Глава третья

Один мир или множество миров?

Бел Арвардан, только что дав свое интервью об экспедиции на Землю, чувствовал себя в мире со всей сотней миллионов планет, составляющих Галактическую Империю. Речь шла не о том, чтобы завоевать известность в одном из секторов. Если его теория относительно Земли будет доказана, его имя станет известно на каждой планете Млечного Пути, которую заселил человек за сотни тысяч лет своей экспансии в космосе.

Первые высоты на пути к славе, эти горные пики науки, Арвардан завоевал рано, но не без борьбы, и, едва достигнув тридцати пяти лет, уже имел в ученом мире весьма скандальную репутацию. Все началось со взрыва, потрясшего стены Арктурского университета, когда в беспрецедентном возрасте двадцати трех лет Арвардан получил там диплом археолога. Взрыв – нематериальный, но оттого не менее мощный – грянул, когда «Журнал Галактического археологического общества» отказался опубликовать дипломную работу Арвардана. В первый раз за всю историю университета была отвергнута чья-то дипломная работа. И в первый раз за всю историю солидного научного журнала отказ был составлен в столь резких выражениях.

Неспециалисту показалось бы загадочным столь бурное возмущение, вызванное тоненькой сухой брошюркой под названием «О датировке артефактов сирианского сектора применительно к радиальной гипотезе происхождения человечества». Все дело было в том, что Арвардан объявил себя сторонником одной мистической гипотезы, относившейся скорее к метафизике, нежели к археологии. Она утверждала, что человечество зародилось на одной-единственной планете, откуда и распространилось постепенно по всей Галактике. Это была излюбленная теория фантастов того времени, которая на каждого уважающего себя археолога Империи действовала, как красная тряпка на быка.

Однако в последующие десять лет Арвардан заставил считаться с собой маститых ученых, сделавшись специалистом по доимперским культурам, сохранившимся еще кое-где в закоулках Галактики.

Так, он написал монографию о механистической цивилизации сектора Ригеля, где труд роботов создал уникальную культуру, просуществовавшую несколько веков. Однако в конце концов само совершенство механических рабов настолько свело к нулю человеческую инициативу ригелян, что лорд-воитель Мори со своим флотом легко одержал над ними победу.

Ортодоксальная археология придерживалась мнения, что человеческие расы развивались независимо друг от друга на разных планетах, нетипичные же цивилизации, подобные ригельской, считались примерами расовых различий, которых еще не успели сгладить смешанные браки.

Арвардан убедительно опровергнул эту концепцию, доказав, что ригельская робокультура – это плод естественного развития социальных и экономических сил, действовавших в то время и в том регионе.

Затем Арвардан занялся варварскими мирами Змееносца, которые ортодоксы считали областью запоздалого развития человечества, еще не достигшей стадии межзвездных перелетов. Во всех учебниках эти миры служили подтверждением теории Мергера, объявлявшей человека естественным продуктом эволюции в любом мире, где есть водно-кислородная среда, соответствующая температура и гравитация. Теория Мергера утверждала также, что все подвиды человечества могут вступать друг с другом в брак и что смешанные браки стали совершаться в эпоху межзвездных перелетов.

Однако Арвардан открыл следы ранней цивилизации, предшествовавшей тысячелетнему примитивному состоянию миров Змееносца, а в древних памятниках этих планет нашел свидетельства существования межзвездной торговли. И в качестве завершенного штриха наглядно продемонстрировал, что человек, в древности обитавший на Змееносце, был человеком высокоцивилизованным.

Лишь тогда «Журнал Галактического археологического общества» решился напечатать дипломную работу Арвардана – через десять лет после ее создания.

И вот теперь излюбленная идея Арвардана привела его на самую, пожалуй, заштатную планету всей Империи – на Землю.

Арвардан приземлился в единственном имперском поселении на всей планете, среди безлюдных плато северных Гималаев. Здесь, в не знавших радиации краях, сиял чертог неземной, в полном смысле слова, красоты, – хотя и представлявший собой, собственно, всего лишь копию вице-королевского дворца из другого, более удачливого мира. Дворец был окружен пышной растительностью на радость его обитателям. Угрюмые скалы они покрыли слоем почвы, оросили, окутали искусственной атмосферой и климатом и создали пять квадратных миль парков и лужаек.

На все это ушло ужасающее, по земным понятиям, количество энергии, но ресурсы Империи были неисчерпаемы – в нее входили десятки миллионов планет, число которых все возрастало: статистика утверждала, что на восемьсот двадцать седьмом году Галактической Эры в среднем по пятьдесят планет ежедневно получали статус провинции, а для этого требовалось население не ниже пятисот миллионов.

В этом неземном оазисе жил прокуратор Земли, который мог порой среди этой рукотворной роскоши позабыть, что он правит столь захолустным миром, и вспомнить, что он принадлежит к древнему и прославленному аристократическому роду.

Жена его, пожалуй, реже поддавалась иллюзиям, особенно когда видела вдали, взойдя на травяной пригорок, резкую границу, отделявшую их земли от общего запустения планеты. И тогда ни разноцветные фонтаны, ночью светившиеся как холодное текучее пламя, ни обсаженные цветами аллеи, ни идиллические рощи не могли подсластить ей горечь изгнания.

Поэтому Арвардана встретили гораздо радушнее, чем предусматривалось протоколом – ведь он нес с собой дыхание Империи, ее просторов, ее беспредельности.

Арвардан, в свою очередь, восхищался всем, что его окружало.

– Как прекрасно у вас здесь все устроено, с каким вкусом! Просто удивительно, как пронизывает имперская культура самые отдаленные уголки Галактики, лорд Энниус.

– Боюсь, что при дворе прокуратора Земли приятнее гостить, чем жить постоянно, – улыбнулся Энниус. – Это всего лишь раковина, которая отзывается пустотой, если ее тронуть. Моя семья, персонал, имперские гарнизоны здесь и в крупнейших городах Земли да случайные посетители вроде вас – вот и вся имперская культура. Вряд ли этого достаточно.

Они сидели под колоннадой. День угасал, солнце закатывалось за окутанные пурпурным туманом зубцы на горизонте, и воздух был так насыщен ароматами, что с трудом выжимал из себя редкие дуновения.

Прокуратору не совсем подобало проявлять слишком большое любопытство к деятельности своего гостя, но надо же было принять во внимание нечеловечески долгую оторванность его от Империи!

– Вы предполагаете задержаться здесь на некоторое время, доктор Арвардан? – спросил он.

– Вот этого не могу вам сказать, лорд Энниус. Я опередил свою экспедицию, чтобы выполнить необходимые формальности. Мне нужно, например, получить от вас официальное разрешение на разбивку лагеря в определенных местах и на посещение интересных для меня объектов.

– Разумеется, разумеется! Но когда вы начнете раскопки? И что вы такое ожидаете найти в этой несчастной куче булыжника?

– Надеюсь разбить лагерь через несколько месяцев, если все пойдет хорошо. Но почему вы называете эту планету кучей булыжника? Ведь это абсолютно уникальное явление в Галактике.

– Уникальное? – надменно произнес прокуратор. – Ничего подобного! Самый заурядный мир. Не мир, а свинарник, жуткая дыра, выгребная яма, можете сами подобрать любой нелестный эпитет. Но при всей этой тошнотворности его даже уникально мерзким назвать нельзя – просто заурядный, скотский, крестьянский мир.

– Но ведь этот мир радиоактивен, – ответил Арвардан, слегка озадаченный горячностью прокуратора.

– Ну так что же? В Галактике тысячи радиоактивных планет, и кое-где радиация гораздо выше, чем на Земле.

В это время к ним плавно подъехал передвижной погребец, остановившись в пределах досягаемости.

– Что вы предпочитаете? – спросил Энниус археолога.

– О, все равно. Может быть, лимонный коктейль?

– Сделайте милость. Все необходимые ингредиенты имеются. С ченси или без?

– Самую чуточку, – показал Арвардан, почти сведя вместе большой и указательный пальцы.

– Через минуту будет готово.

Где-то в недрах погребца, этого популярного повсюду детища человеческой изобретательности, заработал бармен – электронный бармен, который смешивал напитки не на глазок, но с точностью до атома, каждый раз достигая совершенства. Ни один человек, каким бы артистом своего дела ни был он, не смог бы с ним состязаться.

Затем откуда-то из потаенных глубин выплыли высокие бокалы.

Арвардан взял зеленый и на миг приложил его к щеке, чтобы ощутить холодок, а потом поднес к губам.

– Как раз в меру. – Он поставил бокал на подставку, устроенную на подлокотнике кресла. – Вы правы, прокуратор, есть тысячи радиоактивных планет, но только одна из них обитаема – вот эта самая.

– Что ж, – Энниус отпил, смакуя свой напиток и немного смягчаясь от его бархатистого вкуса, – В этом смысле она, пожалуй, уникальна. Но этакой уникальности не позавидуешь.

– Дело не только в статистике, – продолжал Арвардан, попивая свой коктейль, – Вопрос гораздо обширнее и открывает громадные возможности для размышлений. Биологи доказали – или утверждают, что доказали, – будто на планете, где радиоактивность атмосферы и океана превышает определенную величину, жизнь не может развиться. Так вот, радиоактивность Земли значительно превышает эту цифру.

– Интересно, я этого не знал. По моему разумению, это должно служить убедительным доказательством того, что земляне в корне отличаются от всех прочих жителей Галактики. Вам это, наверное, на руку, вы ведь сирианин. – Энниус сардонически хмыкнул и произнес доверительно: – Знаете самую большую трудность, с которой я сталкиваюсь, управляя Землей? Это сильнейший антитеррализм, повсеместно существующий в секторе Сириуса, За который земляне платят той же монетой. Я не хочу, конечно, сказать, что антитеррализм в более или менее острой форме не распространен по всей Галактике, но Сириус стоит особняком.

– Лорд Энниус, я отрицаю свою причастность к этому, – с жаром ответил Арвардан. – Нетерпимости во мне меньше, чем в ком бы то ни было. Как ученый, я всей душой верю в единство человечества и отношу к этому единству даже и землян. Жизнь в основе своей одинакова – вся она основана на коллоидном растворе протеинов, который мы называем протоплазмой. Эффект радиоактивности, о котором я только что говорил, относится не только к определенному виду человечества или к определенным формам жизни. Он относится ко всем формам жизни, поскольку вытекает из квантовой механики протеиновых молекул. Он относится и ко мне, и к вам, и к землянам, и к паукам, и к бактериям. Ведь что такое протеины? Как вам, наверное, известно и без меня, это чрезвычайно сложные соединения аминокислот с разными другими компонентами, образующие замысловатые трехмерные фигуры, столь же неустойчивые, как солнечный луч в пасмурный день. Эта неустойчивость и есть жизнь – ведь она постоянно колеблется, чтобы сохранить себя, подобно тросточке на носу акробата. И это чудодейственное вещество, протеин, сначала должно возникнуть из неорганической материи – лишь тогда зарождается жизнь. И вот в самом начале, под влиянием лучистой энергии солнца, органические молекулы гигантского раствора, который мы называем океаном, начинают усложняться. Один путь ведет от метана к формальдегиду, а затем к сахарам и крахмалам, другой путь – от мочевины к аминокислотам и протеинам. Все эти атомы соединяются и распадаются, конечно, чисто случайно: в одном мире процесс может длиться миллионы лет, в другом – всего несколько сот. Гораздо вероятнее, разумеется, что процесс будет продолжаться миллионы лет, а еще вероятнее, что дело кончится ничем. Современная физическая химия точно воссоздала всю цепочку необходимых реакций и рассчитала, сколько на них затрачивается энергии, то есть сколько энергии нужно для перемещения каждого атома. Так вот, не остается никаких сомнений, что критические стадии зарождения, жизни требуют как раз отсутствия лучевой энергии. Вам это покажется странным, прокуратор, но фотохимия – наука о химических реакциях под влиянием лучевой энергии – сейчас получила большое развитие, и она доказывает нам, что и самая простая реакция может пойти в двух противоположных направлениях в зависимости от того, влияет на нее квантовая энергия света или нет. В обычных мирах единственный или, по крайней мере, главный источник лучевой энергии – это солнце. Под покровом облаков или ночью углерод и азот слагаются и разлагаются по-своему, пользуясь отсутствием импульсов энергии, которые солнце излучает, точно пускает шары в неисчислимую массу бесконечно малых кеглей. Но в радиоактивных мирах, светит там солнце или не светит, каждая капля воды, хоть ночью, хоть на пятимильной глубине, излучает всепроникающие гамма-лучи, которые бодают атомы углерода активизируют их, как выражаются химики, – и ключевые реакции идут по пути, на котором жизнь никогда не зародится.

Арвардан допил свой бокал и поставил его на погребец. Машина тут же втянула его внутрь, чтобы помыть, стерилизовать и подготовить к следующему заказу.

– Не хотите ли еще? – спросил Энниус.

– Спросите меня об этом после обеда. Пока что с меня вполне достаточно.

Энниус, постукивая заостренным ногтем по ручке кресла, сказал:

– Вы рассказываете захватывающие вещи, но, если все обстоит именно так, как же тогда Земля? Как могла зародиться жизнь на ней?

– Ага, видите – вот и вас это заинтересовало. Я думаю, что ответ очень прост. Радиоактивность выше уровня, допускающего создание жизни, все же недостаточно высока, чтобы уничтожить уже существующую жизнь. Жизнь может видоизменяться, но не погибнет, если избыток радиации не слишком уж огромен. Понимаете, тут совсем другая химия. Одно дело – помешать соединяться простым молекулам, другое – разрушить уже сложившиеся молекулярные конструкции. Это совсем не одно и то же.

– Я не улавливаю, что же из этого следует?

– Разве это не очевидно? Жизнь на Земле возникла до того, как планета стала радиоактивной. Дорогой мой прокуратор, это единственное возможное объяснение, иначе пришлось бы отвергнуть или факт существования жизни на Земле, или половину химической науки.

– Вы серьезно? – недоверчиво спросил Энниус.

– А почему бы и нет?

– Да как же может планета стать радиоактивной? Радиоактивные элементы живут в коре планеты миллионы и биллионы лет, так меня учили в университете на моем курсе юриспруденции. Они должны были так же спокойно лежать и в глубокой древности.

– Но ведь существует искусственная радиация, прокуратор, уровень которой может достигать огромных величин. Есть тысячи ядерных реакций, при которых создаются различные радиоактивные изотопы. И если предположить, что люди здесь использовали ядерную энергию в промышленных, а то и в военных целях – насколько допустимы военные действия в пределах одной планеты, – то почти весь верхний слой почвы мог в результате стать радиоактивным. Что вы на это скажете?

Солнце заливало кровавым светом горные вершины, бросая красный отблеск на худощавое лицо Энниуса. Подул легкий вечерний бриз, и сонное жужжание тщательно подобранных парковых насекомых стало еще успокоительней.

– По-моему, слишком натянуто, – сказал Энниус. – Начнем с того, что я не допускаю применения ядерного оружия и не допускаю, что оно в такой степени может выйти из-под контроля…

– Естественно – вы недооцениваете ядерную реакцию, поскольку живете в такое время, когда она легко контролируется. Но если кто-нибудь – а то и целая армия – применил ядерное оружие еще до тога, как против него была создана защита? Это все равно что бросать зажигательные бомбы туда, где не знают, как тушить их – водой или песком.

– Хм-м… Вы говорите прямо как Шект.

– А кто такой Шект?

– Один землянин. Один из немногих приличных землян, с которыми не стыдно поговорить воспитанному человеку. Он физик. Однажды он мне сказал, что Земля, возможно, не всегда была радиоактивна.

– Ага… Ну, в этом нет ничего удивительного. Ведь свою теорию я не выдумал, а почерпнул из Древней книги, в которой излагается мифическая история доисторической Земли. Я только повторяю ее текст – разве что перевожу несколько туманную фразеологию в соответствующие научные термины.

– Древняя книга? – удивился и чуть насторожился Энниус. – Но где вы ее взяли?

– Собирал отрывки там и сям – это было непросто. Вся эта каноническая информация о нерадиоактивном мире крайне важна для моего проекта, хотя совершенно ненаучна… А почему вы спрашиваете?

– Потому что это Священная книга одной радикальной земной секты. Иномирцам ее читать запрещено. Я бы на вашем месте, пока вы здесь, не афишировал бы, что с ней знаком. Галактиан, или чужаков, как они зовут нас, казнили без суда и за меньшие провинности.

– Послушать вас, так имперская полиция здесь бессильна.

– Когда речь идет о святотатстве – да, бессильна. Мудрый да услышит, доктор Арвардан!

В воздухе прозвучал мелодичный звон, гармонично слился с шелестом листьев и медленно угас, точно жалея расстаться со всем, что было вокруг.

– Кажется, время обедать, – поднялся Энниус. – Не угодно ли последовать за мной и отведать того, что мы можем предложить вам в нашей скорлупке Империи?

Гости к обеду случались в резиденции не часто, и ее обитателям не часто представлялась возможность блеснуть. Поэтому блюда были многочисленны, обстановка изысканна, мужчины элегантны, а женщины обворожительны. Надо добавить, что доктор Арвардан с Баронны Сириуса был бесспорным львом общества – было от чего закружиться голове.

Арвардан не преминул в конце банкета поделиться с присутствующими многим из того, о чем говорил Энниусу, но тут его успех был далеко не столь велик.

Цветущий господин в мундире полковника, перегнувшись к Арвардану с тем снисхождением, которое военные всегда питают к ученым, сказал:

– Если я вас правильно понял, доктор Арвардан, вы пытаетесь нам доказать, что эти собаки-земляне принадлежат к древней расе, от которой, возможно, произошло все человечество?

– Не решаюсь утверждать это прямо, полковник, но думаю, что определенные предпосылки к этому есть. Через год я положительно надеюсь высказать свое окончательное суждение.

– Если вы обнаружите, что это действительно так, в чем я сильно сомневаюсь, вы меня крайне удивите. Я служу на Земле уже четыре года и приобрел некоторый опыт. По мне, все земляне – негодяи и воры, все до единого. И определенно ниже нас по интеллекту. Им не хватает той искры, что позволила человеку расселиться по всей Галактике. Они ленивы, суеверны, жадны и совершенно лишены душевного благородства. Покажите мне землянина, который хоть в чем-то может сравниться с истинным человеком – например, со мной или с вами, – лишь тогда я соглашусь с тем, что это представитель расы наших предков. А до тех пор избавьте меня, пожалуйста, от подобных утверждений.

Дородный мужчина с другого конца стола добавил:

– Говорят, что хороший землянин – это мертвый землянин, да и тот воняет, – и громко расхохотался.

Арвардан, хмуро уставившись в свою тарелку, сказал:

– У меня нет желания обсуждать расовые различия, тем более что к нашей теме это не относится. Я говорю о древних землянах. Их потомки долго жили в изоляции и подвергались воздействию неординарной окружающей среды, но я не стал бы небрежно отмахиваться даже и от них. Милорд, вы недавно упомянули об одном землянине…

– Вот как?! Не припомню.

– О физике по имени Шект.

– Ах да.

– Его зовут не Аффрет Шект?

– Именно так. Вы уже слышали о нем?

– Кажется, да. Это мучило меня весь обед, с тех пор как вы его назвали, но теперь я, кажется, вспомнил. Он работает, случайно, не в Институте ядерных исследований в… как же называется этот проклятый город? – Арвардан пару раз ударил ладонью по лбу. – В Чике!

– Это именно он. А что вы о нем слышали?

– В августовском номере «Физического обозрения» была его статья. Я это запомнил, потому что искал все, что связано с Землей, а земляне очень редко печатаются в галактических журналах. Автор пишет, что изобрел некий прибор, названный им «синапсатор», который якобы повышает способность нервной системы млекопитающих к восприятию.

– Правда? – нервно откликнулся Энниус. – Я не слышал.

Могу найти вам эту статью. Она весьма интересна, хотя не могу претендовать на то, что понял формулы, которые в ней приводятся. Говоря попросту, автор провел опыты на каких-то земных животных, кажется, они называются крысы. Он синапсировал их, а затем запустил в лабиринт. Ну, вы знаете: животному нужно найти выход из маленького лабиринта, чтобы добраться до еды. И оказалось, что синапсированные крысы в каждом случае находят выход втрое быстрее, чем контрольные крысы, не подвергавшиеся обработке. Понимаете, полковник, к чему я это говорю?

– Нет, доктор, не понимаю, – равнодушно ответил тот.

– Тогда объясню. Я твердо верю, что ученый, способный проделать такую работу, хотя бы и землянин, безусловно равен мне по интеллекту, мягко говоря, и, если вы простите мне подобную вольность, равен также и вам.

– Простите, доктор Арвардан, – вмешался Энниус. – Я бы хотел вернуться к синапсатору. Шект не испытывал его на людях?

– Сомневаюсь, лорд Энниус, – засмеялся Арвардан. – Девять десятых синапсированных крыс во время опыта подохли. Вряд ли он решится экспериментировать на людях, пока не усовершенствует свое открытие.

Энниус слегка нахмурился. До самого конца обеда он молчал и ничего не ел.

Незадолго до полуночи прокуратор незаметно оставил общество, сказав лишь пару слов жене, и отправился на личном стратоплане в двухчасовой полет до города Чики, все так же слегка хмурясь. Его душу переполняла тревога.

Поэтому в тот день, когда Арбин Марей привез Джозефа Шварца в Чику, чтобы испытать на нем синапсатор, создатель синапсатора Шект провел целый час в доверительной беседе с самим прокуратором Земли.

Глава четвертая

Открытие

Арбин чувствовал себя в Чике, словно во вражеском окружении. Где-то в городе, одном из самых больших на Земле – говорили, что в нем целых пятьдесят тысяч населения, – где-то в Чике жили чиновники великой Империи.

Арбину никогда еще не доводилось видеть иномирца, и в Чике он все время вертел головой, боясь, что это случится, Он бы, хоть убей, не сумел ответить, как отличит чужака от землянина, даже если увидит его, но нутром чуял, что разница есть.

Входя в Институт, он оглянулся через плечо. При двухколеске он оставил талон на право шестичасовой стоянки. Разве такая расточительность не подозрительна сама по себе? Сейчас Арбин всего боялся. Кругом было полно глаз и ушей.

Только бы незнакомец не вылезал из-под заднего сиденья. Кивать-то он кивал, но вот понял ли? Арбин вдруг обозлился на самого себя. И зачем он позволил Грю втянуть себя в это безумство?

Тут перед ним открылась дверь и чей-то голос спросил:

– Что вам угодно?

В голосе звучало нетерпение – должно быть, секретарша спрашивала его уже несколько раз.

Арбин в свою очередь хрипло спросил ее – слова царапали горло, как сухой песок:

– Это здесь записывают на синапсатор?

– Распишитесь вот здесь, – сказала секретарша, бросив на него острый взгляд.

Арбин заложил руки за спину и повторил:

– Где мне узнать насчет синапсатора?

Грю говорил ему, кого надо спрашивать, но фамилия, как назло, вылетела из головы.

Секретарша ответила с металлом в голосе:

– Ничем не могу помочь, пока не распишетесь в книге для посетителей. Таковы наши правила.

Арбин молча повернулся и пошел к выходу. Женщина стиснула губы и энергично нажала ногой на сигнальную кнопку рядом со стулом.

Арбин понял, что его попытка сохранить анонимность потерпела полный крах. Девушка хорошо присмотрелась к нему – она его и через тысячу лет узнает. Его обуревало желание бежать – сначала к машине, а потом на ферму.

К нему приблизилась фигура в белом халате, и он услышал слова секретарши:

– Доброволец на синапсатор, госпожа Шект. Не желает назвать себя.

Арбин посмотрел – еще одна девушка, молодая.

– Это вы занимаетесь опытами, барышня? – встревожился он.

– Нет, не я. – Она дружески улыбнулась, и тревога немного отпустила Арбина. – Но могу вас отвести к тому, кто занимается. Вы действительно доброволец?

– Я просто хочу поговорить с человеком, который занимается опытами, – повторил Арбин словно деревянный.

– Хорошо.

Девушку как будто не смутила его несговорчивость. Она скрылась за дверью, из которой раньше вышла, и вскоре поманила Арбина пальцем. С бьющимся сердцем он прошел за ней в небольшую приемную.

– Если вы подождете с полчаса, доктор Шект вас примет, – приветливо сказала девушка, – Сейчас он очень занят. Хотите, я принесу вам книгофильмы и проектор?

Арбин потряс головой. Стены комнаты точно сомкнулись вокруг него – ему казалось, что он и пальцем не смог бы пошевелить, А вдруг он в ловушке, и сейчас за ним придут блюстители?

Никогда в жизни Арбину не приходилось так долго ждать.

Лорду Энниусу, прокуратору Земли, нетрудно было встретиться с доктором Шектом, но эта встреча стоила ему немалых волнений. На четвертом году прокураторства визит в Чику все еще оставался для Энниуса событием. Как полномочный представитель далекого императора на планете он по своему положению официально стоял наравне с вице-королями огромных секторов Галактики, озарявших сотни кубических парсеков, но на деле его пост мало чем отличался от изгнания.

Живя в бесплодной пустоте Гималаев, в окружении народа, ненавидевшего бесплодной ненавистью и его, и всю Империю, прокуратор был рад даже и поездке в Чику.

Правда, он позволял себе только короткие вылазки – и неудивительно: в Чике ему приходилось все время носить пропитанную свинцом одежду, даже спать в ней, а что еще хуже – постоянно пичкать себя метаболином. Прокуратор горько жаловался на это Шекту.

– Метаболин, – говорил он, рассматривая ярко-красную пилюлю, – для меня, можно сказать, символ вашей планеты, друг мой. Он ускоряет все процессы обмена веществ, пока я сижу здесь в облаке радиации, которую вы даже не замечаете. – Он проглотил таблетку. – Ну вот. Теперь мое сердце забьется быстрее, дыхание заработает на всю катушку, а в печени забурлит химический синтез, который делает ее, как мне говорили медики, важнейшей фабрикой тела. И за все это я потом расплачиваюсь головными болями и слабостью.

Доктор Шект в душе веселился, слушая его. Шект был близорук – это сразу бросалось в глаза. Не потому, что он носил очки или как-то страдал из-за этого, а потому, что невольно приобрел привычку тщательно рассматривать все вблизи.

Доктор был пожилой человек, высокий, тощий, слегка сутулый. Был рассудительным, основательно взвешивал факты, прежде чем что-то сказать.

Благодаря своему широкому кругозору и хорошему знакомству с галактической культурой доктор был относительно свободен от враждебности и подозрительности, которые делали среднего землянина столь отталкивающим в глазах даже такого космополита, как Энниус.

– Я уверен, что эти пилюли вам не нужны, – сказал Шект. – Метаболин – всего лишь один из ваших предрассудков, и вы это знаете. Если бы я без вашего ведома заменил его сахарным драже, хуже бы нам не стало. Более того, ваша психосоматика вызвала бы потом у вас положенные головные боли.

– Вы говорите это потому, что сами в родной среде чувствуете себя комфортно. Вы же не станете отрицать, что обмен у вас идет быстрее, чем у меня?

– Конечно, не стану, но какое это имеет значение? Я знаю, Энниус, в Империи распространен предрассудок, будто бы земляне отличаются от прочих людей, но в основе своей это не так. Впрочем, если вы прибыли сюда как миссионер антитеррализма, тогда другое дело.

Энниус застонал:

– Клянусь жизнью императора – лучших миссионеров, чем ваши сограждане, не найти. Замкнулись на своей мертвой планете, без конца растравляют свои обиды. Да вы просто незаживающая язва Галактики! Я говорю серьезно, Шект. На какой планете еще существует столько повседневных ритуалов и кто еще цепляется за них с таким мазохистским пылом? Дня не проходит, чтобы ко мне не явилась делегация из очередного органа власти, требуя смертного приговора для какого-нибудь бедняги, вся вина которого в том, что он проник в Запретную зону, или уклоняется от Шестидесяти, или просто съел больше, чем ему полагается.

– Но вы ведь почти всегда утверждаете все смертные приговоры, Вы только наигранно морщитесь, но не оказываете никакого сопротивления.

– Бог свидетель – я всегда борюсь за отмену приговора. Но что я могу поделать? Император твердо настаивает на том, чтобы во всех областях его Империи соблюдались местные обычаи. И это правильно, и даже мудро, ибо лишает народной поддержки разных идиотов, которые в противном случае устраивали бы бунт каждую среду. Если я начну упираться, когда ваши советы, сенаты и палаты будут настаивать на смертной казни, то поднимется такой визг, такой вой, такое пойдет поношение Империи и всех ее дел!.. Да скорее я просплю двадцать лет посреди легиона бесов, чем выдержу такую Землю в течение десяти минут.