Через два дня я выехал в Чикаго. Получить согласие моего дядюшки на нашу затею оказалось легко. "Семь бед - один ответ, - проворчал он, - так что валяйте. Я и так уже влип с вами - могу и дальше идти по той же дорожке".
      Мне пришлось много поездить и ещё больше умасливать и уговаривать, прежде чем удалось собрать на ферме четверых участников - тех троих, которых назвал Харман, и ещё одного - Саула Симоноффа. Вот с этими-то ребятами и полумиллионом долларов - всем, что осталось от баснословного наследства Хармана, мы и взялись за дело.
      Про строительство "Нового Прометея" можно рассказывать долго - чего только мы не натерпелись за эти пять лет забот и неуверенности в успехе. Мало-помалу, закупая детали каркаса в Чикаго, плиты для обшивки из бериллиевого сплава в Нью-Йорке, ванадиевые лампы в Сан-Франциско, бесчисленные мелочи по всем концам страны, мы наконец собрали брата-близнеца несчастного "Прометея".
      Трудности были громадные. Чтобы не навлечь на себя подозрения, нам приходилось отделять заказы друг от друга большими промежутками времени и к тому же делать их из разных мест. Мы привлекли себе на помощь живших по всей стране друзей - они, конечно, ничего не знали об истинном назначений своих покупок.
      Нам пришлось самим синтезировать топливо - а его было нужно десять тонн, - и это, пожалуй, оказалась самая трудная часть работы и уж по крайней мере самая долгая. И наконец, когда деньги Хармана стали подходить к концу, мы столкнулись с необходимостью экономить на всем. Мы, конечно, с самого начала знали, что нам никогда не удастся сделать "Новый Прометей" таким же большим и таким же хорошо оснащенным, как первый корабль, но оказалось, что необходимость свести расходы к минимуму приводит к черте, за которой полет становится просто опасным. Защитный экран еле-еле выполнял свои функции, а от радиосвязи нам пришлось отказаться вообще.
      Так мы и вкалывали все эти годы в деревенской глуши Миннесоты, а мир шел дальше, и оказалось, что предсказания Уинстеда удивительно совпали с действительностью.
      События этих пяти лет - с 1973-го по 1978-й - теперь известны любому школьнику: это был пик того, что теперь называют "неовикторианством". В то, что происходило тогда, теперь трудно поверить.
      Объявление космических исследований вне закона было только началом. За ним последовали драконовские меры против всей науки. Выборы 1974 года дали стране Конгресс, обе палаты которого полностью контролировались Элдриджем.
      Элдридж времени зря не терял. На первом же заседании был принят знаменитый закон Стоунли-Картера, по которому создавалось федеральное бюро научных расследований - ФБНР, - получившее право полностью распоряжаться всеми научными работами в стране. Любая лаборатория, как исследовательская, так и производственная, была теперь обязана заранее докладывать о своих планах ФБНР, а уж оно не стеснялось запрещать все, что хотело.
      Начались неизбежные протесты. В ноябре 1974 года в Верховный суд поступил иск Вестли. Джон Вестли из Станфордского университета требовал защиты своего права продолжать исследования в области атомной энергетики и утверждал, что закон Стоунли-Картера противоречит Конституции.
      Как же мы, затерянные в снегах Среднего Запада, следили за ходом дела! Мы выписали все миннеаполисские и сентполские газеты - хоть они и приходили к нам с двухдневным опозданием - и проглатывали все, что печаталось на эту тему. В течение двух месяцев надежд и разочарований всякая работа над "Новым Прометеем" приостановилась.
      Сначала, по слухам, Верховный суд склонялся к тому, чтобы признать закон неконституционным. Во всех сколько-нибудь заметных городах начались массовые демонстрации, протестовавшие против этого гипотетического решения. Лига Праведных оказала мощное давление - и Верховный суд сдался. Пятью голосами против четырех закон Стоунли-Картера был признан соответствующим Конституции. Благодаря голосу одного человека наука оказалась задушена.
      А в том, что она задушена, сомнений не оставалось. Члены ФБНР душой и телом принадлежали Элдриджу, и они налагали - вето на любые разработки, не имевшие немедленного выхода в практику.
      "Наука зашла слишком далеко, - сказал в своей знаменитой речи, произнесенной в эти дни, Элдридж. - Мы должны остановить её навсегда и дать миру прийти, в себя. Только это в сочетании с верой в Бога даст нам всеобщее и постоянное процветание".
      Но это было одно из последних выступлений Элдриджа. Он так никогда полностью и не оправился от травм, полученных в тот незабываемый июльский день, а многотрудная жизнь требовала напряжения, приведшего к срыву. Второго февраля 1976 года он умер, оплаканный так, как никого не оплакивали со времен убийства Линкольна.
      Его смерть не оказала немедленного влияния на развитие событий. Порядки, установленные ФБНР, с течением лет становились все более жесткими. Наука была столь слаба, что колледжи оказались вынуждены возродить преподавание философии и классических языков как основных предметов, но даже несмотря на эти меры число студентов достигло самого низкого уровня с начала двадцатого века.
      Более или менее так же обстояли дела и во всем цивилизованном мире. Ситуация в Англии была ещё хуже, чем в Соединенных Штатах, и лишь Германия в какой-то мере избежала упадка - она последняя подчинилась неовикторианскому влиянию.
      Самой низкой точки падения наука достигла весной 1978 года - до завершения работ над "Новым Прометеем" к тому времени оставался какой-нибудь месяц. Был обнародован "Пасхальный эдикт" - он был принят за день до Пасхи. Согласно новому закону, все независимые научные работы были запрещены, а ФБНР было предписано разрешать только те исследования, которые оно же и заказывало.
      В пасхальное воскресенье мы с Джоном Харманом стояли перед сверкающим металлическим корпусом "Нового Прометея". Меня преследовали мрачные мысли, а Харман был почти в жизнерадостном настроении.
      – Ну вот, Клиффорд, мой мальчик, - говорил он, - ещё одна тонна горючего, несколько последних доделок, и все будет готово для моей новой попытки. На этот раз среди нас не будет Шелтонов. - Харман начал напевать гимн. Только гимны теперь и передавались по радио, и даже мы, вольнодумцы, иногда принимались их петь - просто уж очень часто мы их слышали.
      – Все это без пользы, босс, - мрачно пробормотал я. - Десять против одного, вам придет конец где-нибудь там в космосе, а даже если вы и вернетесь, то вас повесят. Нам не выиграть. - Я безнадежно покачал головой.
      – Чепуха! Такое состояние дел не может длиться до бесконечности, Клифф.
      – А я думаю, что может. Уинстед тогда был прав. Маятник качнулся, и с 1945 года он движется не в нашу сторону. Мы опережаем время - или отстали от него.
      – Не говорите мне об этом дураке Уинстеде! Вы теперь повторяете его ошибку. Тенденции общественного развития меняются за века и тысячелетия, а не за годы. Пять столетий мы двигались в сторону расцвета науки. Нельзя вернуться к исходной точке за какие-то тридцать лет.
      – Тогда что же сейчас происходит? - спросил я с сарказмом.
      – Мы переживаем кратковременную реакцию на слишком быстрое развитие в "безумные десятилетия". Точно такая же реакция имела место в период романтизма - первый викторианский век - после слишком быстрой поступи восемнадцатого столетия - Века Разума.
      – Вы на самом деле так думаете? - Я был потрясен его верой в собственную правоту.
      – Конечно. События нашего времени - точная аналогия тех периодических "возрождений", которые случались в заштатных городишках Библейского Пояса* Америки столетие или около того назад. В течение недели обычно все клялись, что религия и добродетель воцарились навеки, а потом один за другим жители скатывались на привычные грешные пути, и дьявол снова собирал свою жатву.
      На самом деле признаки возврата к нормальной жизни есть уже сейчас. Лигу Праведных после смерти Элдриджа раздирает одна склока за другой. Появилось полдюжины ересей. Даже самые крайности, в которые ударяются власти, работают на нас: народ быстро устает от них.
      Тем и кончился наш спор - я, как всегда, потерпел поражение.
      Спустя месяц "Новый Прометей" был готов. Он был совсем не таким великолепным, как его предшественник, и следы вынужденной экономии были очень заметны, но мы гордились им - гордились и чувствовали себя триумфаторами.
      – Я попробую ещё раз, ребята, - голос Хармана был хриплым, и маленький человечек весь вибрировал от счастья. - Может, я и не вернусь, но это мне безразлично. - Его глаза сияли предвкушением. - Я все-таки устремлюсь в космос, и мечта человечества осуществится. Я облечу Луну, я первым увижу её обратную сторону! Ради этого стоит рискнуть.
      – Жаль, у вас, босс, не хватит топлива, чтобы сесть на Луне, - сказал я.
      – Какое это имеет значение! Потом ведь будут ещё полеты, лучше подготовленные и лучше оснащенные.
      Ответом на это заявление был пессимистический шепот в группе, окружавшей Хармана, но он не обратил на это внимания.
      – Пока, - сказал Харман, - скоро увидимся, - и полез в корабль.
      Через пятнадцать минут мы пятеро сидели вокруг стола в гостиной, хмурясь и глядя в окно на выжженную землю там, где недавно находился "Новый Прометей".
      Симонофф высказал вслух мысль, преследовавшую каждого из нас:
      – Может быть, лучше, если он не вернется. Его здесь будет ждать не особенно теплая встреча. - Все мы печально согласились с этим.
      Какой глупостью кажется мне теперь, по прошествии трех десятилетий, это предсказание!
      То, что мне остается рассказать, я знаю лишь со слов других: я увиделся с Харманом только через месяц после того, как его полёт завершился благополучным приземлением.
      Прошло примерно тридцать шесть часов с момента старта, когда блестящий снаряд с воем пронесся над Вашингтоном и зарылся в мягкую грязь на берегу Потомака.
      Первые любопытные были на месте происшествия через пятнадцать минут, а ещё через пятнадцать там появилась полиция - стало ясно, что снаряд представляет собой космический корабль. Люди смотрели с невольным почтением на усталого и измученного человека, который, шатаясь, выбрался из ракеты.
      В полной тишине он погрозил им кулаком и закричал:
      – Ну давайте повесьте меня, дурачье! Я долетел до Луны, и этот факт нельзя прикончить. Давайте, зовите агентов ФБНР! Может быть, они объявят мой полет незаконным и тем самым не состоявшимся? - Он засмеялся и неожиданно рухнул на землю.
      Кто-то закричал:
      – Его нужно отвезти в госпиталь! Ему плохо! Тело потерявшего сознание Хармана запихнули в полицейскую машину и увезли, а вокруг корабля была выставлена охрана.
      Правительственные чиновники обследовали корабль, прочли судовой журнал, познакомились с рисунками и фотографиями Луны, сделанными Харманом, и молча удалились. Толпа вокруг корабля все росла, слух о том, что человек Достиг Луны, быстро распространился.
      Как ни странно, это не вызвало возмущения. Люди были взволнованы и впечатлены, они шептались и бросали любопытные взгляды на тонкий серпик Луны, еле видный в ярких солнечных лучах. Толпа хранила молчание-молчание нерешительности.
      Попав в госпиталь, Харман назвал себя, и непостоянный мир начал сходить с ума от ликования. Даже сам Харман был безмерно изумлен тем, как быстро изменилось общественное мнение. Это казалось невероятным, и тем не менее действительно было так. Тайное недовольство, подогретое известием о героическом подвиге человека, боровшегося с враждебной судьбой, - именно такие события будоражили душу человеческую с начала времен - привело к тому, что взметнулась мощная антивикторианская волна. Элдридж был мертв, и не нашлось никого, чтобы занять его место.
      Вскоре после этого я навестил Хармана в госпитале. Он сидел в кровати, наполовину заваленный газетами, телеграммами и письмами. Улыбаясь, он кивнул мне и шепнул:
      – Ну вот, Клифф, маятник качнулся в другую сторону.