Помню я как-то спросил её, что представляет собой одна из её скульптур.
      - Вот, видишь, - сказала она, - на табличке написано: "Журавль в полете".
      Изучив этот предмет, который был сделан из чистейшей бронзы, я спросил:
      - Да, табличку я вижу. А где журавль?
      - Да вот же он! - она ткнула в маленький заостренный конус, поднимавшийся из бесформенного бронзового основания.
      Я внимательно рассмотрел конус и спросил:
      - Это журавль?
      - А что же еще, старая ты развалина! - она любила такие ласкательные прозвища. - Это острие длинного журавлиного клюва.
      - Бузинушка, этого достаточно?
      - Абсолютно! - твердо сказала Бузинушка. - Ведь не журавля представляет эта работа, а вызывает в уме зрителя абстрактное понятие журавлиности.
      - А, - сказал я, несколько сбитый с толку. - Теперь, когда ты объяснила, действительно вызывает. Но ведь написано, что журавль в полете. Откуда это следует?
      - Ах ты дуролом недоделанный! - воскликнула она. - Ты вот эту аморфную конструкцию бронзы видишь?
      - Вижу, - ответил я. - Она просто бросается в глаза.
      - Так не станешь же ты отрицать, что воздух, как и любой газ, если на то пошло, является аморфной массой. Так вот, эта аморфная бронза есть кристально ясное отражение атмосферы как абстрактного понятия. А вот здесь, на передней поверхности бронзы - тонкая и абсолютно горизонтальная линия.
      - Вижу. Когда ты говоришь, все так ясно.
      - Это абстрактное понятие полета через атмосферу.
      - Замечательно, - восхитился я. - Просто глаза открылись от твоего объяснения. И сколько ты за это получишь?
      - А, - она махнула рукой, как будто не желая говорить о таких пустяках. - Может быть, тысяч десять долларов. Это же такая простая и очевидная работа, что мне неловко запрашивать больше. Это так, между прочим. Не то что вот это.
      Она показала на барельеф на стене, составленный из джутовых мешков и кусков картона, размещенных вокруг старой взбивалки для яиц, вымазанной чем-то напоминающим засохший желток.
      Я взглянул с уважением:
      - Это, разумеется, бесценно!
      - Я так полагаю, - ответила она. - Это тебе не новая взбивалка - на ней вековая патина. Я эту взбивалку на свалке нашла.
      Потом, не могу до сих пор взять в толк почему, у неё задрожала нижняя губа, и она всхлипнула:
      - О дядя Джордж!
      Я сразу встревожился и, схватив её красивую, сильную руку скульптора, с чувством пожал.
      - В чем дело, дитя мое?
      - Джордж, если бы ты знал, как мне надоело лепить эти простенькие абстракции только потому, что публике они нравятся, - Она прижала костяшки пальцев ко лбу и трагическим голосом сказала: - Как бы я хотела делать то, что мне на самом деле хочется, чего требует мое сердце художника.
      - А что именно, Бузинушка?
      - Я хочу экспериментировать. Я хочу искать новые направления. Я хочу пробовать неиспробованное, изведать неизведанное, исполнить неисполнимое.
      - Так кто же мешает тебе, дитя мое? Ты достаточно богата, чтобы это себе позволить.
      И тут она улыбнулась, и её лицо засияло красотой.
      - Спасибо на добром слове, дядя Джордж. На самом деле я себе действительно это позволяю - время от времени. У меня есть потайная комната, в которой я храню то, что может понять только вкус настоящего художника. "Тот вкус, что привычен к черной икре", - закончила она цитатой.
      - Мне можно на них посмотреть?
      - Конечно, дорогой мой дядя. После того как ты меня так морально поддержал, разве я могу тебе отказать?
      Она подняла тяжелую гардину, за которой была еле заметная потайная дверь, почти сливавшаяся со стеной. Девушка нажала кнопку, и дверь сама собой открылась. Мы вошли, дверь за нами закрылась, и вся комната осветилась ярчайшим светом.
      Почти сразу я заметил скульптуру журавля, выполненную из какого-то благородного камня. Каждое перышко было на месте, в глазах светилась жизнь, клюв приоткрыт и крылья полуприподняты. Казалось, он сейчас взовьется в воздух.
      - О Боже мой, Бузинушка! - вскрикнул я. - Никогда ничего подобного не видел!
      - Тебе нравится? Я это называю "фотографическое искусство", и мне оно кажется красивым. Конечно, это чистый эксперимент, и критики вместе с публикой уржались бы и уфыркались, но не поняли бы, что я делаю. Они уважают только простые абстракции, чисто поверхностные и сразу понятные каждому, не то что это, для тех утонченных натур, кто может смотреть на произведение искусства и чувствовать, как его душу медленно озаряет понимание.
      После этого разговора мне была предоставлена привилегия время от времени заходить в секретную комнату и созерцать те экзотические формы, что выходили из-под её сильных пальцев и талантливой стеки. Я глубоко восхищался женской головкой, которая выглядела точь-в-точь как сама Бузинушка.
      - Я назвала её "Зеркало". Она отражает мою душу, ты с этим согласен?
      Я с энтузиазмом соглашался.
      Думаю, что благодаря этому она наконец доверила мне свой самый важный секрет.
      Как-то я ей сказал:
      - Бузинушка, у тебя есть... - я замешкался в поисках эвфемизма, приятель?
      - Приятели? Ха! - сказала она. - Они тут стадами ходят, эти кандидаты в приятели, но на них даже смотреть не хочется. Я же художник! И у меня в сердце, в уме и в душе есть идеальный образ настоящей мужской красоты, которая никогда не может повториться во плоти и крови и завоевать меня. Этому образу, и только ему, отдано мое сердце.
      - Отдано твое сердце, дитя мое? - мягко повторил я. - Значит, ты его встретила?
      - Встретила... Пойдем, дядя Джордж, я тебе его покажу. Ты узнаешь мою самую большую тайну.
      Мы вернулись в комнату фотографического искусства, и за ещё одной тяжелой гардиной открылся альков, которого я раньше не видел. Там стояла статуя обнаженного мужчины ростом шесть футов, и она была совершенна в каждом миллиметре.
      Бузинушка нажала кнопку, и статуя медленно завращалась на своем пьедестале, поражая своей гладкой симметрией и совершенными пропорциями.
      - Мой шедевр, - сказала Бузинушка.
      Я лично не слишком большой поклонник мужской красоты, но на лице Бузинушки было написано такое самозабвенное восхищение, что я понял, как переполняют её обожание и любовь.
      - Ты влюблена в этого... изображаемого, - сказал я, стараясь избегать упоминания о статуе как неодушевленном предмете и местоимения "она".
      - О да! - прошептала она. - Для него я готова умереть. Пока есть он, все другие для меня противны и бесформенны. Прикосновение любого из них для меня мерзко. Только его хочу. Только его.
      - Бедное мое дитя, - сказал я. - Изваяние - не живое.
      - Я знаю, - ответила она сокрушенно. - Что же мне делать? Боже мой, что же мне делать?
      - Как это все грустно! - проговорил я вполголоса. - Это похоже на историю Пигмалиона.
      - Кого? - спросила Бузинушка, будучи, как истинный художник, далека от событий внешнего мира.
      - Пигмалиона. Это из древней истории. Пигмалион был скульптором, таким, как ты, только мужского пола. И он так же, как и ты, изваял красивую статую, только по свойственным мужчинам предрассудкам он изваял женщину и назвал её Галатея. Статуя была столь прекрасна, что Пигмалион её полюбил. Видишь, все как у тебя, только ты - живая Галатея, а статуя - изваянный Пиг...
      - Нет! - резко возразила Бузинушка, - не жди, что я его буду называть Пигмалионом. Грубое, простецкое имя, а мне нужно поэтическое. Я его называю, - голос её пресекся, она глотнула и продолжила: - Хэнк. Что-то такое мягкое есть в имени "Хэнк", что-то такое музыкальное, чему отзывается сама моя душа. А что там дальше было с Пигмалионом и Галатеей?
      - Обуреваемый любовью, - начал я, - Пигмалион взмолился Афродите...
      - Кому-кому?
      - Афродите, греческой богине любви. Он взмолился ей, и она, из хорошего к нему отношения, оживила статую. Галатея стала живой женщиной, вышла замуж за Пигмалиона, и они жили долго и счастливо.
      - Гм, - промычала Бузинушка, - Афродиты этой, наверное, на самом деле нет?
      - В действительности, конечно, нет. Хотя с другой стороны... - я не стал продолжать. Не было уверенности, что Бузинушка правильно поймет упоминание о моем двухсантиметровом демоне Азазеле.
      - Плохо, - сказала она. - Вот если бы кто-нибудь мог оживить для меня моего Хэнка, превратить этот холодный, твердый мрамор в теплую мягкую плоть, я бы для него... О дядя Джордж, ты только представь себе, каково было бы заключить в объятия Хэнка и почувствовать под ладонями мягкость, мягкость... - она чуть не мурлыкала на этом слове от воображаемого чувственного наслаждения.
      - Дорогая Бузинушка, - сказал я, - мне бы не хотелось воображать, что это делаю я сам, но я понимаю - ты нашла бы это восхитительным. Однако ты говорила, что, если бы кто-нибудь превратил мертвый твердый мрамор в живую мягкую плоть, ты бы что-то там для него сделала. Ты имела в виду что-нибудь конкретное?
      - Конечно! Такому человеку я бы дала миллион долларов.
      Я сделал паузу, как и любой бы на моем месте - из чистого уважения к сумме - а потом спросил:
      - Бузинушка, а у тебя есть миллион долларов?
      - У меня два миллиона кругленьких баксов, дядя Джордж, - сказала она в своей простодушной и непосредственной манере, - и я буду рада отдать в этом случае половину. Хэнк этого стоит, тем более что я всегда могу наляпать ещё несколько абстракций для публики.
      - Это ты можешь, - согласился я. - Ладно, девочка, выше голову, и мы посмотрим, чем может тебе помочь дядя Джордж.
      Это был явный случай для Азазела, так что я вызвал моего маленького друга, который выглядит как карманное издание дьявола ростом в два сантиметра, но с остриями рожек и закрученным остроконечным хвостом. Он был, как всегда, не в настроении и стал тратить мое время на подробный и утомительный рассказ, почему именно он не в настроении. Похоже было, что он занимался каким-то искусством - тем, что в его смешном мирке считается искусством,, но хотя он описывал это очень подробно, я так ничего и не понял, кроме одного - что это было охаяно критиками. Критики одинаковы во всей вселенной - злобные и бесполезные все как один.
      Хотя, как я думаю, вы должны радоваться, что земные критики обладают хотя бы минимальными следами порядочности. Если верить Азазелу, то высказывания критиков о нем далеко выходят за пределы того, что они позволяют себе говорить о вас. На самый мягкий из примененных к нему эпитетов можно было отвечать только хлыстом. Я это вспомнил потому, что его жалобы на критиков очень напоминают ваши.
      Я долго, хотя и с трудом, выслушивал его причитания, пока не улучил момент ввернуть свою просьбу об оживлении статуи. От его визга у меня чуть уши не лопнули.
      - Превратить кремниевый материал в углерод-водную форму жизни? А может быть, ещё попросишь сотворить тебе планету из экскрементов? Как это превратить камень в плоть?
      - Уверен, что ты можешь .измыслить способ, о Могучий, - сказал я. Ведь если ты сделаешь столь невозможное и доложишь в своем мире, не окажутся ли критики кучкой глупых ослов?
      - Они хуже, чем кучка глупых ослов, - буркнул Азазел. - Так о них думать - это значит безмерно их возвысить и незаслуженно оскорбить ослов. Я думаю, что они просто балдарговуины несчастные.
      - Именно так они и будут выглядеть. И все, что для этого нужно превратить холодное в теплое, а твердое в мягкое. Особенно в мягкое. Та молодая женщина, которую я имею в виду, особенно хотела бы, обняв статую, ощутить под своими руками мягкую эластичность тела. Это вряд ли будет трудно. Статуя - совершенное изображение человеческого существа, и тебе её только надо наполнить мышцами, кровеносными сосудами, органами и нервами, обтянуть кожей - и готово.
      - Вот всем этим заполнить, - проще простого, да?
      - Вспомни, что ты выставишь критиков балдарговуинами.
      - Хм, это стоит принять во внимание. Ты знаешь, как воняют балдарговуины?
      - Нет, и не рассказывай, пожалуйста. А я могу послужить тебе моделью.
      - Моделью, шмоделью, - пробормотал он, задумываясь (не знаю, где он берет такие странные выражения). - Ты знаешь, насколько сложен мозг, даже такой рудиментарный, как у людей?
      - Ну, - ответил я, - над этим можешь особенно долго не стараться. Бузинушка - девушка простая, и то, что ей нужно от статуи, не требует особого участия мозга - как я думаю.
      - Тебе придется показать мне статую и предоставить возможность изучить материал, - сказал он.
      - Я так и сделаю. Только запомни: статуя должна ожить при нас, и ещё она должна быть страшно влюблена в Бузинушку.
      - Любовь - это просто. Только подрегулировать гормональную сферу.
      На следующий день я напросился к Бузинушке снова посмотреть статую. Азазел, сидя у меня в кармане рубашки, время от времени оттуда высовывался и тоненьким голосом фыркал. К счастью, Бузинушка смотрела только на статую и не заметила бы, даже если бы с ней рядом толпились двадцать демонов нормального роста,
      - Ну и как? - спросил я Азазела.
      - Попробую, - ответил он. - Я его начиню органами по твоему подобию. Ты, я думаю, вполне нормальный представитель своей мерзкой недоразвитой расы.
      - Более чем нормальный, - гордо ответил я. - Я выдающийся образец.
      - Ну и отлично. Она получит свою статую во плоти - мягкой на ощупь, теплой плоти. Ей только придется подождать до завтрашнего полудня - по вашему времени. Ускорить процесс я не смогу.
      - Понял. Мы с ней подождем.
      На следующее утро я позвонил Бузинушке.
      - Деточка моя, я говорил с Афродитой, Бузинушка переспросила взволнованным шепотом:
      - Так она существует на самом деле?
      - В некотором смысле, дитя мое. Сегодня в полдень твой идеальный мужчина оживет прямо у нас на глазах.
      - О Господи! Дядя Джордж, вы меня не обманываете?
      - Я никогда не обманываю, - ответил я, но должен признать, что несколько нервничал. Я ведь полностью зависел от Азазела, хотя, правда, он меня ни разу не подводил.
      В полдень мы оба стояли перед альковом, глядя на статую, а она уставилась в пространство каменным взором. Я спросил:
      - У тебя часы показывают точное время, моя милая?
      - О да, дядя. Я их проверяла по обсерватории. Осталась одна минута.
      - Превращение может на минуту-другую задержаться. В таких вещах трудно угадать точно.
      - Богиня наверняка должна все делать вовремя, - возразила Бузинушка. Иначе какой смысл быть богиней?
      Это я и называю истинной верой, и таковая была вознаграждена. Как только настал полдень, по статуе прошла дрожь. Изваяние постепенно порозовело, приобретая цвет нормального тела. Медленно шевельнулся стан, руки опустились и вытянулись по бокам, глаза поголубели и заблестели, волосы на голове стали светло-каштановыми и появились в нужных местах и количествах на теле. Он наклонил голову, и его взгляд остановился на Бузинушке, глядящей, не отрывая глаз, и дышащей, как пловец в конце заплыва.
      Медленно, казалось даже, что с потрескиванием, он сошел с пьедестала, сделал шаг к Бузинушке, раскрыл объятия и выговорил:
      - Ты - Бузинушка. Я - Хэнк.
      - О Хэнк! - выдохнула Бузинушка, тая в его руках.
      Они долго стояли, застыв в неподвижном объятии, а потом она, сияя глазами в экстазе, взглянула на меня через его плечо.
      - Мы с Хэнком, - сказала она, - на несколько дней здесь останемся одни и устроим себе медовый месяц. А потом, дядя Джордж, я тебя найду.
      И она пошевелила пальцами, как бы отсчитывая деньги.
      Тут и у меня глаза засияли, и я на цыпочках вышел из дому. Меня, откровенно говоря, неприятно поразила дисгармоничная картина - полностью обнаженный мужчина, обнимающий полностью одетую женщину, однако я был уверен, что, как только я выйду, Бузинушка эту дисгармонию устранит незамедлительно.
      Десять дней я подождал, но она так и не позвонила. Я не слишком удивился, поскольку считал, что она была слишком занята другим, но все же подумал, что так как её экстатические ожидания полностью оправдались, причем исключительно за счет моих - ну, и Азазела - усилий, то будет только справедливо, если теперь оправдаются и мои.
      Итак, я направился к её убежищу, где покинул счастливую чету, и позвонил в дверь. Ее открыли очень нескоро, и мне даже уже начала мерещиться кошмарная картина, как два молодых существа /довели друг друга до смерти во взаимном экстазе. Но тут дверь с треском распахнулась.
      У Бузинушки был вполне нормальный вид, если разозленный вид может быть назван нормальным.
      - А, это ты, - сказала она.
      - Вообще-то да, - ответил я, - Я уже боялся, что ты уехала из города, чтобы продлить медовый месяц.
      О своих мрачных предположениях я промолчал - из дипломатических соображений.
      - И что тебе надо? - спросила она.
      Не так чтобы лопаясь от дружелюбия. Я понимал, что ей не мог понравиться причиненный мной перерыв в её занятиях, но я считал, что после десяти дней небольшой перерыв будет очень кстати.
      Я ответил:
      - Такой пустяк, как миллион долларов, дитя мое. С этими словами я толкнул дверь и вошел. Она поглядела на меня с холодной ухмылкой и произнесла:
      - Бубкес ты получишь, дядя, а не миллион. Я не знаю, сколько это "бубкес", но немедленно предположил, что намного меньше миллиона долларов. Озадаченный и несколько задетый, я спросил:
      - Как? А в чем дело?
      - В чем дело? - переспросила она. - В чем дело! Я тебе сейчас скажу, в чем дело. Когда я сказала, что хочу сделать его мягким, я не имела в виду мягким всегда и во всех местах.
      И своими сильными руками скульптора она вытолкнула меня за дверь и с грохотом её захлопнула, Потом, пока я, ошеломленный, стоял столбом, дверь распахнулась снова.
      - А если ты ещё сюда заявишься, я прикажу Хэнку разорвать тебя на клочки. Он во всем остальном силен как бык.
      И я ушел. А что было делать?
      Вот такую критику получила моя работа в искусстве. И вы ещё утомляете меня своими мелкими жалобами.
      Закончив свою историю, Джордж так сокрушенно покачал головой, что я ощутил прилив сочувствия. Я сказал:
      - Джордж, я знаю, что вы вините Азазела, но по-настоящему парнишка все же не виноват. Вы сами немножко пережали насчет мягкости.
      - Так это ведь она настаивала! - возмутился Джордж.
      - Верно, но вы сказали Азазелу, что он может использовать вас в качестве модели, и, конечно, с этим и связана неспособность...
      Джордж прервал меня взмахом руки и уставился мне в глаза.
      - Такое оскорбление, - процедил он сквозь зубы, - хуже потери миллиона заработанных долларов. И вы у меня сейчас это поймете, хотя я давно уже не в лучшей форме...
      - Ладно, ладно, Джордж, примите мои глубочайшие извинения. Кстати, помните, я вам должен десять долларов?
      Он, к моему счастью, помнил. Джордж взял банкнот и улыбнулся.
      Айзек АЗИМОВ
      ПОЛЕТ ФАНТАЗИИ
      Flight of Fancy, 1988
      OCR & SpellCheck: Svan
      Обедая с Джорджем, я всегда помню, что расплачиваться надо не кредитной карточкой, а только наличными. Это дает Джорджу возможность следовать своей излюбленной привычке - якобы невзначай прихватывать принесенную официантом сдачу. Я, со своей стороны, стараюсь, чтобы этой сдачи не было слишком много, и на чай даю отдельно.
      Однажды мы с ним, отобедав в Боатхаусе, шли обратно через Централ-парк, День был хорош, хотя чуть-чуть жарковат, и мы присели отдохнуть на скамеечку в тени.
      Джордж наблюдал за птичкой, которая по птичьему обыкновению вертелась на ветке, а потом взлетела и скрылась в небе.
      - В детстве, - заметил Джордж, - я страшно завидовал этим тварям: они могут парить в воздухе, а я нет.
      - Я думаю, - подхватил я, - что птицам завидует каждый ребенок. Да и взрослый тоже. Теперь, правда, люди научились летать и лучше, и дальше птиц. Аэроплан без заправки и посадки облетает землю за девять дней. Ни одна птица так не может.
      - А какой птице это надо? - с презрением возразил Джордж. - Я же не говорю о сидении в летающей машине или даже подвешивании к парящему дельтаплану. Это все - технологические протезы. Я-то имею в виду - летать самому: расправить руки, мягко взмыть в воздух и двигаться по собственной воле.
      Я вздохнул:
      - Вы подразумеваете - освободиться от тяготения. И я когда-то мечтал об этом, Джордж. Мне однажды снилось, что я подпрыгнул, завис в воздухе и легкими движениями направлял полет своего тела, а потом мягко и плавно приземлился. Я знал, конечно, что это невозможно, и осознавал, что все это во сне. Но когда я во сне проснулся, оказалось, что я по-прежнему могу парить. И я решил, что раз я уже не сплю, значит, я на самом деле летаю. И тут я проснулся по-настоящему и ощутил себя ещё большим пленником гравитации, чем раньше. Какое это было чувство потери, Джордж, какое разочарование! Я несколько дней не мог прийти в себя.
      И тут, что можно было почти наверняка предсказать, Джордж ответил:
      - Со мной было хуже.
      - Неужели? У вас был такой же сон, правда? Только побольше и получше?
      - Сон?! Я не обращаю внимания на сны. Оставляю это старым бабам и бумагомаракам вроде вас. Я говорю о яви?
      - То есть вы летали наяву. Вы полагаете, что я поверю, будто кто-то впустил вас в космический корабль?
      - Ни в каком не в космическом корабле, а прямо на земле. И не я, а мой друг Бальдур Андерсон. Но лучше я вам расскажу все по порядку.
      Большинство моих друзей (начал Джордж) - интеллектуалы и профессионалы высокой пробы, к каковым, может быть, и вы себя относите, но Бальдур в это большинство не входил. Он работал водителем такси, особого образования не имел, но глубоко уважал науку. Он проводил в нашем любимом пивбаре вечер за вечером, рассуждая о Большом взрыве, о законах термодинамики, о генной инженерии и о многом другом. Он бывал мне благодарен за объяснения по подобным вопросам и всегда настаивал, вопреки моим протестам (во что вы, зная меня, легко поверите), на своем праве платить по счету.
      В его личности была одна очень неприятная черта: он был неверующим. Я не имею в виду тех философствующих атеистов, которые отрицают любые сверхъестественные проявления, объединяются в светские организации гуманистического толка и печатают на языке, которого никто не понимает, статьи в журналах, которые никто не читает. От этих-то - какой вред? Бальдур же принадлежал к той породе, которую в прежние времена называли "деревенский безбожник". Он вступал в споры в пивных с такими же невежественными людьми, как и он сам, и споры быстро переходили в перебранки на повышенных тонах и с личными характеристиками. Вот как это обычно выглядело:
      - Ладно, если ты такой умный, головастик, так скажи мне, где Каин нашел себе жену?
      - Не твое дело, - отругивался оппонент.
      - Нет, где? Ведь Рва была единственной женщиной.
      - А откуда ты знаешь?
      - Так в твоей Библии сказано.
      - Ничего там такого нет. Ты мне покажи, где там написано: "Ева была единственной женщиной на всей Земле".
      - Это подразумевается.
      - Подразумевается, видишь ли! Умник нашелся.
      - От умника слышу!
      Я пытался урезонить Бальдура в моменты, когда он успокаивался.
      - Бальдур, - говорил я ему, - нет смысла дискутировать о вопросах веры. Вы ничего не докажете, а только создадите неприятности себе и другим.
      Бальдур сразу же огрызался:
      - Мое конституционное право не верить во всю эту кучу половы и об этом заявлять.
      - Это верно, - соглашался я, - но однажды один из этих джентльменов, что вон там потребляют алкогольные напитки, может двинуть вас раньше, чем остановится сопоставить свои действия с конституцией.
      - Эти люди, - отвечал Бальдур, - должны подставлять другую щеку. Так написано в ихней Библии. Там сказано: "Не шуми насчет зла. Пусть себе живет".
      - Они могут и позабыть.
      - Тогда и я смогу за себя постоять.
      И он и вправду мог, потому что был здоровенный мускулистый мужик с таким носом, который принял на себя не одну сотню ударов, и такими кулаками, которые явно не оставляли без ответа подобные действия.
      - Не сомневаюсь в ваших способностях, - соглашался я, - но в религиозных спорах обычно несколько человек отстаивают противоположную точку зрения и только один - вашу. Согласованные действия дюжины ребят могут превратить вас в нечто напоминающее пульпу, И к тому же, - добавил я, - предположим, что вы победили в споре на религиозную тему. Тогда вы послужили причиной тому, что один из этих джентльменов потерял свою веру. Вы действительно хотите почувствовать свою ответственность за такую потерю?
      Бальдур несколько встревожился, поскольку в душе был добряком. Он сказал:
      - Я же никогда ничего не говорю о настоящих основах веры. Я говорю про Каина, про Иону, который ну никак не мог трое суток жить во чреве кита, и насчет хождения по воде. А ничего такого по-настоящему оскорбительного я не говорю. Я же ничего никогда не сказал против Санта-Клауса, верно? Даже был случай, тут один распространялся насчет того, что у Санта-Клауса только восемь оленей, а олень по кличке Рудольф Красноносый никогда даже близко не подходил к этим саночкам. Я его тогда спросил: "Ты что, хочешь отнять у детишек Санта-Клауса?" - и врезал ему раз. И ещё я никому не позволю слова сказать против Морозки - Снежного человека.
      Меня такая чувствительность, разумеется, тронула. Я его спросил:
      - Бальдур, а как вы до такого дошли? Что сделало из вас такого фанатика неверия?
      - Ангелы, - сказал он, резко помрачнев.
      - Ангелы?
      - Они. В раннем детстве я видел ангелов на картинках. Вы их когда-нибудь видели?
      - Конечно.
      - Так у них крылья. У них руки и ноги, а на спине - большие крылья. А я в детстве читал научные книги, и там написано, что все существа, имеющие позвоночник, имеют четыре конечности. У них четыре плавника или четыре ноги, или две руки и две ноги, или две ноги и два крыла. Иногда две задние ноги исчезают, как у китов, или две передние, как у киви, или все четыре, как у змей. Но больше четырех конечностей не может быть ни у кого. Так как же у ангелов может быть шесть конечностей - две руки, две ноги и два крыла? Хребет-то у них есть, верно? Они же не насекомые или что-то вроде того? Я тогда спросил маму, а она мне посоветовала заткнуться. С тех пор я много думал на эту тему.
      Я подумал и ответил:
      - Бальдур, по-моему, вы напрасно так буквально воспринимаете эти изображения ангелов. Эти крылья - всего лишь символы того, что ангелы умеют перемещаться с огромной скоростью.
      - Да неужто? - уязвленно отозвался Бальдур. - А вы спросите этих поклонников Библии, есть ли у ангелов крылья на самом деле. Они в этом более чем уверены. Они такие тупые, что слова насчет шести конечностей до них не доходят. А что до ангелов, то раз они умеют летать, почему тогда я не могу? Это нечестно.
      Он надул губы и, казалось, сейчас заплачет. Мое доброе сердце толкнуло меня поискать слова утешения.
      - К тому придет, Бальдур, - сказал я. - Когда вы умрете и попадете на небо, вы получите крылья вместе с нимбом и арфой и обретете умение летать.
      - Вы верите в эту чушь, Джордж?
      - Вообще-то нет, но такая вера давала бы большое утешение. Почему бы вам не попробовать?
      - Никогда в жизни, потому что это ненаучно. Я всю жизнь хочу летать по-настоящему, просто на руках. И я думаю, что паука может дать способ сделать это здесь, на Земле.
      Я все ещё пытался его как-то утешить и потому неосторожно (может быть, приняв на полбокала больше своего лимита) сказал:
      - Уверен, что такой способ найдется. Он уставил на меня сверлящий и чуть-чуть налитый кровью взгляд.
      - Вы издеваетесь? Над мечтой моего детства?
      - Нет-нет, - быстренько сказал я, тут же осознав, что он-то выпил на десяток бокалов выше черты и что его правый кулак самым недвусмысленным образом подергивается. - Да разве стал бы я смеяться над детской мечтой или даже над манией взрослого? Просто у меня есть знакомый - э-хм - ученый, который может случайно знать способ.
      Но он все ещё казался недружелюбным.
      - Так вы его спросите, - сказал он, - и передайте мне, что он скажет. А то я не люблю тех, кто с меня смеется. Я вам не мальчик. Я-то с вас не смеюсь, нет? Я вам когда говорил про то, что вы всегда счет отпихиваете мне?
      Я поспешил покинуть опасную почву.
      - Я немедленно проконсультируюсь со своим другом. Вы не беспокойтесь, я все устрою.
      В общем и целом, я решил, что так будет лучше всего. С одной стороны, не хотелось терять источник бесплатных выпивок, с другой стороны, ещё меньше хотелось быть объектом недовольства Бальдура. Он не верил в библейские указания любить врагов своих, благословлять проклинающих тебя и делать добро ненавидящим тебя. Он твердо верил в то, что врагу своему надо давать в глаз.
      Так что я проконсультировался с Азазелом, моим приятелем из другого мира. Я вам говорил когда-нибудь, что у меня есть... ах да, говорил. Как всегда, Азазел был в мерзком настроении, когда я его вызвал. Он как-то необычно держал хвост на отлете, и когда я об этом спросил, пустился в бешеные визгливые комментарии по поводу моей родословной, о которой он вообще ничего не мог знать.
      Из всего этого я понял, что на него кто-то наступил. Он очень маленькое существо, всего два сантиметра ростом, от корня хвоста до кончиков рожек, и я сильно подозреваю, что даже в своем мире он просто путается под ногами. Вот на него кто-то случайно и наступил, и то, что его просто не заметили, так его и взбесило. Я попытался его успокоить.
      - Если бы ты умел летать, о Могучий, коему вся вселенная платит дань поклонения, ты был бы защищен от нижайших из низших.
      Это его несколько взбодрило. Последнюю фразу он даже повторил, как если бы старался запомнить её на потом. И ответил:
      - Я могу летать, о Жуткая Масса Бесполезной Плоти, и я бы взлетел, если бы заметил этого типа из низших классов, кто в неуклюжести своей на меня свалился. Ладно, чего тебе надо?
      Он произнес эту фразу ворчливым тоном, что прозвучало, как дребезжание жести.
      Я мягко сказал:
      - Ты умеешь летать, о Возвышенный, но в моем мире есть люди, которые не умеют.
      - В твоем мире нет людей, которые умеют. Они огромные, неуклюжие и распухшие, как и большинство из класса туподракониконидов. Если бы ты имел понятие об аэродинамике, Жалкое Насекомое, ты бы знал...