Менандер секунду подумал и энергично помотал головой:
      - Этого мало.
      - Конечно, если вы собираетесь предложить мне какую-то сумму...
      - Никогда! Такого оскорбления я вам не нанесу. Другу предложить деньги? Разменять дружбу на зеленые? За кого вы меня принимаете, Джордж? Я имел в виду, что мало избавить меня от телеклутцизма. Вы должны сделать больше.
      - А что можно еще сделать?
      - Смотрите сами. Всю жизнь на мою совесть ложились жертвы всяких бедствий - от неприятностей до катастроф - миллионы, быть может, невинных жертв. Даже если с этой минуты я не принесу никому зла - хотя и раньше я по своей воле никому ничего плохого не делал, и моей виной это никак нельзя назвать - эти жертвы для меня такое бремя, которое я не могу снести. Мне нужно что-то, что меня от него избавит.
      - Например, что?
      - Например, мне должен представиться случай спасти человечество.
      - Что?
      - А чем еще можно искупить тот невообразимый вред, что я принес? Я настаиваю, Джордж. Если вы снимете мое проклятие, замените его способностью спасти человечество.
      - Не уверен, что у меня получится.
      - А вы попробуйте, Джордж. Не смущайтесь задачей. Я всегда говорил: если что-то делаешь, сделай как можно лучше. И подумайте о человечестве, мой старый друг.
      - Погодите, - сказал я, несколько встревоженный. - вы же все перекладываете на мои плечи.
      - Конечно, Джордж, - с душевной теплотой произнес Менандер. - Широкие плечи! Добрые плечи! Они созданы для бремени людского. Давайте, Джордж, по домам и снимите с меня проклятие. И благодарное человечество засыпало бы вас благословениями, но оно, увы, об этом не узнает, потому что я никому не скажу. Ибо стыдно выставлять напоказ добрые деяния, и вы можете положиться на меня, Джордж, - уж я-то не выставлю.
      Как все-таки удивительна самозабвенная дружба, и ничто на земле не может с ней сравниться. Я тут же встал и вышел из ресторана так поспешно, что даже забыл оплатить свою половину обеда. К счастью, Менандер этого не заметил, пока я не ушел подальше от ресторана. Мне не сразу удалось вступить в контакт с Азазелом, а когда я до него дозвался, у него, похоже, не было настроения. Он был завернут в розоватое сияние и вопил, как свисток от чайника:
      - Тебе не приходит в голову, что я могу пойти под душ?
      И в самом деле, от него здорово несло нашатырным спиртом.
      Я смиренно произнес:
      - У нас невообразимо срочное дело, о Могущественный-Для-Прославления-Коего-Недостаточно-Слов.
      - Говори тогда, только не вздумай мямлить целый день.
      - Ни за что, - сказал я и с блестящей четкостью обрисовал ситуацию.
      - Хм-м, - сказал Азазел. - Хоть раз в жизни получил от тебя интересную задачку.
      - В самом деле? Ты имеешь в виду, что телеклутцизм существует?
      - Конечно. Понимаешь, квантовая механика утверждает, что свойства Вселенной до некоторой степени зависят от наблюдателя. Точно так же, как Вселенная оказывает влияние на наблюдателя, так и он, в свою очередь, влияет на Вселенную. И некоторые наблюдатели на Вселенную влияют неблагоприятно - или, по крайней мере, неблагоприятно, с точки зрения других наблюдателей. Например, какой-то наблюдатель может ускорить взрыв сверхновой, и это может вызвать раздражение у тех наблюдателей, которые окажутся от нее в неуютной близости.
      - Понял. Так можешь ли ты помочь моему другу Менандеру и снять с него эти квантово-наблюдательные эффекты?
      - Это-то просто! Десять секунд - и я смогу вернуться под душ и потом на церемонию ласкорати, которую мы решили провести с двумя невообразимо прекрасными самини.
      - Постой, погоди! Этого мало.
      - Не дури. Две самини - этого вот так хватит. Только последнему развратнику может понадобиться три.
      - Я имею в виду - мало убрать телеклутцизм. Менандеру нужно еще оказаться спасителем человечества.
      Примерно минуту я думал, что Азазел собирается забыть нашу старую дружбу и все, что я для него сделал, стараясь снабжать его задачами, укрепляющими силу его мозга и волшебные способности. Я не все понял, что он сказал, поскольку большинство слов было на его родном языке, но на слух они больше всего напоминали распиловку в пилораме утыканной ржавыми гвоздями доски.
      Остыв от белого каления до темно-вишневого, он спросил:
      - И как это планируется сделать?
      - Неужто это так трудно для Апостола Невероятного?
      - Еще бы! Однако давай посмотрим. - Он на секунду задумался, а потом взорвался: - Да кому во всем мире понадобилось спасать человечество? Какой в этом смысл? Вы же провоняли целиком весь сектор... Ладно, сделаю.
      Это заняло не десять секунд. Понадобился час и еще довольно противные полчаса, и Азазел все время хныкал и гадал, станут ли самини его ждать. Наконец он закончил, и я решил, что надо проверить, как поживает Менандер Блок.
      Встретившись с ним, я сказал.
      - Вы излечены.
      Он посмотрел на меня с нескрываемой враждебностью:
      - Вы знаете, что в тот вечер вы свалили на меня весь счет за обед?
      - Это все же мелочь по сравнению с тем, что вас излечили.
      - Я этого не чувствую.
      - Ладно, поехали. Проедемся немножко на машине. Вы сядете за руль.
      - Так уже облачно. Ничего себе исцелен!
      - Поехали! Что мы теряем?
      Он вывел из гаража свой автомобиль. На другой стороне улицы прохожий благополучно не споткнулся о полный мусорный бак. Менандер поехал по улице, При его приближении светофор не переключился на красный, и два сближавшихся на перекрестке автомобиля миновали друг друга на безопасном расстоянии.
      Когда он доехал до моста, облака почти разошлись, и машину осветило солнце.
      Подъезжая к дому, он плакал и не стыдился слез, так что мне пришлось поставить машину вместо него. Я ее малость при этом поцарапал, но ведь не меня же лечили от телеклутцизма. И вообще, могло быть хуже - например, я бы поцарапал свою машину.
      Несколько дней он от меня не отходил. В конце концов, я единственный знал, какое чудо с ним случилось.
      Он все повторял:
      - Я пошел на танцы, и никто никому не наступил на ногу, и никто не упал и не сломал шею или пару ног. Я вальсировал, как эльф, и моя партнерша не жаловалась на тошноту, хотя и съела довольно-таки много.
      Или что-то вроде:
      - Сегодня на работе ставили новый кондиционер, и никто из рабочих не уронил его себе на ноги и не стал навсегда калекой.
      Или даже:
      - Я тут навестил приятеля в больнице, о чем раньше и мечтать не мог, и ни в одной палате, мимо которой я проходил, ни одна иголка не выскочила из вены ни у одного больного. И ни одна сестра не промахнулась мимо цели, делая внутримышечные инъекции.
      А иногда он меня спрашивал:
      - Вы уверены, что у меня будет шанс спасти человечество?
      - Абсолютно уверен, - отвечал я. - Это часть курса лечения.
      Но однажды он пришел ко мне и скорчил гримасу.
      - Послушайте, - сказал он. - Я тут был в банке, хотел узнать, сколько у меня на счете, - там чуть поменьше, чем должно быть - из-за этой вашей манеры убегать из ресторана до подачи счета. Но я не смог получить ответ, потому что у них засбоил компьютер, как только я вошел. Никто ничего понять не мог. Это что, лечение кончается?
      - Не может быть, - сказал я. - Это, скорее всего, к вам отношения не имеет. Может быть, другой телеклутц, которого не лечили. Может быть, он вошел одновременно с вами.
      Но я был не прав. Банковский компьютер ломался еще два раза, и оба раза тогда, когда Менандер пытался выяснить состояние своего счета. (Его нервозность по поводу мелких сумм, на которые я и внимания не обратил бы, для взрослого мужчины просто отвратительна.) Когда же полетел компьютер у него в фирме в момент его прихода, то состояние, в котором он ко мне явился, можно было назвать только паникой.
      - Это вернулось, Джордж! Это вернулось! И на этот раз я не выдержу! Я привык к тому, что нормален, и к старому вернуться не смогу. Я должен себя убить.
      - Нет, Менандер, нет. Это было бы уж слишком. Он подавил уже готовый сорваться всхлип и обдумал мое глубокомысленное замечание.
      - Вы правы. Это и в самом деле уж слишком. Лучше я вас убью. В конце концов, скучать никто не будет, а мне полегчает.
      Я понимал его точку зрения, но сам смотрел шире.
      - Прежде чем вы на что-нибудь решитесь, - начал я, - дайте я попробую разобраться, что случилось. Терпение, Менандер. В конце концов, все это случается только с компьютерами, а кому какое дело до компьютеров? Да гори они огнем!
      Я быстро вышел, чтобы он не успел меня спросить, как же ему теперь проверить свой счет в банке, если компьютер при его появлении отказывается работать. По поводу счета у него вообще был пунктик.
      А у Азазела пунктик был другой. Похоже было, что он занялся этими самини всерьез, и, когда явился, все еще вертел сальто. До сих пор не понимаю, какое отношение имеет к этому сальто.
      По-прежнему в раздражении, он все же объяснил мне, что произошло, и теперь я был в состоянии объяснить это Менандеру.
      По моему настоянию мы с ним встретились в парке. Я специально выбрал очень людное место на тот случай, если он потеряет голову в переносном смысле и у меня возникнет шанс потерять ее в прямом. Я сказал:
      - Менандер, ваш телеклутцизм еще действует, но только на компьютеры. Только на компьютеры. Это говорю вам я. В отношении всего остального вы излечены - навсегда.
      - Ну так вылечите меня и от воздействия на компьютеры.
      - А вот это, Менандер, и не получается. Для компьютеров вы - телеклутц на веки вечные. - Последние слова я почти прошептал, но он услышал.
      - Это еще почему? Ах ты волосатомозглая, неправдоподобная, всеклутцистическая задница поносного двугорбого верблюда!
      - Такое нагромождение свойств делает определение бессмысленным. Поймите, Менандер, что это случилось только из-за вашего желания спасти мир.
      - Не понимаю. Попробуйте объяснить. У вас пятнадцать секунд.
      - Будьте же разумны! Над человечеством нависла опасность компьютерного взрыва. Компьютеры становятся универсальнее, способнее, разумнее. Люди все более и более от них зависят.
      Уже возможно создание компьютера, который будет контролировать весь мир и не оставит человечеству никакой работы. И он вполне может решить избавиться от человечества как от ненужного придатка. Мы, конечно, утешаем себя тем, что всегда можем "выдернуть вилку", но вы же понимаете, что сделать этого не удастся. Компьютер, достаточно умный, чтобы управлять миром, будет достаточно умен, чтобы защитить свою вилку - например, найти собственный источник электроэнергии. Это неизбежно, и такова судьба человечества. И здесь, мой друг, на сцене появляетесь вы. Вас ставят перед этим компьютером, или вы просто дистанционно вступаете с ним в контакт, и он тут же ломается, и человечество спасено. Человечество спасено! Подумайте - вы же этого хотели!
      Менандер подумал. Но он не казался особенно счастливым.
      - Но ведь пока что я не могу подойти к компьютеру.
      - Дело в том, что компьютер-клутцизм должен быть закрепленным и постоянным - только тогда есть уверенность, что он проявится в нужное время и в нужном месте и что компьютер не сможет как-нибудь защититься. Это цена за тот великий дар спасительства, о котором вы просили и за который будут вас чтить все будущие века и народы.
      - В самом деле? - спросил он. - А когда же это будет?
      - Как говорит Азазел... мой источник информации, - сказал я, - где-то через шестьдесят лет или около того. Но посмотрите с другой точки зрения: вы теперь точно знаете, что доживете по крайней мере до девяноста.
      - А тем временем, - Менандер повысил голос, и на нас стали оборачиваться, - тем временем мир все больше и больше компьютеризируется, и все больше и больше появляется мест, куда я и подойти не смогу. И все больше и больше вещей станут мне недоступны, и я буду как в тюрьме, которую сам себе построил...
      - Но в конце концов спасете человечество! Вы же именно этого хотели!
      - К чертям человечество! - заорал Менандер и бросился на меня. Мне удалось вырваться, но только потому, что беднягу скрутили те, кто стоял вокруг.
      Сейчас он лечится у психоаналитика крайне фрейдистской ориентации.
      Это ему обходится в целое состояние, но пользы, как вы понимаете, никакой. Закончив свой рассказ, Джордж заглянул в пивную кружку (я знал, что платить за пиво буду я). Он сказал:
      - У этой истории есть мораль.
      - Какая?
      - Очень простая: люди неблагодарны!
      ДЕЛО ПРИНЦИПА
      - Джордж меланхолично уставился в стакан с моей выпивкой (моей в том смысле, что не было сомнений, кто будет за нее платить) и произнес:
      - То, что я сегодня беден, - это просто дело принципа. - Он глубоко, тяжело вздохнул и добавил: - Я должен извиниться за употребление термина, с которым вы абсолютно незнакомы, если не считать титула "принцепс", носимого директором средней школы, чуть было вами не оконченной. Что же касается меня, то я - человек принципа.
      - Да неужто? - заметил я. - Тогда, наверное, вы получили эту черту характера от Азазела всего-то минуты две назад, потому что никогда раньше никто не замечал за вами никаких ее проявлений.
      Джордж посмотрел на меня уничтожающим взглядом. Азазел - это двухсантиметровый демон, который владеет ошеломительной волшебной силой и которым только Джордж может свободно повелевать.
      - Вообразить не могу, где вы слышали об Азазеле.
      - И для меня это тоже полнейшая тайна, - согласился я - или была бы, если бы он не был единственной темой ваших монологов, сколько я вас знаю.
      - Не говорите глупостей! - сказал Джордж. - Я никогда о нем не упоминал.
      Вот и Готлиб Джонс (так говорил Джордж) тоже был человеком принципа. Вы можете сказать, что это абсолютно исключено при его профессии оформителя рекламных объявлений, но кто видел, как он преодолевает свое порочное призвание благородством чувств, тот согласится, что не было зрелища прекраснее.
      - Джордж, - говаривал он мне за гамбургером с жареной картошкой, - для описания того, как ужасна моя работа, не подберешь слов, и неописуемо мое отчаяние, когда я должен найти способ убедить людей покупать товары, о которых каждый мой инстинкт кричит, что человечеству будет гораздо лучше без них. Вот только вчера я должен был продавать новый репеллент от насекомых, который по результатам испытания заставлял комаров издавать ультразвуковые сигналы восторга, так что они слетались за много миль вокруг. Пришлось мне вот что написать: "Неча комаров кормить - надо их навскидку бить!"
      - Навскидку? - повторил я, содрогнувшись.
      Готлиб закрыл глаза рукой. Он бы закрыл и двумя, да как раз в это время препровождал в рот приличную порцию картошки.
      - Джордж, я вынужден жить с этим позором, но рано или поздно мне придется эту работу бросить. Из-за нее я нарушаю свои принципы бизнесмена и писателя, а я - человек принципа.
      - Эта работа приносит пятьдесят тысяч в год, а у вас - молодая красивая жена и ребенок, которых надо кормить.
      - Деньги, - злобно сказал Готлиб, - это мусор! Бесполезная вещь, за которую человек продает душу свою! Я брошу это, Джордж, я с омерзением отшвырну от себя эту работу, я с ней ничего общего иметь не буду.
      - Готлиб, вы, разумеется, ничего подобного не сделаете. Ведь ваша зарплата вам не противна, нет?
      Должен признать, что меня крайне взволновала мысль о нищем Готлибе и тех бесчисленных совместных завтраках, которые его добродетельная стойкость уже не позволит ему оплачивать.
      - Нет, увы, не противна. Моя дорогая супруга Мэрилин имеет огорчительную привычку жаловаться на недостаток денег во время разговоров чисто интеллектуального характера, не говоря уже о небрежных упоминаниях тех необдуманных покупок, которые она совершает в магазинах одежды и мебели. А что до Готлиба младшего, которому сейчас от роду шесть месяцев, то я не думаю, чтобы он был готов воспринять мысль о полной ненужности денег, хотя - надо отдать ему справедливость - он никогда их у меня не просил.
      Он вздохнул, и я вместе с ним. Я часто слыхал о неуступчивой природе жен и детей там, где дело касается денег, и это одна из главных причин, почему я ни разу не связал себя обязательствами за всю свою долгую жизнь, хотя при моем неотразимом обаянии женщины за мной охотились стаями.
      Готлиб нечаянно прервал цепь приятных реминисценций, в которую я незаметно для самого себя углубился, сказав:
      - Джордж, вы знаете мою тайную мечту? Глаза у него стали такие масляные - я было испугался, что он прочел мои мысли. Он, однако, добавил:
      - Я хочу писать романы, хочу обнажить такие глубины человеческой души, чтобы люди содрогнулись от ужаса и одновременно - восторга, чтобы имя мое было написано несмываемыми буквами в истории классической литературы и чтобы из поколения в поколение пошло оно рядом с такими именами, как Эсхил, Шекспир и Эллисон.
      Мы закончили завтрак, и я напрягся в ожидании счета, пытаясь точно определить момент, когда надо будет внезапно отвлечься. Официант же, оценив ситуацию с неотделимой от его профессии проницательностью, подал счет Готлибу.
      Напряжение меня отпустило, и я сказал:
      - Дорогой мой Готлиб, давайте рассмотрим возможные последствия - они могут быть ужасны. Я вот недавно читал в одной солидной газете, которая оказалась в руках у стоящего рядом со мной джентльмена, что в Соединенных Штатах тридцать пять тысяч печатающихся писателей. Из них только семьсот зарабатывают себе на жизнь своим искусством, и пятьдесят - всего пятьдесят, мой друг, - богаты. Ваше же теперешнее жалованье...
      - Ха! - сказал Готлиб. - Какая мне разница, будут у меня деньги или нет, если мне достанется бессмертие и бесценный дар вдохновения и памяти потомков. Да я легко переживу, если Мэрилин пойдет работать официанткой или водить автобус. Я просто уверен, что она была бы - или должна была бы быть - счастлива, работая днем и возясь с Готлибом младшим ночью, чтобы мое творчество могло развернуться во всю мочь. Вот только... - Он запнулся.
      - Только - что? - ободрил я его.
      - Даже не знаю, как это сказать, Джордж, - выговорил он, и в голосе его прозвучала горькая нотка, - но есть одно препятствие, Я не уверен в том, что я смогу. У меня в мозгу теснятся идеи потрясающей глубины. Через мое сознание все время проходят какие-то сценки, диалоги, потрясающие жизненные ситуации и коллизии. Но мне изменяет совершенно второстепенное умение облечь все это в должные слова. Это получается у любого неграмотного бумагомараки, вроде вот этого вашего приятеля с чудным именем, и тогда книги пекутся сотнями, как пирожки, но я не могу понять, в чем здесь фокус.
      (Очевидно, мой друг, он имел в виду вас, поскольку фраза "неграмотный бумагомарака" была очень уж к месту. Я бы за вас вступился, да уж больно безнадежной была бы эта позиция.)
      - Наверное, - сказал я, - вы просто не пробовали как следует.
      - Это я не пробовал? Да я целые сотни листов исписал, и на каждом был первый абзац блестящего романа - первый абзац, и все. Сотни и сотни первых абзацев для сотен и сотен разных романов. И в каждом случае я затыкался на втором абзаце.
      Тут меня осенила блестящая идея, чему я не удивился. У меня в мозгу блестящие идеи возникают постоянно.
      - Готлиб, - сказал я ему. - Я могу вам помочь. Я вас сделаю романистом. Я сделаю вас богатым. Он посмотрел на меня с неприятным недоумением.
      - Вы? - сказал он, вложив в это местоимение самый непочтительный смысл.
      Мы уже встали и вышли из ресторана. Я заметил, что он не оставил чаевых, но посчитал, что с моей стороны было бы неправильно об этом упоминать, чтобы он не подумал, будто я таким вещам придаю значение.
      - Друг мой, - сказал я. - Мне известен секрет второго абзаца, а это значит, что я могу сделать вас богатым и знаменитым.
      - Ха! И что же это за секрет?
      Я деликатно ответил (и вот она, моя блестящая идея):
      - Готлиб, работник стоит тех денег, за которые он нанят.
      Готлиб хохотнул:
      - Я в вас настолько верю, Джордж, что без опасения могу пообещать: если вы сделаете меня богатым и знаменитым романистом, вы получите половину моего заработка - разумеется, за вычетом производственных издержек.
      Я еще деликатнее сказал:
      - Готлиб, я знаю, что вы - человек принципа и одно ваше слово скрепит соглашение сильнее цепей из лучшей стали, но просто для смеха - хе-хе - не согласитесь ли вы заявить это же в письменной форме и, чтобы еще смешнее было, заверить - ха-ха - у нотариуса? И каждый из нас возьмет по экземпляру.
      Вся эта операция заняла где-то полчаса, поскольку нотариус была еще и машинисткой и моей доброй знакомой.
      Мой экземпляр драгоценного документа я положил в бумажник и сказал:
      - Сейчас, немедленно, я не могу открыть вам этот секрет, но как только я организую все, что для этого необходимо, я дам вам знать. Тогда вы можете попробовать написать роман и увидите, что никаких затруднений со вторым или тысячу вторым - абзацем у вас не будет. Само собой, вы мне ничего не должны до тех пор, пока не получите первый аванс, и очень крупный.
      - Уж в этом можете не сомневаться, - мерзким голосом заметил Готлиб.
      Я вызвал Азазела в тот же вечер. Он ростом всего два сантиметра, и в его мире на него никто и не посмотрит. Это единственная причина, из-за чего он согласен мне помогать разными простенькими способами. Он тогда чувствует себя значительным.
      Мне никогда не удавалось его убедить сделать что-нибудь прямо ведущее к моему обогащению. Он сразу начинает твердить о недопустимости коммерциализации искусства. И его нельзя убедить и в том, что все сделанное им для меня будет использовано не в эгоистических видах, а лишь на благо человечества. Когда я ему это изложил, он издал какой-то звук, смысла которого я не понял, да еще и объяснил, что подцепил его у одного уроженца Бронкса.
      Вот по этой самой причине я и не стал ему рассказывать о нашем с Готлибом соглашении. Хотя не Азазел сделает меня богатым, а Готлиб - после того как его сделает богатым Азазел, я решил не вдаваться с ним с обсуждение таких нюансов.
      Азазел, как всегда, был раздражен вызовом. У него на крошечной головке было какое-то украшение, похожее на широкий лист морской травы, и, по его словам, можно было понять, что я его вызвал в середине академической церемонии, где он был героем чествования. Как я уже говорил, он там у себя мелкая сошка, и потому он придает слишком много значения подобным событиям, так что на язвительные комментарии не поскупился.
      Я отмел его возражения.
      - Ты, в конце концов, - сказал я ему, - можешь сделать ту малость, что я тебя прошу, и вернуться в то же самое время, когда исчез. Никто и не заметит.
      Он возмущенно хрюкнул, но вынужден был признать мою правоту, так что даже сверкнул миниатюрной молнией.
      - Так чего тебе надо? - спросил он. Я объяснил. Азазел уточнил:
      - Его профессия - это передача идей, да? Перевод идей в слова, как у этого твоего приятеля с причудливым именем?
      - Совершенно верно, и он хотел бы повысить свою эффективность, чтобы доставить удовольствие тем читателям и добиться признания - ну и богатства тоже, хотя оно ему нужно лишь как материальное свидетельство признания, а не ради самих денег.
      - Понимаю. У нас в нашем мире тоже есть словоделы, которые все вместе и каждый в отдельности ценят только признание и никогда не примут самой малой суммы, если она не служит материальным свидетельством признания.
      Я снисходительно рассмеялся:
      - Профессиональная слабость. Мы с тобой, к нашему счастью, выше этого.
      - Ладно, - сказал Азазел. - Я не могу тут торчать до Нового года, а то трудно будет вернуться в нужный момент. Этот твой друг - в пределах мысленной досягаемости?
      Найти его оказалось непросто, хотя я показал на карте расположение его рекламной фирмы и со своим обычным красноречием дал точную характеристику объекта, но сейчас не хочу утомлять вас подробностями. В конце концов Готлиба нашли, и Азазел после коротенького обследования сказал:
      - Необычный разум, довольно частый среди образчиков твоего не слишком привлекательного вида. Гибкий, но притом довольно ломкий. Схема словоделания есть, но она вся в узлах и наносах, так что его трудности неудивительны. Снять препятствия мне ничего не стоит, но это может привести к умственной неустойчивости. Скорее всего, при аккуратной работе этого не случится, но всегда есть шанс. Ты думаешь, он бы сам рискнул?
      - Несомненно! - воскликнул я. - Он нацелен на славу и служение искусству. Он бы рискнул без колебаний.
      - Это так, но ведь ты, как я понял, его преданный друг. Он может быть ослеплен амбициями и жаждой творить добро, но ты видишь яснее. Ты хотел бы, чтобы он попробовал?
      - Моя единственная цель - это его счастье и благо. Вперед, и постарайся работать так аккуратно, как сможешь. А если что-нибудь случится не так - мы хотели как лучше. (А если все будет в порядке, то половина всего финансового успеха будет моя.)
      И так это и свершилось. Азазел, как всегда, притворился, что ему невесть как трудно, и потом долго лежал, поводя боками и бормоча насчет неразумных требовании, но я предложил ему подумать о счастье миллионов людей и попросил несколько уменьшить собственное себялюбие.
      Устыженный моими справедливыми словами, он нашел в себе силы отправиться на завершение той церемонийки в его честь, которая тем временем шла своим чередом.
      Готлиба Джонса я нашел где-то через неделю. Раньше я не пытался, считая, что ему понадобится какое-то время на освоение новых мозгов. Ну, и еще я хотел подождать и косвенным путем навести справки, не повредила ли ему переделка. Если бы это было так, то совершенно незачем было бы с ним встречаться. Моя утрата - и, конечно, его тоже - сильно омрачила бы такую встречу.
      Но я о нем ничего настораживающего не узнал, и он определенно выглядел вполне нормальным, когда я увидел его на выходе из здания той компании, где он работал. Мне сразу бросилось в глаза, что он был несколько меланхоличен. Значения этому я не придал, поскольку из опыта общения с писателями сделал вывод, что это у них профессиональное. Может быть, от постоянного контакта с редакторами.
      - А, Джордж, - сказал он тусклым голосом.
      - Готлиб, - ответил я, - до чего же я рад вас видеть. Вы сегодня прекрасно выглядите. (На самом деле он, как и все писатели, выглядел омерзительно, но великое дело - вежливость.) Вы не пытались писать последнее время?
      - Нет, не пробовал. - И тут, как будто внезапно припомнив, он сказал: - А что? Вы готовы поделиться со мной секретом второго абзаца?
      Мне было приятно, что он помнит, ибо это указывало на сохранение прежней остроты его ума. Я ответил:
      - Милый мой, все уже сделано. Я ничего не должен вам объяснять, у меня более тонкие методы. Идите домой и садитесь за машинку: вы увидите, что пишете, как бог. Будьте уверены, все ваши горести позади, и романы потекут с вашей машинки гладкой струйкой. Напишите две главы и план остального романа, и я уверен, что любой издатель взвизгнет от восторга и тут же выпишет солидный чек, из которого каждый цент будет наполовину ваш.
      - Ха! - фыркнул Готлиб.
      - Смею вас заверить, - сказал я, прижимая руку к сердцу (а оно у меня, как вы знаете, настолько большое, что могло бы, говоря фигурально, занять всю грудную полость), по совести говоря, я чувствую, вы могли бы абсолютно спокойно бросить эту свою мерзкую работу, чтобы она никак не марала чистейший материал, выходящий из вашей машинки. Вы только попробуйте, Готлиб, и увидите, что я свою половину более чем заработал.
      - Вы что, уговариваете меня бросить работу?
      - Именно так!
      - Я не могу.
      - Можете, можете. Бросьте вы свою презренную должность. Оставьте эти оглупляющие вас занятия коммерческим надувательством.
      - Да я же вам говорю, что не могу. Меня только что уволили.
      - Вас?
      - Совершенно верно. И притом после возмутительной критики, да еще выраженной таким образом, которого я никогда не прощу и не собираюсь прощать.
      Он направился к маленькой недорогой забегаловке, где мы обычно обедали.
      Я спросил его:
      - А что случилось?
      Уныло прожевывая бутерброд с говядиной, он объяснил.
      - Я писал рекламу для освежителя воздуха, и меня вдруг поразила ее какая-то жеманность. Ничего крепче слова "запах" нельзя использовать. И мне захотелось высказаться от души. Уж если мы должны рекламировать такой мусор, так можно хоть сделать это как следует. И на моем экземпляре, прямо поверх всех этих розочек, духов и незабудок, я в заголовке написал: "Зловонье - в шею", а внизу крупными буквами: "ВОНЬ ГОНИ ВОН!" и отправил в типографию, не озаботившись дальнейшими консультациями. А потом, естественно, подумал: "А почему бы и нет" и отправил боссу докладную записку. С ним случился припадок прямо в кабинете, и вопил он очень громко. Вызвав меня тут же, он мне объявил, что я уволен, и добавил несколько таких слов, которые вряд ли всосал с молоком матери - разве что у него была достаточно оригинальная матушка. И вот я без работы.
      Он метнул на меня враждебный взгляд исподлобья:
      - Сейчас вы скажете, что это ваша работа.
      - Конечно. Вы подсознательно чувствовали, что поступаете правильно. Вы намеренно подставили себя под увольнение, чтобы всю оставшуюся жизнь служить искусству. Готлиб, друг мой, идите сейчас домой. Пишите роман и не соглашайтесь на аванс меньше ста тысяч долларов. Производственные издержки не стоят разговора - всего несколько пенни на бумагу, так что и вычитать из моих пятидесяти тысяч ничего не придется.
      - Вы сумасшедший, - сказал он.
      - Я убежденный, - возразил я. - И в доказательство я плачу за завтрак.
      - Вы таки сумасшедший, - повторил он дрогнувшим от удивления и ужаса голосом и на самом деле дал мне заплатить по счету, хотя не мог не понимать, что мое предложение было всего лишь риторической фигурой.
      На следующий вечер я ему позвонил. Конечно, следовало бы подождать еще. Не надо было его торопить. Но я сделал в него кое-какую инвестицию завтрак обошелся мне в одиннадцать долларов, не говоря уже о четвертаке на чай, - и я беспокоился о судьбе своих вложений. Это, я думаю, понятно.