На крохотной мордочке Азазела отразился неподдельный ужас.
– Это же смертельное оскорбление!
– Не в этом мире. Так должно быть, но на самом деле не так.
Азазел грустно покачал головой и спросил;
– А этот твой друг когда-нибудь слышал непотребности, которые ты называешь акцентом?
– Непременно. Всякий, кто живет в Нью-Йорке, а все время слышит акценты всех видов и сортов. Здесь вряд ли услышишь правильный английский язык, такой, как у меня, например.
– Ага, - сказал Азазел. - Тогда остается только отскапулировать ему память.
– Чего ему память?
– Отскапулировать. Обострить в некотором смысле. Восходит к слову "скапос", что означает "зуб зумоедного диригина".
– И он сможет рассказывать анекдоты с акцентом?
– Только с таким, который раньше слышал. В конце концов, моя мощь не безгранична.
– Тогда скапулируй его.
Через неделю я встретил Алистера Тобаго Крамда VI на перекрестке Пятой авеню и Пятьдесят третьей улицы, но тщетно высматривал на его лице следы недавнего триумфа.
– Алистер, - спросил я его, - есть новые анекдоты?
– Джордж, - ответил он. - Никто не хочет слушать. Иногда мне кажется, что я рассказываю анекдоты не лучше всякого другого.
– Ах, вот как? Тогда сделаем так. Мы с вами пойдем сейчас в одно маленькое заведение, где меня знают. Я вас представлю как юмориста, а вы потом встанете и скажете все, что захотите.
Могу вас уверить, друг мой, уговорить его было трудно. Мне пришлось использовать все свое личное обаяние в полную силу, но в конце концов я победил.
Мы с ним пошли в довольно дешевую забегаловку, которую я случайно знал. Для ее описания достаточно будет упомянуть, что она очень похожа на те, куда вы меня приглашаете обедать.
Управляющий в этой забегаловке был мне знаком, и благодаря этому удачному обстоятельству мне удалось добиться его разрешения на эксперимент.
В одиннадцать вечера, когда пьяное веселье было в самом разгаре, я поднялся на ноги, и аудитория была сражена моим величественным видом. Она состояла всего из одиннадцати человек, но мне казалось, что для первого раза этого достаточно.
– Леди и джентльмены, - объявил я им, - среди нас присутствует джентльмен величайшего интеллекта, мастер нашего языка, которого я с удовольствием вам сейчас представлю. Алистер Тобаго Крамп VI, профессор кафедры английского языка в колледже Колумбии, автор книги "Как говорить по-английски безупречно". Профессор Крамп, не будете ли вы столь любезны сказать несколько слов собранию?
Крамп с несколько сконфуженным видом встал и произнес: "А шо, ви таки да хочете мене послю-уушать?"
Я слыхивал, друг мой, ваши анекдоты, рассказанные с потугой на то, что вы считаете еврейским акцентом, но уверяю вас: по сравнению с Крампом вы сошли бы за выпускника Гарварда. Соль была в том, что Крамп и в самом деле выглядел так, как должен по понятиям публики выглядеть профессор кафедры английского языка. И от сочетания этой грустной породистой физиономии с внезапной фразой на чистейшем "идинглише" вся публика разом застыла. А потом был взрыв и раскаты истерического хохота.
На лице Крампа выразилось легкое изумление. Обратясь ко мне, он с удивительным шведским распевом, который я даже не пытаюсь воспроизвести, сказал:
– Обычно я не бываю получать реакцию такую силу.
– Не обращайте внимания, - сказал я ему. - Продолжайте.
Но пришлось чуть-чуть подождать, пока схлынет волна смеха, и тут он начал рассказывать анекдоты с ирландским кваканьем, с шотландским скрежетом, на лондонском кокни, с акцентом среднеевропейца, испанца, грека. Особенно ему удавался чистый бруклинский язык - ваш почти родной благородный язык, старина, как я понимаю.
После этого выступления я давал ему каждый вечер провести несколько часов в "Эдеме", а потом тащил в забегаловку. Слух о нем шел из уст в уста. В первый вечер в зале было свободно, зато потом целые орды кишели на улицах, стараясь проникнуть внутрь - но тщетно.
Крамп воспринимал это все спокойно. На самом деле он даже выглядел расстроенным.
– Послушайте, - говорил он мне, - какой смысл мне растрачивать ценный материал на этих обыкновенных олухов. Я хотел бы испытать свое искусство на своих товарищах по "Эдему". Они раньше не стали бы слушать моих анекдотов, потому что мне в голову не приходило использовать акценты. На самом деле я просто не понимал, что я это могу - какое-то неправдоподобное снижение самооценки, в которое впал такой веселый и остроумный человек, как я. Наверное, потому, что я не нахал и не проталкиваюсь вперед...
Он говорил на прекрасном бруклинском, который на мои деликатные уши действует неприятно - я не хочу вас обидеть, друг мой, - и поэтому я поспешил его заверить, что я все устрою.
Управляющему заведения я рассказал о богатстве членов "Эдема", ни слова не говоря об их фантастической скаредности, не уступающей их богатству. Управляющий, несколько остолбенев, разослал им контрамарки, чтобы заманить к себе. Это было сделано по моему совету, поскольку я знал, что ни один эдемит не в силах устоять против бесплатного приглашения на спектакль, тем более что я исподволь распустил слух, будто там покажут фильмы только для мужчин.
Члены клубы прибыли в полном составе, и Крамп вырос просто на глазах. Он заявил:
– Теперь они мои. У меня есть такой корейский выговор, что они просто лягут.
У него еще было такое южное растягивание гласных и такой носовой акцент штата Мэн, что, не услышав, не поверишь.
Несколько первых минут члены "Эдема" сидели в каменном молчании, и я даже испугался, что юмор Крампа до них не доходит, но это они просто окаменели от изумления, а как только чуть оправились, начали просто ржать.
Тряслись жирные пуза, спадали с носов пенсне, ветер поднимался от бакенбардов. Отвратительные звуки всех оттенков и диапазонов - от хихикающих фальцетов одних и до басового блеяния других, оскорбляющие само понятие "смех", оскорбляли его вовсю.
Крамп выступал в своей обычной манере, и хозяин заведения, ощущая себя на верной дороге к неисчислимому богатству, в перерыве подбежал к Крампу и произнес:
– Слушайте, дружище, знаю, что вы лишь просили меня дать вам возможность показать свое искусство и что вы намного выше той грязи, что люди зовут деньгами, но так больше продолжаться не может. Считайте меня сумасшедшим, дружище, но вот ваш чек. Вы это заработали, каждый цент, так что берите и ни в чем себе не отказывайте.
И тут, с щедростью истинного антрепренера, ожидающего миллионные прибыли, он сунул Крампу чек на двадцать пять долларов.
Это, как я понимал, было началом. Крамп добился славы и удовлетворения, стал кумиром завсегдатаев ночного клуба, предметом обожания зрителей. Деньги лились на него потоком, но он, будучи благодаря своим обиравшим сирот предкам богат, как не снилось Крезу, в деньгах не нуждался и передавал их своему бизнес-менеджеру - мне, короче говоря. За год я стал миллионером, и вот чего стоит ваша идиотская теория, что мы с Азазелом приносим только несчастье.
Я сардонически взглянул на Джорджа:
– Поскольку до миллионера вам не хватает только нескольких миллионов долларов, я полагаю, Джордж, вы собираетесь сейчас сказать мне, что это был всего лишь сон.
– Ничего подобного, - с достоинством ответил Джордж. - История абсолютно истинна, как и любое произнесенное мною слово. Окончание же, обрисованное мной сейчас, было бы абсолютно верным, кабы Алистер Тобаго Крамп не был бы дураком.
– А он был?
– Несомненно. Судите сами. Обуянный гордыней из-за того чека в двадцать пять долларов, он вставил этот чек в рамку, принес в "Эдем" и всем показывал. Что оставалось делать членам клуба? Он заработал деньги. Он получил деньги за труд. Они обязаны были его исключить. А исключение из клуба так на него подействовало, что с ним случился сердечный приступ, оказавшийся роковым. Разве это моя вина или вина Азазела?
– Но ведь если он вставил чек в рамку, значит, денег он не получил?
Джордж величественным жестом магистра поднял правую руку, левой в то же самое время перебрасывая счет за ужин в мою сторону.
– Здесь дело в принципе. Я вам говорил, что здемиты очень набожны. Когда Адама изгнали из Эдема, Господь велел ему трудиться, чтобы жить. Мне кажется, дословно было сказано: "В поте лица своего будешь есть хлеб свой". Отсюда следует и обратное: каждый, кто трудом зарабатывает себе на хлеб, должен быть изгнан из "Эдема". Логика есть логика.
КТО БЫСТРЕЕ СВОЙ ПУТЬ ПРОЙДЕТ
Как раз тогда я только что вернулся из Вильямсбурга в Каролине, и мое чувство облегчения от возможности вернуться к любимой пишущей машинке и текстовому процессору смешивалось с остатками легкого возмущения от того, что, вообще пришлось туда ехать.
Джордж не рассматривал тот факт, что он только что прошелся как завоеватель по меню шикарного ресторана за счет моих потом заработанных денег, как достаточную причину для выражения мне сочувствия.
Выковыривая застрявшее меж зубов волокно бифштекса, Джордж произнес:
– На самом деле я не понимаю, старина, что вы находите неправильного в том, что организация, во всех остальных отношениях вполне респектабельная, согласна без видимого принуждения платить вам несколько тысяч долларов за часовое выступление. Мне случалось вас время от времени слушать, и я полагаю, что вам гораздо лучше было бы говорить совершенно бесплатно и не соглашаться прекратить, пока вам не заплатят этих тысяч. Это наверняка был бы более верный способ выжимать деньги из аудитории. Я отнюдь не хочу оскорблять ваши чувства, буде у вас таковые вдруг обнаружатся.
Я спросил:
– А где и когда вы, интересно, слышали мои выступления? В ваши монологи мне никогда не удавалось вставить и двух десятков слов подряд. (Я, разумеется, постарался уложить это замечание в двадцать слов.) Джордж не обратил на это внимания, как я и предполагал.
– Здесь как раз ваша душа и поворачивается весьма несимпатичной стороной, - продолжал" он, - ибо в своей неуемной тяге к тому мусору, что зовется "деньги", вы так легко и часто подвергаете себя неприятностям путешествия, которые вы, по вашим же словам, не выносите. Это немножко напоминает мне историю Софокла Московитца, который также не выносил даже мысли о том, чтобы встать с кресла, кроме тех случаев, когда видел возможность увеличить свой и без того пухлый банковский счет. Он тоже выбрал для обозначения своей лени эвфемизм "нелюбовь к путешествиям". Чтобы его излечить, потребовалось обращение к моему другу Азазелу.
– Вы только на меня не напускайте это свое двухсантиметровое несчастье, -- встревожился я - встревожился так правдоподобно, как если бы я и в самом деле верил в это порождение больной фантазии Джорджа.
Он снова не обратил на меня внимания.
Это был один из первых случаев (говорил Джордж), когда я обратился за помощью к Азазелу. Было это почти тридцать лет тому назад. Я только-только научился вызывать этого чертенка из его пространства и еще не очень разбирался в его возможностях.
Он, конечно, ими хвастался, но какое живое существо, кроме меня, не переоценивает свои силы и возможности?
В те времена я был более чем знаком с одной прекрасной юной дамой по имени Фифи, решившей за год до того, что лично Софокл Московитц не очень отличается от идеального образа богатого мужа, припасенного для нее судьбой.
Даже после их свадьбы мы сохранили наши не афишируемые, хотя почему-то вполне добродетельные отношения. Несмотря на эту добродетельность, я всегда был рад ее видеть, и вы сможете это понять, если я вам скажу, что превзойти ее фигуру было просто невозможно. Ее присутствие вызывало у меня приятнейшие воспоминания о тех милых нескромностях, которые мы с ней когда-то практиковали.
– Бобошка, - сказал я ей однажды, поскольку никак не мог отвыкнуть от ее сценического имени, данного ей публикой, с глубоким вниманием наблюдавшей за ее раздеванием, - Бобошка, ты прекрасно выглядишь. - Это я сказал без колебаний, поскольку в те времена я тоже выглядел ничего себе.
– Че, правда? - сказала она с той неистребимой манерой, что всегда напоминает улицы Нью-Йорка с их медным великолепием. - А чувствую я себя хреновато.
Я сперва не мог этому поверить, потому что с тех пор как она выросла, я полагаю, кто бы ее ни чувствовал, не мог не чувствовать хорошо. Тем не менее я спросил:
– А в чем дело, дорогая моя пружинка?
– В Софокле, в этом жирном клопе.
– Бобошка, не мог же тебе надоесть твой муж. Столь богатый человек просто не может быть утомительным.
– Много ты понимаешь! Жулик! Помнишь, ты мне говорил, что он богат, как тот мужик по фамилии Крез, про которого я не слыхала? Так чего ж ты мне не сказал, что этот парень Крез должен был быть чемпионом скряг?
– Софокл - скряга?
– Фантастический! Можешь поверить? Какой смысл выходить за богача, если он скряга?
– Бобошка, но ты же наверняка могла бы выдоить из него немножко денег манящими обещаниями ночного элизиума.
Фифи наморщила лобик:
– Не понимаю, что ты говоришь, но я тебя знаю, так что перестань говорить гадости. А кроме того, я ему обещала, что он этого не получит ну, того, о чем ты говоришь, - если не развяжет кошелек, но он предпочитает обнимать свой бумажник, а не меня, и это, если подумать, оскорбительно. Бедняжка слегка всхлипнула.
Я потрепал ее по ручке настолько не по-братски, насколько позволяли обстоятельства.
Она взорвалась:
– Когда я выходила за этого дубаря, я себе думала: "Ну, Фифи, теперь, наконец, попадешь в Париж, и на Ривейру, и на Канальские острова, и в Капабланку, и всякое такое". Ха! Хрен тебе.
– Не говори мне только, что этот сукин сын не возил тебя в Париж.
– Он не ездит никуда. Он говорит, что ему и на Манхэттене хорошо. Говорит, ему нигде не нравится. Говорит, что не любит растения, животных, деревья, траву, грязь, иностранцев и никаких зданий, кроме нью-йоркских. Я ему говорю: "А как насчет заграничных магазинов?" - так он говорит, ему они тоже не нравятся.
– А если поехать без него, Бобошка?
– Это ты прав, это было бы веселее. Только с чем ехать? Этот хмырь держит карманы на замке, а все кредитные карточки там. Мне- приходится покупать у Мэйси. - Ее голос поднялся почти до визга: - Не для того я выходила замуж: за этого шута горохового, чтобы у Мэйси покупать!
Я окинул взглядом различные участки этой дамы и пожалел, что мои финансы не дают возможности позволить себе такую роскошь. До замужества она иногда допускала занятия искусством для искусства, но я чувствовал, что теперешнее положение благородной замужней дамы заставит ее тверже соблюдать профессиональный кодекс в подобных вопросах. Вы должны понять, что в те дни я был в лучшей форме, чем даже сейчас, в зрелые годы жизни, но и тогда, как сейчас, был незнаком с презренным металлом мира сего.
Я спросил:
– А что, если я его уговорю полюбить путешествия?
– О Боже, если бы кто-нибудь смог!
– Допустим, я смогу. Могу я тогда рассчитывать на благодарность?
Она на меня взглянула, вспоминая.
– Джордж, - сказала она, - в тот день, когда он мне скажет, что мы едем в Париж, мы с тобой едем в номера Осбюри-парка. Помнишь?
Помнил ли я этот прибрежный кемпинг в Нью-Джерси? Мог ли я забыть эту сладостную боль в мышцах потом? Да у меня во всем теле (почти) не проходило окаменение еще и два дня спустя.
Мы с Азазелом обсудили этот вопрос за пивом (мне - кружка, ему капля). Он считал, что оно приятно стимулирует. Я осторожно сказал:
– Азазел, а твоя магическая сила - она годится на то, чтобы сделать что-нибудь для моего удовольствия?
Он на меня глянул с пьяной добротой:
– Да ты мне только скажи, чего ты хочешь. Скажи мне, чего ты хочешь. И я тебе покажу, правда ли у меня "руки пучком растут". Всем покажу!
Когда-то он, поднабравшись политуры, настоянной на лимонных корочках (по его словам, экстракт из лимонных корок расширяет возможности разума), признался мне, что однажды получил такое оскорбление в своем мире.
Я капнул ему еще капельку пива и небрежно сказал:
– Есть у меня один друг, который не любит путешествовать. Я думаю, что для твоего искусства нет ничего трудного в том, чтобы изменить его неприязнь на горячую тягу к путешествиям.
Должен заметить, что удали в его голосе резко поубавилось.
– Я имел в виду, - сказал он своим писклявым голосом со странным акцентом, - что ты попросишь чего-нибудь разумного - например, выпрямить эту уродливую картину на стене чистым усилием воли.
Пока он говорил, картина сама по себе задвигалась и перекосилась на другую сторону.
– А зачем это надо? - спросил я. Мне столько пришлось потратить сил, чтобы повесить мои картины с правильными отклонениями от этой казарменной прямолинейности. - Мне надо, чтобы ты создал дромоманию у Софокла Московитца, такую, которая заставит его путешествовать, и при необходимости - даже без жены.
Последнее я добавил, сообразив, что присутствие Фифи в городе без Московитца создает дополнительные удобства.
– Это не просто, - сказал Азазел. - Укоренившаяся нелюбовь к путешествиям может зависеть от каких-то пережитых в детстве событий. Для коррекции таких случаев приходится использовать самые тонкие методы мозговой инженерии. Я не говорю, что это невозможно, поскольку грубый разум твоей расы не так-то легко повредить, но надо, чтобы этого человека мне показали. Я должен идентифицировать его разум и изучить.
Это было просто. Я попросил Фифи пригласить меня на обед и представить как одноклассника по колледжу. (Несколько лет назад она провела какое-то время в кампусе одного колледжа, но вряд ли ходила на занятия - она очень тяготела именно к внеклассной работе.)
Азазела я принес с собой в кармане пиджака, и мне было слышно, как он там бормочет себе под нос что-то математическое. Я предположил, что он анализирует разум Софокла Московитца, и если так, то по моей блестящей догадке, для проверки которой хватило недлинного разговора, не так уж там много было разума, чтобы так долго анализировать.
Дома я его спросил:
– Ну и как?
Он небрежно махнул крохотной ручкой и сказал:
– Это я могу. У тебя здесь есть под рукой мультифазный ментодинамический синаптометр?
– Не под рукой, - ответил я. - Свой я вчера одолжил приятелю для поездки в Австралию.
– Ну и глупо сделал, - буркнул Азазел. - Теперь мне придется все считать по таблицам.
Он так и продолжал злиться, даже когда закончил работу.
– Было почти невозможно, - проворчал он. - Только тому, кто, как я, обладает непревзойденной магической силой, это было по плечу, и то мне пришлось закреплять его отрегулированный разум здоровенными шипами.
Я понял, что он говорит в переносном смысле, и так и сказал. На что Азазел ответил:
– Нет, это так и есть. Никто никогда не сможет ничего в этом разуме изменить. У него появится такая жажда странствий, что он для ее утоления готов будет перевернуть вселенную. Теперь они увидят, эти...
Он разразился длинной тирадой, состоящей из каких-то слов его родного языка. Я, конечно, не понял, что он говорил, но, судя по тому, что в соседней комнате в холодильнике растаяли кубики льда, это были не комплименты. Подозреваю, что это были некоторые заявления в адрес тех, кто упрекал его в нестандартном расположении рук.
Не прошло и трех дней, как мне позвонила Фифи. По телефону она не производит особенного впечатления по причинам, вполне очевидным для всякого, хотя, возможно, не для вас с вашей врожденной способностью не понимать вообще никаких тонкостей. Видите ли, некоторая резкость ее голоса становится заметнее, когда не видно уравновешивающих эту резкость мягких мест.
– Джордж, - визгливо закудахтала Фифи, - ты волшебник. Я не знаю, что ты там придумал за обедом, но это помогло. Софокл берет меня с собой в Париж. Это его идея, и он страшно загорелся. Здорово, правда?
– Более чем здорово, - отозвался я с неподдельным энтузиазмом. - Это потрясающе. Теперь мы можем выполнить то маленькое обещание, которое дали друг другу. Поедем в Осбюри-парк и устроим землетрясение.
Женщинам, как можно иногда заметить, недостает понимания, что уговор дело святое. Они в этом очень отличаются от мужчин. У них нет ни понятия о необходимости держать слово, ни чувства чести.
Она сказала:
– Джордж, мы уезжаем завтра, и у меня просто нет времени. Я тебе позвоню, когда вернусь.
И она повесила трубку. У нее было двадцать четыре часа, а мне с запасом хватило бы половины, но увы.
И она в самом деле позвонила мне, когда вернулась, но это было через полгода.
Она позвонила, но я не узнал голоса. В нем было что-то постаревшее, что-то усталое.
– С кем я говорю? - спросил я с моим обычным достоинством.
Она устало назвалась:
– Говорит Фифи Лаверния Московитц.
– Бобошка! - завопил я. - Ты вернулась! Это чудесно! Бросай все и езжай прямо...
– Джордж, - отозвалась она, - перестань. Если это твое волшебство, то ты самый мерзкий болтун, и я с тобой ни в какой Осбюри-парк не поеду, хоть ты об стенку головой бейся.
Я удивился:
– Разве Софокл не взял тебя в Париж?
– Взял, взял. Ты меня спроси, что я там купила. Я спросил:
– Так как тебе парижские магазины?
– Это смешно! Я даже начать не успела. Софокл не останавливался!
Усталость исчезла из ее голоса под напором эмоций, и она сорвалась на визг:
– Мы приехали в Париж и сразу пошли по городу. Он что-нибудь показывал и тут же бежал дальше. "Вот это - Эйфелева башня, - тыкал он пальцем в направлении какого-то глупого нагромождения стали. - А это - Нотр Дам". Он даже не знал, о чем говорит. Однажды меня два футболиста протащили в Нотр Дам, и это ни в каком не в Париже. Это в Саутбенде, в Индиане, Но кому какое дело? Мы поехали дальше, во Франкфурт, Берн и Вену, которую эти глупые иностранцы зовут Вин. И еще - есть такое место, которое называется "Трест"?
– Есть, - сказал я. - Триест.
– И там мы тоже были. И никогда не останавливались в отелях, а только на каких-то фермах. Софокл говорил, что именно так и надо путешествовать. Что он хочет видеть людей и природу. Да кому это надо - видеть людей и природу? Лучше бы мы увидели хотя бы душ. И водопровод. Тут просто начинаешь пахнуть. И в волосах завелись - насекомые. Я вот сейчас уже пятый раз моюсь под душем, и все никак не отмоюсь.
– Вымойся еще пять раз у меня, - внес я самое разумное предложение, и устроим здесь Осбюри-парк.
Она, похоже, не слышала. Забавно, насколько может женщина не слышать самых простых доводов. Она сказала:
– На следующей неделе он начинает снова. Он сказал, что хочет пересечь Тихий океан и поехать в Гонконг. И едет на танкере. Это, говорит, лучший способ увидеть океан. Я ему сказала: "Слушай, ты, псих ползучий, если ты думаешь взять меня с собой на этом плавучем катафалке в Китай, то плыви, дикий гусь, один".
– Как поэтично, - заметил я.
– И ты знаешь, что он сказал? Он сказал: "Отлично, моя милая. Поеду без тебя". А дальше вообще был какой-то бред. Он заявил: "От заоблачных Трона высот до мрачных Геенны глубин тот быстрее свой путь пройдет, кто идет по нему один". Что это значит? Где это - Гиена? И как туда попал трон? Он что, думает, что он - королева Англии?
– Это из Киплинга, - сказал я.
– Не сходи с ума. Причем тут Киплинг? Я там не была, а он тем более. Я ему сказала, что подам на развод и оберу его до нитки. А он и говорит: "Делай как хочешь, недоразвитая, но оснований у тебя нет, и ты ничего не получишь. А мне важнее всего дорога". Как тебе понравится? Особенно вот это - "недоразвитая". Все еще заигрывает, паразит.
Видите ли, старина, это была одна из первых работ, что Азазел для меня делал, и он еще не научился как следует управлять своими действиями. А к тому же я его просил, чтобы Софокл иногда путешествовал без жены. Тем не менее у этой ситуации были свои преимущества, которые я предвидел с самого начала.
– Бобошка, - сказал я, - давай поговорим насчет твоего развода между Осбюри...
– А что до тебя, раздолбай несчастный, так что ты там напустил, какую магию, мне плевать, только держись от меня подальше, а то я скажу одному парню, который из тебя котлет наделает, стоит мне попросить, и ты от него даже в Киплинге не скроешься, понял?
Страстная женщина была Бобошка, хотя ее страсть проявилась не так, как мне хотелось бы.
Я позвал Азазела, но он, как ни старался, ничего поделать с тем, что уже было сделано, не смог. А попробовать сделать что-нибудь с Бобошкой, чтобы она более разумно на все это смотрела, он просто отказался. Это, он сказал, никому не под силу. Я не знаю почему.
Он, правда, помог мне проследить за Софоклом, Мания этого человека росла. Он преодолел на руках Панамский перешеек. Поднялся вверх по Нилу до озера Виктория на водных лыжах. Пересек Антарктиду в экипаже на воздушной подушке.
Когда президент Кеннеди объявил в шестьдесят первом году, что мы достигнем Луны еще до конца десятилетия, Азазел сказал:
– Моя работа действует.
Я спросил:
– Ты считаешь, что то, что ты проделал с его мозгом, дало ему возможность повлиять на решение президента и на космическую программу?
– Неосознанно, - ответил Азазел. - Я ведь тебе говорил, что изменения были достаточно сильны, чтоб потрясти Вселенную.
И в конце концов, старина, он попал на Луну. Помните "Аполлон-13", который предположительно потерпел аварию в космосе, и экипаж еле-еле добрался до Земли?
На самом деле на нем удрал Софокл и прихватил часть корабля на Луну, предоставив настоящему экипажу добираться до Земли на оставшемся как сумеют.
С тех пор он на Луне, бродит по ее поверхности. У него там нет ни воздуха, ни воды, ни еды, но нацеленность на путешествие, которую он получил, как-то это компенсирует. Может быть, сейчас где-то кем-то ведется работа, которая даст ему возможность рвануть на Марс или дальше.
Джордж с грустью покачал головой:
– Это насмешка. Просто насмешка судьбы.
– Какая насмешка? - спросил я.
– А вы не понимаете? Бедняга Софокл Московитц! Он ведь просто новый и улучшенный вариант Вечного Жида, а вся ирония судьбы в том, что он даже не правоверный еврей.
Джордж поднял левую руку утереть глаза, а правой потянулся за салфеткой. При этом он как-то случайно прихватил десятидолларовую бумажку которую я положил на край стола как чаевые для официанта. Салфеткой он протер глаза, а бумажка - что с ней случилось, я не углядел. Джордж вышел, всхлипывая, а стол был пуст.
Я вздохнул и достал другую бумажку в десять долларов.
ГЛАЗ НАБЛЮДАТЕЛЯ
Мы с Джорджем сидели на бульварной скамейке; глядя на широкий пляж и сверкающее вдали море. Я предавался невинному удовольствию разглядывания молодых дам в бикини и праздным мыслям о том, чем таким могла бы вознаградить их жизнь, что было бы хоть вполовину достойно той красоты, которую они ей придают.
Зная Джорджа уже не первый день, я не без оснований подозревал, что его мысли не ограничивались столь благородными этическими рассмотрениями. Я был уверен, что они относятся к гораздо более утилитарным аспектам существования юных дам.
Поэтому я с удивлением отреагировал на первые произнесенные им слова:
– Смотрите, старина, мы здесь сидим и упиваемся божественными красотами природы, принявшими всех прекрасных юных жен, - хорошая, кстати, получилась фраза, - а в то же время истинная красота не очевидна, да и не может ею быть. Истинная красота настолько драгоценна, что должна быть скрыта от глаз ординарного наблюдателя. Вам это не приходило на ум?
– Нет, - ответил я. - Я никогда так не думал, а теперь, когда вы это сказали, тем более не думаю. Более того, я считаю, что и вы так не думаете.
Джордж вздохнул:
– Разговор с вами, милый друг, напоминает плавание в патоке - малый результат ценой больших усилий. Я видел, как вы смотрели на эту высокую богиню, чьи два клочка текстиля только подчеркивали смысл тех нескольких квадратных дюймов, кои им положено скрывать. Но ведь вы не можете не понимать, что она выставляет лишь сугубо внешние атрибуты красоты.
– Я никогда не просил от жизни многого, - сказал я. - Сугубо внешние атрибуты такого рода меня вполне устраивают.
– Но вы подумайте, насколько красивее была бы любая молодая женщина, даже для глаз человека некомпетентного, как вы, обладай она вечными достоинствами доброты, любви к ближнему, жизнерадостности, неунывающего оптимизма - короче, всеми добродетелями, украшающими женщину, подобно золоту и мирре.
– А я думаю, Джордж, что вы пьяны. Что, ради всего святого, можете вы знать об этих или вообще о каких бы то ни было добродетелях?
– Я их знаю досконально, - внушительно ответил Джордж, - ибо совершенствуюсь в них усердно и во многом преуспел.
– Наверняка, - согласился я, - только в своей комнате и в полной темноте.
Игнорируя ваше грубое замечание (продолжал Джордж), я тем не менее считаю долгом объяснить, что, если бы даже я лично не имел таких добродетелей, я бы узнал о них из-за знакомства с молодой женщиной по отмени Мелисанда Отт, урожденной Мелисандой Ренн, которая своему любящему мужу была известна как Мэгги. Я ее тоже знал под этим именем, потому что она была дочерью моего друга, ныне, увы, покойного, и всегда называла меня "дядя Джордж".
Должен сознаться, что во мне, как и в вас, есть некоторое пристрастие к тому, что вы назвали "сугубо внешними атрибутами"... Я знаю, что я первый сказал эти слова, но мы ни к чему не придем, если вы будете постоянно перебивать меня из-за каждой мелочи.
В силу этой моей маленькой слабости я должен также признать, что, когда она, увидав меня, бросалась мне на шею с радостным визгом, испытываемое мною удовольствие от такого события было бы несколько больше, если бы она была сложена более пропорционально. Она была очень худа, и выступающие кости пребольно кололись. Большой нос, слабо выраженный подбородок, волосы жидкие и прямые, мышиного цвета, а глаза - какие-то неопределенно серо-зеленые. Со своими широкими скулами она больше всего напоминала шимпанзе, который только что напихал за щеки приличный запас орехов. Короче, она не принадлежала к тем молодым женщинам, от одного появления которых молодые люди начинают учащенно дышать и стараются пододвинуться поближе.
