На коммутаторе меня ждало сообщение от мадемуазель Коры. Она просила ей срочно позвонить. Я набрал ее номер, и она тут же отозвалась:
      - Жанно! Как мило, что ты мне звонишь.
      - А я и так собирался это сделать.
      - Такая чудесная погода, и вот я подумала о тебе. Ты будешь смеяться, но… - Она засмеялась. - Я подумала, что было бы приятно покататься на лодке в Булонском лесу.
      - Что?
      - Покататься на лодке. Денек выдался как на заказ для катанья на лодке в Булонском лесу.
      - Господи!
      Я не мог сдержаться, я чуть не завыл.
      Она была довольна.
      - Конечно, тебе это и в голову не пришло бы, верно?
      Я поглядел на ребят, сидящих у коммутатора: Жинетт, Тонг и братья Массела, в обычной жизни они были студентами.
      - Мадемуазель Кора, а вы уверены, что есть такая возможность? Я никогда об этом не слышал.
      - Катанье на лодке. Я часто каталась в Булонском лесу. Я прикрыл рукой микрофон и сказал ребятам глухим голосом, настолько я был взволнован:
      - Она хочет кататься на лодке. В Булонском лесу, черт подери.
      - Подумаешь, пойди погреби, что особенного, - сказала Жинетт.
      - Нет, но шутки в сторону, она что, совсем спятила или как? Не стану же я средь бела дня грести! У нее крыша окончательно поехала. Я предложил ей тактично:
      - Мадемуазель Кора, я могу вас отвести в зоопарк, если вам угодно. Вам будет приятно. А потом пойдем есть мороженое.
      - Почему ты хочешь идти в зоопарк, Жанно? Что это тебе взбрело в голову?
      - Вы могли бы изящно одеться, взять белый зонтик, и мы полюбовались бы красивыми зверями! Красивые львы, и красивые слоны, и красивые жирафы, и красивые гиппопотамы. Что скажете? Там полно красивых животных.
      - Послушай, Жанно! Почему ты со мной разговариваешь как с маленькой девочкой! Что это на тебя нашло? Если я тебе надоела, то скажи… Голос ее осекся.
      - Извините меня, мадемуазель Кора, но я волнуюсь.
      - Господи, с тобой что-то случилось?
      - Нет, но я всегда волнуюсь. Хорошо, это решено, мы не пойдем в зоопарк, мадемуазель Кора. Спасибо, что вы меня вспомнили. До скорого, мадемуазель Кора.
      - Жан!
      - Уверяю вас, мадемуазель Кора, я очень тронут, что вы обо мне вспомнили.
      - Я-не-хочу-идти-в-зоо-парк! Я хочу кататься на лодке в Булонском лесу! У меня был друг, который меня туда всегда водил. Ты себя плохо ведешь со мной! Что ж, видно, придется иначе.
      - Послушай, Кора, заткнись! Не то я сейчас приду и всыплю тебе как следует! И я повесил трубку. Она наверняка была счастлива. Есть один тип, которому она не безразлична. Я глядел на ребят, а они на меня.
      - Скажите, есть ли среди вас чокнутый, который катался когда-нибудь на лодке? В старое время этим будто бы занимались.
      Старший из братьев Массела смог что-то смутно вспомнить на этот счет.
      - Есть такая картина у импрессионистов, - сказал он.
      - Где она?
      - Должно быть, в музее "Оранжери"'. Она, наверное, хочет пойти посмотреть импрессионистов.
      - Да нет, она хочет кататься на лодке в Булонском лесу, - заорал я. - Нечего пудрить мозги, вот чего она хочет, а вовсе не импрессионистов.
      - Верно, - сказал младший из братьев Массела. - Импрессионисты -это на Марне. Мопассан и все прочее. Они завтракали на траве, а потом катались на лодке.
      Я сел, где стоял, и закрыл лицо руками. Я не должен был ездить к людям на дом. Одно дело отвечать на телефонные звонки, а совсем другое - ездить по квартирам, туда, где все происходит. Я взял трубку у Жинетт, чтобы сменить ход мыслей. Первый звонок был от Додю. Бертран Додю. На SOS его знали как облупленного. Он звонит уже не первый год, несколько раз в день и в ночь тоже. Он ни о чем вас не спрашивает и ничего не говорит. Ему просто необходимо удостовериться, что мы на дежурстве. Что кто-то ответит. Этого ему достаточно.
      - Здравствуй, Бернар.
      - Ой, вы меня узнали? Счастье.
      - Конечно, Бернар, конечно, мы тебя узнали. Как дела? Все в порядке? Он никогда не отвечал ни да, ни нет. Я представлял его себе хорошо одетым, с легкой сединой на висках…
      - Вы меня слышите? Это вы, друг SOS?
      - Конечно, Бернар, мы здесь, да еще как! Мы здесь всерьез и надолго, не сомневайся!
      - Спасибо. До свидания. Я позвоню попозже.
      Я всегда недоумевал, что он делает в остальное время, когда не звонит. И представить себе не мог.
      Потом со мной случились еще два-три несчастья на другом конце провода, и я несколько успокоился. Меня это отвлекло от моей проблемы, я был меньше в нее погружен. Я позвонил Алине в книжный магазин, чтобы с ней поговорить. Сказать мне ей было нечего, я просто хотел услышать ее голос, и все. Она получила согласие от дирекции магазина на то, чтобы в понедельник устроить презентацию книги и продажу с автографами. Я тут же позвонил месье Жофруа де Сент-Ардалузье.
      - Вот, договорились на следующий понедельник. Они были в восторге, уверяю вас.
      - Но неделя - это слишком короткий срок. Нужна какая-то предварительная реклама!..
      - Месье Жофруа, тянуть не стоит. Вы и так достаточно долго ждали. Вам надо торопиться. Мало ли что может произойти.
      - А что, собственно, может произойти?
      Я почувствовал себя идиотом. Я об этом всегда думал, а они - никогда.
      - Не знаю, месье Жофруа, что именно может произойти. Да все, что угодно. Вас может убить террорист, книжный магазин вдруг сгорит, сейчас есть такие ядерные системы, которые срабатывают за несколько минут. Одним словом, вам лучше поторопиться.
      - Мне семьдесят шесть лет, я ждал всю свою жизнь, я могу еще немного подождать.
      - От всего сердца желаю вам еще немного подождать, месье Жофруа. Выигрываешь всегда в конце. У вас правильный взгляд на вещи. Но презентация будет в следующий понедельник, ровно через неделю. Рекламу они обеспечат. Для вашей следующей книги постараемся это получше подготовить, но сейчас уже ничего изменить нельзя. Вот как обстоит дело. Теперь ваш черед, вы должны подготовиться.
      - Это самый важный момент моей жизни, мой дорогой друг.
      - Знаю, хорошо знаю. Соберите все ваше мужество и подготовьтесь. Там будут представители.
      - Представители печати?
      - Не знаю, какие представители, я в этом ничего не понимаю, но кто-то там еще будет, как обычно!
      - А как я туда попаду?
      Это меня развеселило. Подумать только, ему и транспорт подавай!
      - Вам ни о чем не надо будет беспокоиться, месье Жофруа, за вами заедут.
      Вешая трубку, я все еще продолжал веселиться. Мне следовало бы заниматься рождениями, рождественскими праздниками, добрыми предсказаниями на будущее, чем-то розовым и веселым, всем тем, что начинается, а не кончается. Какая жалость, что месье Соломон не лежит в яслях.
      - Твою мать! - сказал я ребятам. - В следующий раз я буду заниматься только новорожденными.
      Я снова позвонил мадемуазель Коре.
      - Мадемуазель Кора, договорились, поедем кататься на лодке.
      - Жанно, мой Зайчик, ты душка!
      - Я прошу вас не называть меня Жанно Зайчик, меня от этого выворачивает. Меня надо звать Марсель, Марсель Беда. Запиши это себе, пожалуйста.
      - Не сердись.
      - Я не сержусь, но имею же я право, в конце концов, иметь нормальное имя, как у других людей.
      - В котором часу ты за мной заедешь?
      - Не сегодня, у меня много срочных вызовов. В другой день, как только будет хорошая погода.
      - Ты обещаешь?
      - Да-а-а-а…
      Я повесил трубку. От жары можно было сдохнуть, но открывать окно было нельзя из-за шумов с улицы, которые мешали бы разговорам по телефону. Я послушал несколько минут, как говорил младший Массела, который усердствовал, не щадя себя.
      - Я знаю, я понимаю. Я видел эту программу. Да, конечно, это ужасно. Я не сказал, что ничего нельзя поделать, Маривонн. Есть мощные организации, которые этим занимаются. Есть Эмнести интернэшнл и Лига по защите прав человека. Подожди минутку…
      Он взял сигарету и прикурил.
      - Она вчера по телеку видела ужасы в Камбодже, - объяснил он.
      - Не глядела бы, - сказала Жинетт.
      - Я думаю, что бесполезно протестовать против программ второго канала, Маривонн, поскольку первый канал передает то же самое. Если не в Камбодже, то в Ливане. Я знаю, что тебе хочется что-то сделать. Сколько тебе лет? Так вот, в четырнадцать лет не надо оставаться одной. Ты должна проводить время с ребятами твоего возраста и обсуждать с ними то, что тебя мучает, и после этого тебе станет куда легче на душе. Вот у меня есть список дружеских встреч, которые организованы специально с этой целью. Возьми карандаш, я тебе сейчас его продиктую. Я знаю, знаю, что от обсуждения ничего не изменится, убивать будут так же, но идеи становятся более ясными. Невольно узнаешь географию. А когда идеи проясняются, всегда чувствуешь себя лучше. Ты не хочешь себя лучше чувствовать? Что ж, я и это могу понять, вполне могу понять. Так всегда бывает у тех, кто чувствителен, кто живет сердцем. Но обязательно надо объединиться с другими ребятами; это очень важно. Вы, конечно, ничего не сможете изменить в первое время, ты права. Но во второе и третье время, с ясными идеями, с терпением и настойчивостью, постепенно чего-то удается достичь, и тогда чувствуешь себя куда лучше. Главное здесь - не быть одной, а объединиться с другими, понять, что и у других есть сердце и что многие люди полны доброй воли. Понимаю, все это звучит как утешение, а ты вовсе не ищешь утешения. Могу я с тобой говорить откровенно? Ты мне позвонила, потому что чувствуешь себя одинокой и несчастной. Ну да, и еще потому, что хочешь что-то сделать, для Камбоджи или против нее, в общем, против Камбоджи, - сама видишь, идеи твои недостаточно ясные - и не знаешь, как за это взяться. Итак, у тебя две проблемы: первая - ты одинока и несчастна. Вторая - Камбоджа. Обе проблемы между собой связаны. Но начать надо с первой. Ты можешь не чувствовать себя одинокой и несчастной, это во-первых, это важнее всего потому, что прибавит тебе мужества. А во-вторых, ты перейдешь к другим проблемам, которые тебя волнуют. Совершенно очевидно, что ты нам звонишь оттого, что не знаешь, к кому обратиться. Так что возьми карандаш и запиши список организаций, которые могут тебе помочь. Названия? Сейчас… Помочь тебе - помочь другим…
      У нас был список таких организаций, и он уточнялся каждую неделю. Я начал ощущать, что завершил круг. Помочь другим, чтобы немного забыть про себя, чтобы ты сам не мелькал у себя перед глазами. Каждый день было много звонков от тех, кто хотел работать альтруистом-любителем на SOS.
      Жинетт диктовала кому-то адрес организации "Союз женщин, которых бьют".
      Я позвонил Алине.
      - Мадемуазель Кора хочет кататься на лодке. Она это видела у импрессионистов.
      - Что ж, это симпатично. У нее незатейливые вкусы.
      - Ты тоже надо мной издеваешься.
      - Я оставила тебе ключ под половичком, Марсель Беда.
 

 
      Никогда еще я так глубоко не увязал в нефтяном пятне, мне казалось, что я покрыт нефтью с головы до ног, и я не знал, как мне из этого выбраться. Мне хотелось исчезнуть, в самом деле, совсем не быть здесь больше. Я пошел в библиотеку и взял "Человека-невидимку" Уэллса. Но это оказалось совсем не то, что я предполагал, и даже если бы мне и удалось стать невидимым, я все равно продолжал бы их всех видеть, в том числе и мадемуазель Кору, которая сидела бы в первом ряду. А потом во мне вдруг вскипело негодование -хватит, в конце концов, у меня своя жизнь, не желаю больше быть Жанно Зайчиком. Чак прав, когда говорит, что мой невроз вызван тем, что "они" для меня всегда важнее, чем "я", я всегда с "ними", никогда не бываю с самим "собой". Раз мадемуазель Кора хочет кататься на лодке в Булонском лесу, я готов ей это устроить. Я вышел на улицу, укрепленный своим решением, вскочил на велик и вернулся на бульвар Осман. Я поднялся в квартиру царя Соломона, прошел через маленькую гостиную и постучал в дверь кабинета. Месье Соломон был одет с изысканной элегантностью и давал интервью журналисту.
      - Вы недостаточно настойчиво пишете о необходимости телефона в каждой квартире, месье. Вы ведь понимаете, что одинокий человек не пойдет в соседнее бистро, чтобы нам позвонить, особенно ночью. Вот если Франция имела бы более обширную телефонную сеть, в соответствии с ее духовным предназначением и гуманистическими традициями, то вы сделали бы значительный шаг вперед в борьбе с разобщенностью людей и одиночеством.
      - Я хотел бы задать вам деликатный вопрос. Нет ли в вашей позиции известного патернализма?
      И тут он меня снова удивил. В самом деле, поразительно услышать это от человека его возраста и к тому же так элегантно одетого. В его темных глазах сверкнули всполохи, но они от этого не посветлели, наоборот, стали еще темнее, и мне показалось, вот-вот загремит гром.
      - Назовите это как угодно, месье, но лучше стоять на такой позиции, чем забиться в свой угол и жрать всякое дерьмо.
      Журналист был нокаутирован. Он был слабак. Я зову слабаками тех, кто никак не желает признать своей слабости. Он поблагодарил и ушел. Месье Соломон со свойственной ему изысканной учтивостью проводил его до двери.
      Я сел в кресло, чтобы почувствовать себя более уверенно.
      - Ну что, Жанно, опять проблемы?
      - Это у вас будут проблемы, месье Соломон. Вам придется кататься на лодке с мадемуазель Корой.
      - Что?
      - Ей хочется кататься, как это делали импрессионисты.
      - Что вы несете?
      - Она вас любит, и вы ее тоже. Хватит валять дурака.
      Никогда я с ним так не говорил. С тех самых пор, как существует мир.
      - Жан, мой мальчик…
      - Марсель.
      - С каких это пор?
      - С тех пор как Жанно Зайчик погиб. Его раздавили.
      - Жан, мой мальчик, я тебе не разрешаю говорить со мной таким тоном…
      - Месье Соломон, у меня и так не хватает мужества решиться, поэтому не доставайте меня и не прикидывайтесь дурачком. Мадемуазель Кора вас любит.
      - Она вам это сказала?
      - Не только сказала, но и не раз подтвердила. Вам следовало бы пожениться и прожить вместе долгую счастливую жизнь.
      - Это она тебя послала?
      - Нет. У нее своя гордость.
      Месье Соломон сел. Вернее сказать, что он осел, когда еще стоял. А когда он достиг дна кресла, он провел своей рукой с маникюром по глазам. Маникюр ему делает Арлетт из парикмахерской напротив его дома.
      - Это невозможно. Я не могу ее простить.
      - Она спасла вам жизнь.
      В его глазах снова вспыхнула черная искра.
      - Тем, что меня не выдала?
      - Вот именно, она вас не выдала, это чего-то стоит. Она знала целых четыре года, что вы как еврей прячетесь в этом подвале, и она вас не выдала из любви. Она могла бы это сделать из любви к тому типу из гестапо, с которым жила, но она предпочла вас не выдавать из любви к вам, месье Соломон.
      Тут я его прижал к стенке.
      - Да, у этой женщины большое сердце, - пробормотал он, но иронии в его голосе не было.
      - А теперь она хочет кататься с вами на лодке. Он взбунтовался.
      - Я не поеду.
      - Месье Соломон, не надо лишать себя чего-либо из принципа. Это нехорошо. Это нехорошо для нее, для вас, для жизни и даже для принципа.
      - Что это за идея кататься на лодке в ее возрасте, ну скажите! В следующую пятницу ей исполнится шестьдесят шесть лет.
      - По-моему, шестьдесят четыре.
      - Она врет. Старается приуменьшить. В следующую пятницу будет ее шестьдесят шестой день рождения.
      - Вот и прекрасно, покатайте ее по этому поводу на лодке. Он похлопывал себя пальцами по лбу. Я спросил:
      - Вы ее еще любите, месье Соломон? Я спрашиваю, чтобы знать. Он сделал жест рукой, потом рука вернулась ко лбу. И он улыбнулся.
      - Теперь это уже не вопрос любви, - сказал он. - Это куда большее.
      Я так никогда и не узнал, что он этим хотел сказать. У человека, который вот уже тридцать пять лет живет с марками, который собирает открытки, адресованные вовсе не ему, и который встает ночью, чтобы отвечать на звонки в SOS чужих людей, возможно, такие огромные и отчаянные потребности, что мне надо ждать, пока мне исполнится восемьдесят четыре года, чтобы его понять.
      Он сделал еще один усталый жест рукой.
      - Я поеду с ней кататься на лодке, - сказал он.
      И тогда я уже не смог себя сдержать. Я подскочил к нему и поцеловал его. С моих плеч упал чертов груз.
 

 
      Я хотел было тут же побежать к мадемуазель Коре, чтобы сообщить ей такую хорошую новость, но он дал мне поручения. Мне надо было поехать к некоему месье Алекяну. Это был наш постоянный клиент, если можно так выразиться, но он не звонил уже четыре дня и не отвечал на звонки. Надо было поехать узнать, здесь ли он еще. Случается, что такие, как он, падают, ломают себе ногу или еще что-нибудь и не могут подняться. Но месье Алекян, как оказалось, был еще вполне здесь. Да, он не позвонил. Но это потому, что вот уже несколько дней никаких страхов он больше не испытывал. Он даже сам открыл мне дверь. А ведь ходить для него было рискованно. Месье Алекян никогда не признавался, сколько ему лет, получал тысячу двести франков в месяц, и два раза в неделю к нему приходила женщина из службы социальной помощи. Он поглаживал себе усы.
      - Благодарю вас, но я никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас.
      Плохо дело. Нет ничего хуже, чем когда у них вдруг наступает явное улучшение, это самый дурной знак. Теперь придется навещать его каждое утро и каждый вечер.
      - До скорого, до скорого.
      Он испытал вдруг потребность сообщить мне, что в Советской Армении у него есть родственники.
      - Кузены.
      - Было бы мило с вашей стороны, месье Алекян, если бы вы мне дали их адрес. Чтобы им сообщить… Я, может быть, поеду туда этим летом.
      Он взглянул на меня и улыбнулся. Чтоб меня! Надо все время быть начеку, чтобы не сказать лишнего и не пробудить у них подозрения. А может, он улыбнулся совсем по другому поводу? Боже праведный, спаси нас и помилуй, как говорили в старину.
      - Ну конечно.
      Он просеменил до комода и выдвинул ящик. Вьшул конверт, на его обратной стороне был адрес.
      - Я всегда мечтал посетить Армению, месье Алекян. Говорят, там еще жив фольклор. И теперь я смогу передать привет вашим кузенам, когда…
      - Что ж, желаю вам приятного путешествия.
      Мы пожали друг другу руки. Теперь хоть у нас было имя человека, которому можно будет сообщить, когда… Я сбежал вниз по лестнице. Я позвонил из первого попавшегося мне бистро.
      - Это по поводу месье Алекяна, улица Виктуар. Никогда он себя лучше не чувствовал, всем довольный, во всем чистом, готовый к… Теперь только надо будет навещать его дважды в день, чтобы…
      У нас был целый список ассоциаций, которые брали на себя последние заботы… Потом я отнес фунт черной икры княгине Тшетшидзе от месье Соломона, тоже одна из б/у, она жила теперь в доме для престарелых дам из высшего общества, в Жуи-ан-Жозас. Месье Соломон говорил, что нет, ничего ужаснее, чем приходить в упадок. Потом я помчался в муниципальную библиотеку со списком книг, которые, по мнению Чака, нельзя не прочитать. Он написал столбиком: Кант, Лейбниц, Спиноза, Жан-Жак Руссо. Я их взял, принес домой и положил на стол. Я провел не меньше часа, глядя на них, но не открывая. Мне было хорошо оттого, что я их не трогал - все же одной заботой меньше.
      Потом я пошел навестить ребят, все оказались дома, Чак, Йоко и Тонг, и у них были какие-то чудные морды. На полу, на оберточной бумаге, лежала красно-белая полосатая майка, шляпа канотье, широкий кожаный пояс и еще что-то. Что именно это было, я сперва не понял, а потом выяснилось, что это фальшивые усы. Все они разглядывали эти вещи.
      - Это для тебя.
      - Как, для меня?
      - Твоя подруга тебе это принесла. Блондинка.
      - Алина?
      - Мы не пытались выяснить ее имя.
      - А зачем все это барахло?
      - Чтобы кататься на лодке.
      Я кинулся к телефону. Говорить мне было трудно, меня душило бешенство.
      - Что это на тебя нашло?
      - Я принесла тебе майку, канотье и остальное.
      - И остальное?
      - Они так одевались, на картинах у импрессионистов. Ей ведь этого хочется, разве не так? Ей это напомнит юность.
      - Не будь такой жабой, Алина.
      - Надень майку, канотье, и ты будешь выглядеть как они. Все, привет.
      - Нет, не вешай трубку. А пояс зачем?
      - Его тоже надень.
      Плук. В телефоне слышится "плук", когда вешают трубку. Я не раз замечал.
      Они все глядели на меня с интересом.
      - Это невозможно! - завопил я. - Она не может ревновать к тетеньке, которой вот-вот будет шестьдесят шесть лет!
      - Это ничего не значит, - сказал Йоко. - Главное - чувство.
      - Ой, как смешно, Йоко. Ой, какой ты умный!
      - Я - хороший негр, - сказал Йоко.
      - Черт возьми, она знала, что я это делаю как альтруист-любитель, это гуманный поступок, понятно? Она это знала и против не имела. Чак поправил меня:
      - Ты хочешь сказать - ничего не имела против?
      - А я что сказал?
      - Против не имела. Это меня доконало. Я сел.
      - Я не хочу ее потерять!
      - Мадемуазель Кору? - уточнил Чак.
      - Ты настаиваешь на том, чтобы я тебе морду разбил?
      Нас из осторожности растащили. Йоко держал меня с одной стороны, а Тонг с другой.
      Я не мог представить себе Алину, ревнующую к мадемуазель Коре. Или уж пусть тогда ревнует ко всем видам животных, которым грозит исчезновение. Я взял фотографию мадемуазель Коры, которая лежала у меня под подушкой. Я спрыгнул с кровати, скатился вниз по лестнице, схватил свой "солекс" и помчался на нем с такой быстротой, что едва не въехал прямо в книжный магазин. Там было немало народа, и все увидели, что что-то происходит между ней и мною. Я не мог говорить, а ведь я думал, что мы поняли друг друга на всю жизнь. Она повернулась ко мне спиной, и мы пошли в заднюю комнату и остановились под полками Всемирной истории.
      - Я принес тебе фотографию мадемуазель Коры.
      Она бросила взгляд. Это была чайка, увязшая в нефтяном пятне, - птица не понимала, что с ней происходит, и еще старалась улететь, размахивая крыльями.
      - Кое-кто уже пытался спасти мир, Жан. Даже церковь такая когда-то была, и ее называли католической.
      - Дай мне чуть-чуть времени, Алина. Нужно время. У меня никогда не было никого, поэтому были все. Я так далеко отлетел от самого себя, что теперь кружусь как колесо без оси. Я пока не для себя… Я еще не начал жить для себя. Дай мне срок, и никого не будет, кроме тебя и меня.
      Я заставил ее засмеяться. Уф! Я люблю быть источником смешного.
      - Ты так ловко зубы заговариваешь, что это просто неприлично, Жанно.
      - Мы будем жить для нас, ты и я. Мы вдвоем откроем маленькую бакалейную лавку. Будем жить тихо-мирно. Большие поверхности для меня кончились. Говорят, что один Заир в два раза больше всей Европы.
      - Послушай. Когда я принесла тебе твой импрессионистический костюм, я поговорила с одним из твоих товарищей…
      - Чак - подонок. У него все в голове, а кроме головы вообще ничего нет.
      - Согласна, Жан. Нам остаются только чувства. Я знаю, что голова обанкротилась. Я знаю, что все системы тоже обанкротились, особенно те, которые преуспели. Я знаю, что и слова обанкротились и ты больше не хочешь их употреблять, пытаешься их преодолеть и даже создать свой собственный язык. Из чувства лирического отчаяния.
      - Этот Чак - самый большой подонок, какой мне повстречался со времени последней войны. Не знаю, что он тебе рассказал, но это он.
      - Автодидакт страхов…
      - Это он. Это он. Он проводит время, изучая меня. То он говорит, что я метафизик, то - что я личность историческая, то - что я истерик, то - что я невротик, то он утверждает, что я подхожу ко всему социологично, то - что я просто клинический больной, то я комичен, то патологичен, то недостаточно циничен, то мне не хватает стоицизма, то уверяет, что я католик, то - что я мистик, то - что я лирик, то упрекает в биологизме, а то ничего не говорит, потому что боится, что я ему рожу разобью.
      Я сел на кипу книг, которая здесь и лежала для этого. Алина опиралась о Всемирную историю в двенадцати томах и наблюдала за мной, словно я тоже всего лишь том.
      - Но на самом деле все обстоит куда проще, Алина. Это бессилие. Ты знаешь, настоящее бессилие, когда ничего не можешь, ничего - хоть весь мир обойди, от края и до края, и отовсюду доносятся эти ужасающие голоса. И тогда тебя одолевают страхи, страхи царя Соломона, Того, который отсутствует, позволяет всем сдохнуть и никому никогда не приходит на помощь. И тогда, если удастся найти что-то или кого-то, кто может тебе хоть чуточку помочь страдать, тут какого-нибудь старикашку, там другого или, скажем, мадемуазель Кору, - я не могу этим не воспользоваться. И чувствую себя немного менее бессильным. Конечно, я не должен был трахать мадемуазель Кору, но особого зла ей это не принесло, она уже вполне оправилась. И еще есть у меня друг, известный брючный король, который уже оделся, чтобы выйти из дома и который не забыл мадемуазель Кору, так вот, я пытаюсь уладить их отношения, чтобы они вместе прошли конец пути. Я не могу отвечать за общественное спасение, это нечто чересчур большое, я могу лишь выступать как кустарь-одиночка. И когда Чак тебя уверяет, что у меня невроз переоценки "они" и недооценки "я", что у меня комплекс Спасителя, он порет чушь. Я просто мастер на все руки. И больше ничего. Мастер на все руки и кустарь-одиночка.
      - Я дам тебе одну книжку, Жан. Это немецкий автор, он писал пятьдесят лет назад, во времена Веймарской республики. Эрих Кестнер. Он тоже был юмористом. Книга называется "Фабиан". В конце Фабиан идет по мосту и видит девочку, которая тонет. Он кидается в воду, чтобы ее спасти. И автор заключает: "Девочка выплыла на берег. Фабиан утонул. Он не умел плавать".
      - Я это читал.
      Она была сбита с толку.
      - Каким образом? Ты читал? Где? Эта книга давно уже не продается. Я пожал плечами.
      - Я читаю что попало. Я ведь автодидакт.
      Она никак не могла прийти в себя. Словно она вдруг обнаружила, что знает меня хуже, чем думала. Или наоборот, лучше.
      - Жан, ты притворщик. Где ты это читал?
      - В муниципальной библиотеке в Иври. А что тебя волнует? Я что, не имею права читать? Это не вяжется с моей рожей?
      Я глядел на двенадцать томов Всемирной истории, которые стояли на полке за Алиной. Я поступил бы не так, как Фабиан. Я привязал бы себе вокруг шеи все двенадцать томов, чтобы быть уверенным, что немедленно пойду ко дну.
      - Тебе не следовало говорить с Чаком, Алина. Он чрезмерно систематичен. Он не мастер на все руки. Отдельные детали, которые валяются где попало и гниют в уголке, его не интересуют. Его привлекает лишь теория больших объектов, систем. Он не мастер на все руки, нет. А если я что-то понял как автодидакт, так это то, что в жизни необходимо быть мастером на все руки, этому надо учиться. Мы с тобой можем себе смастерить счастливую жизнь. У нас будут хорошие минуты. Мы с тобой устроимся так, чтобы жить для себя. Кажется, есть еще такие уголки на Антилах, надо только знать.
      В ее голосе вдруг прозвучала теплота по отношению ко мне.
      - Я полагала, что Фронт сопротивления в Палестине, - сказала она. -Я не собираюсь прожить свою жизнь, обороняясь от жизни Жанно. Негодование, протест, бунт по всей линии всегда превращает тех, кто избрал этот путь, в жертвы. Доля бунта, но и доля принятия тоже, только так. Я готова до известной степени остепениться. Я тебе сейчас скажу, до какой именно степени я готова остепениться: у меня будут дети. Семья. Настоящая семья, с детьми, и у каждого две руки и две ноги.
      Я весь покрылся мурашками. Семья. Они побежали вдоль спины до ягодиц.
      Она засмеялась, подошла ко мне и в качестве поддержки положила мне руку на плечо.
      - Извини. Я тебя испугала.
      - Нет, все будет в порядке, немного больше, немного меньше… Она вернула мне фотографию мадемуазель Коры в образе чайки.
      - Теперь отправляйся кататься на лодке.
      - Нет, об этом и речи быть не может.
      - Иди. Надень свой красивый наряд импрессионистов и иди. Я была в бешенстве, но это прошло.
      - Насчет пояса это была неправда?
      - Да. Ключ я оставлю под половичком.
      - Хорошо, я пойду, раз ты настаиваешь. Это будет наше прощание. Я вспомнил про усы.
      - А усы зачем?
      - У них у всех тогда были усы. Время было такое.
      Я был счастлив. В том смешном, что она находила во мне, теперь было больше веселья, чем печали, и даже еще что-то дополнительное, в награду за мое старание. Не бог весть что, но мне было хорошо от сознания, что это есть и что.я смогу к этому вернуться.