Едва Алина, сонная, открыла дверь, я проскользнул мимо нее и нырнул в кровать, как у себя дома. Она тихонько вошла за мной, скрестила руки на груди и посмотрела на меня так, что я сразу понял: с ней притворяться бесполезно, и моя молодецкая ухмылка завяла. Алина видела меня насквозь. Она присела рядом со мной на край кровати - странно для молоденькой девушки, у которой еще нет детей. Это я не потому, что потерял мать в раннем детстве, просто это тоже такое готовое платье по модели, которой уже несколько миллионов лет, или, может, во всех нас говорит тоска по утраченному обезьяньему предку. Алина молодая и красивая, и мне было так приятно быть рядом с кем-то, кто во мне не нуждается. Без всякого SOS-альтруизма -именно в этом я сам нуждался. Не знаю, как там в укромных уголках на Мартинике, и не поеду проверять - лучше буду верить, что такое бывает на свете. Что делают люди, когда им становится невмочь человеческий облик? Они от него отделываются. Идут, например, в террористы и становятся бесчувственными. Это, как говорит Чак, отключка. Вроде как у Чарли Чаплина,, когда он в фильме "Малыш" нашел ребенка и открывает водосточный люк и раздумывает, не избавиться ли от него окончательно.
      - Алина…
      - Постарайся заснуть.
      - Ты просто бессердечная дрянь.
      - Надо же жить.
      - Я подумал, что, если нам уехать вдвоем на Антилы? Там периферия. Что в точности это значит - "периферия"?
      - Места, удаленные от центра.
      - Точно. Там и есть периферия.
      - Везде есть телевизор.
      - Но необязательно его смотреть. Можно занять денег и смотаться туда жить. И разом со всем развязаться.
      - По-моему, это довольно трудно осуществить.
      - Нет ничего трудного, когда есть стимул. Бежал же Мезрин из камеры усиленной охраны.
      - У него были сообщники.
      - Мы с тобой - вот уже два сообщника. Тебе бы надо отпустить подлиннее волосы, чтобы тебя было больше.
      - Думаешь, это измеряется в сантиметрах?
      - Нет, но чем больше, тем лучше. Ты знаешь, что значит "элегический"?
      - Знаю.
      - Значит "грустный и мечтательный". Один мой друг говорит, что студенты из Красных бригад убили Моро, чтобы десенсибилизироваться. Понимаешь?
      - Не очень.
      - Ну, чтобы потерять чувствительность. Добиться, чтобы ничего не чувствовать. Как в стоицизме.
      - Ну и что?
      - Лично я на такое не способен. Алина засмеялась.
      - Это потому, что ты недостаточно подкован. Не силен в теории. Или, если выражаться твоим языком, для такого уровня тебе не хватает теоретичности. Тут требуются умственные выкладки. Нужна система. Ты где застрял?
      - В ресторане на площади Пигаль.
      - Да нет, на чем остановился, где застрял в учебе?
      - Я самоучка. Это верное средство стать ходячей энциклопедией. А вообще я только что от мадемуазель Коры. Она такая одинокая, такая несчастная и подавленная, что мне хотелось ее удавить совсем. Понимаешь?
      - Более или менее.
      - А потом я понял, что это не она такая, а я. Она не сознает, что она старая, несчастная и подавленная. Сила привычки. К жизни привыкаешь, как к наркотику. Она говорит, у нее дом и все удобства. Вот я и думаю: что это за штука такая - жизнь? Как она ухитряется заставлять нас все глотать да еще просить добавки? Вдох-выдох, вдох-выдох - только и всего?
      - Спи, Пьеро.
      - Меня, черт возьми, зовут Жан. Хватит делать из меня шута горохового.
      - Раздевайся и спи. Пьеро-лунатик. Давай баиньки. Баю-бай, мой малыш, на ручках у мамочки.
      - Ты бессердечная тварь, Алина. Поэтому ты мне сразу и понравилась. Это же просто чудо - встретить человека, который ни в ком не испытывает нужды.
      Алина выключила свет. Темнота темноте рознь. Одна успокоительная и тихая, как одноименный океан, а другая тревожная. Тишина тоже имеет свои разновидное ти. Бывает, мурлычет, а бывает, набрасывается, как собака на кость, и гложет, гложет. Одна тишина вопит в сотню глоток, другую совсем не слышно. Бывает тишина-SOS! И тишина-невесть-что-невесть-отчего, когда нужно вмешательство специалистов. Конечно, всегда можно заткнуть уши, но больше ведь ничего не заткнешь. Я прижал Алину к себе, я не сказал ей: Алина, я всегда с другими, и для женщины оскорбительно, когда ее любят от недостаточности. Я бережно держал ее в тепле, и это был самый подходящий момент, чтобы поговорить обо всем, что не касается нас двоих. Чтобы оно звучало лучше, я молчал. Грош цена была бы нашему взаимопониманию, если бы нам для этого были нужны слова, как посторонним, которым не к чему больше прибегнуть. Только один раз за все время, пока я слушал то, чего не слышал, я вслух сказал Алине про словари: что я ни разу не нашел в них слово, которое бы объяснило смысл. Если бы ты работал в шахте по восемь часов в день… В конце концов я заснул с Алиной на Антилах, в спокойном уголке, который надо знать, иначе не найдешь.
 

 
      Проснулся я от поцелуя в нос и увидел солнышко, аппетитный кофе и маслянистые круассаны. Действительно счастливыми бывают только краткие моменты.
      - Я читал в газете про одного кота, который потерялся и нашел дорогу домой за тысячу километров. Поразительный инстинкт ориентации. А в прошлом году писали про собаку, которая сама села на поезд и приехала к хозяйке. У животных это в крови.
      Я съел второй круассан. Алина ела бутерброды. Правильно говорят, что Франция расколота надвое: одни предпочитают круассаны, другие - бутерброды.
      - Ты скажешь, когда мне надо…
      - Мне на работу к половине десятого. Но ты можешь остаться. Это было сказано так легко!
      - Можешь переселяться ко мне насовсем. Я онемел.
      - Ты меня еще не знаешь, - выговорил я наконец. - Я никогда не бываю у себя, всегда у других. Что называется, закоренелый бродяга.
      - Что ж, вот и будешь теперь у меня.
      Она говорила спокойно, уверенно, откусывая бутерброд. Я подумал было: должно быть, она ужасно одинока, но это, наверное, опять были мои штучки.
      - А чем ты еще занимаешься, на что живешь?
      - У меня есть треть такси, и еще я могу чинить что угодно. Ну, не все, но электричество, трубы, кое-какие механические приборы. Так, мелкий ремонт. Но спрос большой. Сейчас я от этого дела отошел, меня заменяет приятель. Я слишком занят у месье Соломона. В сущности, тут тоже мелкий ремонт и починка…
      Алина слушала. Где-то через час я заметил, что говорю уже целый час не закрывая рта. Про голоса в любое время суток, про людей, которых мы пытаемся наладить, и т.д. И про месье Соломона, который иногда, если никого нет, сам отвечает на ночные звонки. А в экстренных случаях высылает меня прямо на дом - как с мадемуазель Корой.
      - Опять-таки настройка и наладка.
      Про то, как наш царь Соломон тридцать пять лет живет бобылем в отместку мадемуазель Коре за то, что она не приходила к нему, когда он во время войны сидел в подвале.
      - Говорят же, что у евреев очень суровый Бог.
      Про стариков, которых надо проведывать каждый день и проверять, живы ли они еще. Еще чуть-чуть - и дошел бы до старой нищенки с пустым тандемом.
      - У меня есть один приятель, Чак, так вот он говорит, и, сдается мне, он прав, - что я потому все время вожусь с другими, что мне не хватает самодостаточности. Я плохо знаю, кто я такой, чего хочу и что могу сделать для себя, вот и не занимаюсь собой. Понимаешь?
      - Я понимаю, что уж у этого твоего приятеля самодостаточности больше, чем надо. Ему себя вполне хватает. Чего не могу сказать о себе. Свинство, конечно, но знаешь, что я почувствовала, когда увидела тебя в первый раз?
      - Что?
      - Что у тебя можно много взять.
      Говоря это, она встала и отвернулась - чтобы одеться, но больше от стыда за себя.
      - Теперь это все твое, Алина. Все, что у меня есть. Бери!
      - Да ладно… Только ты переезжай ко мне. Правда, ты и так уже здесь отчасти поселился, без спроса. А теперь я сама тебя прошу. Иногда люди обманываются друг в друге, и лучшее средство поскорее разойтись - это пожить какое-то время вместе. Я уже сколько раз вот так ошибалась. Может, я и хищница, но готова удовольствоваться крохами.
      Она повернулась ко мне лицом, так и не успев надеть свою обычную форму - зелено-оливковые брюки с блузкой. В другом я ее никогда не видел.
      - Если и на этот раз все кончится тем, что мне плюнут в рожу, то уж лучше поскорее. Полюбила ли я тебя - не знаю и вообще не уверена, что могу кого-нибудь полюбить. Но будем надеяться. Так что переезжай.
      - Алина…
      - Что?
      - Чего мы все боимся?
      - Что все скоро кончится.
      Я смотрел на нее, пока все не кончилось.
      - Алина…
      - Что?
      - Теперь у меня одна ты. С другими покончено,
      И тут же подумал о Жофруа де Сент-Ардалузье из мансарды.
      - Кстати, у меня есть один знакомый, ему семьдесят два года, и он только что выпустил книжку из своего кармана.
      - На средства автора?
      - Угу. Он на нее положил всю жизнь. Нельзя ли его пригласить к тебе в лавку и устроить, знаешь, такую встречу по этому случаю, как делается, когда писатель знаменитый?
      Алина посмотрела на меня с таким выражением… не то весело, не то ласково… поди разбери, когда у нее и так в глазах всегда улыбка.
      - Ты хочешь ему помочь?
      - Что в этом смешного?
      - Я думала, ты решил больше не заниматься другими.
      - Ну вот как раз напоследок.
      - Чтобы подвести черту?
      - Вот-вот. А то у меня неприятный осадок от этой его мансарды и своекарманной книжки. Родных у него никого нет, одни социальные работники, и он похож на Вольтера. Я как-то видел Вольтера - по телевизору показывали, так вот он на него похож. Вольтер - это же имя, а?
      Алина закурила и все разглядывала меня.
      - Не пойму, Жанно, то ли ты нарочно, с горя, паясничаешь, то ли таким уродился, что называется, комик милостью божьей… Я задумался.
      - Может, и так. А может, заразился от царя Соломона. Или это у меня от киномании. Больше всего на свете люблю, когда кругом потемки, а ты себе смеешься, глядишь - и уже легче. Но, - я взял ее за руку, - это не мешает мне все чувствовать.
      Она вдруг как будто чего-то испугалась. Даже вздрогнула.
      - Что с тобой?
      - Какой-то ветер. Повеяло как из могилы - холодом и прахом.
      И тут я ее удивил. Уж так удивил! Я хорошо запомнил бессмертные стихи, кото рые месье Соломон читал мне примерно в таком же контексте, и, услышав про ветер, продекламировал:
      Поднялся ветер!.. Жизнь зовет упорно! Уже листает книгу вихрь задорный!
      Алина застыла, не донеся чашку кофе до рта и уставившись на меня. А я продолжал на едином дыхании:
      Не презирай любовь! Живи, лови мгновенья, И розы бытия спеши срывать весной.
      - Твою мать! - выпалила она, и я страшно обрадовался, что в кои-то веки это сказал не я.
      Я поднял палец и назидательно произнес:
      - Ага!
      - Где это ты набрался?
      - У царя Соломона. Он иногда, от нечего делать, занимается моим образованием. На всякий случай. Говорят, есть такая школа клоунов, только я не знаю где. Может, везде. Лучше кривляться, чем кусаться. Я ему однажды сказал, что я самоучка, он сначала засмеялся, а потом смиренно заметил: все мы, все мы, в сущности, самоучки. Так самоучками и помрем, все, дорогой мой Жанно, все, хоть трижды дипломированные и приобщенные. Знаешь, Алина, "приобщенные" - это такое забавное словечко. А противоположное -"разобщенный". Я смотрел в словаре. Тот старый господин с мансарды, автор труда всей жизни, о котором я тебе говорил, некий Жофруа де Сент-Ардалузье, - вот он совсем разобщенный, живет один, у него артрит и сердце, жизнь перед ним в долгу как в шелку, а ждать компенсации неоткуда, разве что от социального обеспечения. Так что он действительно совсем разобщен. "Приобщить" значит "присоединить, причастить, сделать участником", а "разобщить":- "лишить связи, разъединить, прекратить общение". Выходит, мадемуазель Кора живет разобщенно, а месье Соломон завел телефонную службу, чтобы иметь возможность приобщиться, и даже читает брачные объявления: "обаятельная парикмахерша, 23 года". Никогда не видел, чтобы старый болван вроде него так хорохорился и так упорно желал "оставаться участником". Он, видите ли, шьет себе роскошный костюм из добротной ткани, которой сносу не будет, и нагло ходит к гадалке, чтоб она ему предсказывала будущее, как будто оно у него есть! Одно слово - воитель! Только обычные воители ведут наступление, а этот воюет отступая. Уверен, если бы ему дали сорок лет, он бы их взял. Всем бы не вредно овладеть военным искусством, как он, чтобы уметь держать оборону. Так-то, Алина!
      - Так-то, - отозвалась Алина. Она натягивала колготки.
      - Раньше такие вещи назывались "укрепляющими средствами", - заметил я.
      - Их прописывали для поднятия духа. У меня он тоже здорово поднимается, когда я вижу, как ты надеваешь чулки.
      Я поцеловал ее в ляжку. I
      - Толстой ушел из дома чуть ли не в девяносто лет, - сказала она, -но дойти никуда не успел - умер по дороге на полустанке…
      - Астапово, - подсказал я.
      Зря я это сделал. Сразил Алину наповал. А зря.
      - Где это ты, сукин сын, нахватался? - еле выговорила она.
      - Не только же в школе учатся. Есть еще обязательная программа общего кругозора. Так сказать, дело жизни самоучек.
      Алина надела туфли и встала, ни разу на меня не взглянув. Чтобы сменить тему, я спросил:
      - Так как насчет месье Жофруа де Сент-Ардалузье?
      - Можно устроить ему встречу с читателями и раздачу автографов.
      - Только поскорее - ему недолго осталось.
      Алина взяла сумку и ключ, чуть поколебалась - из соображений женской независимости - и сказала:
      - Я оставлю тебе ключ под половиком.
      - Спокойное местечко на Антилах - если кто знает места. Алина обернулась и посмотрела на меня. Без всякого выражения. Просто хорошенькое личико. Или красивое - в зависимости от настроения смотрящего.
      - Послушай, Жанно, сколько можно морочить голову. Всему есть предел.
      - Не стоит снова обсуждать все сначала. Мы же не на торгах. Да и поздно уже. Двадцать минут десятого. Спорить лучше всего на рассвете. Потом начинается рабочий день.
      - Жанно, - повторила она.
      - Жанно, мой Зайчик - так меня зовут в определенных кругах. А ты знаешь, что в Америке был один заяц, который прославился тем, что всех кусал, - его звали Харви. Не читала?
      - Читала.
      - Вот видишь, значит, и зайцы бывают террористами.
      - Ключ будет под дверью.
      - А что ты мне посоветуешь делать с мадемуазель Корой?
      - Я не собираюсь тебе ничего советовать. Не имею права.
      - Лучше продолжать и потихоньку опустить все на тормозах или порвать разом?
      - Это ничего не изменит. Ну пока, надеюсь, до вечера. Но если ты больше никогда не придешь, я пойму. Нас ведь на Земле что-то около четырех миллиардов - у меня много конкурентов. Но мне бы хотелось, чтобы ты пришел. До свиданья.
      - Чао.
      "Чао" - милое словечко. Интересно, террористы из Красных бригад сказали "чао" Альдо Моро? Ведь их чувство к нему тоже носило не личный, а обобщенный характер. А слово "любовь", похоже, выходит за словарные рамки и скоро пополнит медицинскую лексику.
 

 
      Я попросил Тонга подменить меня на такси, а сам отправился в муниципальную библиотеку почитать "Саламбо" - страшно люблю, когда старик Флобер принимается играть словами и уходит в эту игру с головой. Потом я пошел к Жофруа де Сент-Ардалузье сообщить приятную новость. Он сидел в кресле с укрытыми одеялом коленями. Пришлось у него убраться - больше было некому. Домашняя прислуга скоро совсем переведется. Я сказал ему, что ему устроят встречу с раздачей автографов в настоящей книжной лавке. И он так обрадовался - я даже испугался, не умрет ли он от избытка эмоций. На голове у него была ермолка, как у Анатоля Франса, длинные усы были чистые и ухоженные. Он еще мог вставать и следить за собой. А потом переберется в дом престарелых, и там ему тоже будет не так плохо.
      - А это хорошая лавка? - спросил он своим блеющим голоском.
      - Самая лучшая. Там работает молодая женщина, которой ужасно понравилась ваша книга.
      - Вам бы тоже стоило прочесть ее, Жан.
      - О, я, знаете ли, не любитель чтения. Еще в школе опротивело.
      - Понимаю, понимаю… Да, наша система образования просто ужасна.
      - Вы абсолютно правы. Того и гляди все станут ходячими энциклопедиями.
      Я сходил купить ему продуктов. Он любит сладости, поэтому я купил фиников - это так экзотично, наводит на мысль об оазисах и вообще расширяет горизонт. Он был доволен.
      - Обожаю финики.
      Что ж, отлично - на том я и ушел. Об остальном пусть позаботится социальная работница - она навещает его дважды в неделю. У стариков самое слабое место - кости. Чуть что - сразу ломаются, и больше уж беднягам не встать. Их бы надо посещать дважды в день.
      Потом я зашел в нашу хату, там Чак и Йоко сцепились из-за выеденного яйца.
      Убить готовы были друг друга. Я смотрю, чем дальше, тем больше у них появлялось поводов для смертоубийства. Чак хвалил кубинцев, Йоко их костерил. Я разглядывал Йоко в плане того, что женщины часто бывают неравнодушны к чернокожим, но если я подставлю мадемуазель Коре вместо себя Йоко, Алина мне этого не простит. Я поставил пластинку, где мадемуазель Кора бросается с моста в Сену со своим внебрачным ребенком, а на другой стороне она сходила с ума и бродила по парижским улицам в поисках возлюбленного. Я попробовал изложить свои проблемы Чаку и Йоко, но они слушали совершенно безучастно, их интересовало только выеденное яйцо.
      - Да что случится, если ты ее бросишь?- сказал Йоко. - Ну попереживает - ей же лучше.
      - Нет, - возразил Чак, - женщина, которая начиталась дурацких книжек, - это действительно опасно. С нее станется тебя застрелить. Я задумался.
      - А где, по-твоему, она возьмет револьвер? Я бы ей дал, но у меня у самого нет.
      - Видали - у него еще и суицидные замашки, у этого сукина сына, -ругнулся Йоко. - Тебе бы…
      - Знаю, мне бы повкалывать каждый день по восемь часов в шахте. Тогда бы я поумнел. Да если б я был шахтером, я бы сейчас просто-напросто дал вам обоим в морду.
      - Зачем тебе с самого начала понадобилось ее трахать? - возмутился Чак.
      - В знак протеста. Чтобы показать им всем.
      - Все эти твои знаменитые версии о любви… - Йоко плюнул, вернее, просто сделал губами "тьфу", он был помешан на гигиене.
      - Я тебе уже объяснял, что это был порыв. Над ней посмеялись на дискотеке, и я решил им показать. А потом пришлось продолжать в том же духе, чтобы она не подумала. Она когда-то была молодой и красивой женщиной, так за что же… И вообще не в ней дело.
      Тут Чака разобрало любопытство:
      - А в чем же, может, скажешь?
      Но я только пожал плечами и ушел, довольный, что напустил туману.
      Добрался до спортзала и там полчаса колошматил мешок с песком, пока не полегчало. Побить обо что-нибудь кулаками - отлично помогает при бессилии. Для меня единственным избавлением было бы, если бы месье Соломон соизволил забыть обиду и забрал мадемуазель Кору себе. Для них обоих лучшим решением было бы помириться. Я, конечно, понимаю, для месье Соломона те четыре года, когда он сидел в подвале, а мадемуазель Кора никак не давала о себе знать, навсегда остались кровоточащей раной, но, с другой стороны, он должен ей быть благодарен за то, что она его не выдала как еврея в то время, когда это только поощрялось. Бывают времена, когда к людям не следует быть слишком требовательным и надо ценить, если они просто не делают вам зла. При мысли о том, что они целых тридцать пять лет портили жизнь себе и друг другу, обижались, угрызались и терзались, вместо того чтобы сидеть вдвоем где-нибудь на скамеечке и нюхать близрастущие лилии, меня захлестнул благородный гнев. Я вскочил на свой велик и рванул прямо к месье Соломону -он один мог меня спасти.
 

 
      Я уже был одной ногой в лифте, когда из привратницкой высунулся месье Тапю:
      - А, это опять вы!
      - Я, месье Тапю, я самый. И еще долго буду появляться, если, конечно, кирпич на голову не свалится.
      - Вы бы попросили этого еврейского царька, чтоб он вам показал свою коллекцию марок. Я тут вчера был у него - кран чинил и успел взглянуть одним глазком. Так вот у него собраны все марки Израиля в удесятеренном виде - каждой по десять экземпляров!
      Я ждал. Предчувствие говорило мне, что это еще не все. Месье Тапю -человек неисчерпаемый, дна не видно.
      - Вы же понимаете, у евреев деньги прежде всего. Сейчас они все вкладывают капитал в израильские марки. У них ведь какой расчет: скоро арабы уничтожат Израиль ядерными бомбами и от него останутся одни-марки! Вот тогда-то… А? - Он поднял указательный палец. - Когда государство Израиль исчезнет, его марки приобретут огромную ценность. Вот они и закупают!
      Стоял август месяц, но меня прямо-таки мороз продрал по коже от его глубокомыслия. Чак говорит, что таким был создан мир и что на дури держится свет, - он, конечно, волен думать как хочет, но, по-моему, все было не так: по-моему, это просто кто-то пошутил без всякого злого умысла, а вышло вон что, шуточка прижилась и разрослась. Отступать мне было некуда, за спиной -стенка, и, почтительно глядя на месье Тапю - несокрушимого и бесподобного, - я стал боком подбираться к ступенькам и снял перед ним кепку - она и так уже приподнялась на вставших дыбом волосах.
      - Простите, государь, но я вынужден вас покинуть… Я называю вас государем, ибо так принято обращаться к королям мудаков - наследникам древнейшей династии!
      Тут месье Тапю разорался, а я пошел наверх довольный собой - всегда приятно лишний раз сделать доброе дело.
      Месье Соломон лежал на кровати, но глаза у него были открыты и он дышал. Он был обряжен в свой роскошный халат, руки сложил на груди и не двигался, я даже подумал, что он тренируется. Смерть - штука непостижимая, понять ее можно только изнутри. Вот он, наверно, и пытается принять соответствующую позу, войти в роль и прикинуть, что же он почувствует. Даже взгляд его был уже упокоенный, так что я чуть не разрыдался - испугался, что он оставит меня одного с мадемуазель Корой на руках.
      - Месье Соломон! - умоляюще-недоверчиво воскликнул я, и он тут же повернул ко мне голову, а я чуть не прибавил: месье Соломон, не надо думать об этом все время, и главное, не надо заранее принимать горизонтальное положение тренировки ради в этом вашем тренировочном костюме с английской надписью "training" на груди, что надет на вас под роскошным халатом. Месье Соломон, хотел я ему сказать, вы должны меня вытянуть, потому что вы же меня втянули, это ваш моральный долг - взять себе мадемуазель Кору, и быть с ней счастливым до невозможности, и мирно закончить путь рука об руку - тихий закат под звуки музыки, - вместо того чтобы посылать к ней меня в иронических целях. Но ничего этого я не сказал. Царь Соломон смотрел на меня с тысячелетней разницей во взоре, от которой глаза его искрились и видели насквозь, - рассчитывать не на что, он был неумолим, не просить же его на коленях, чтобы он забрал мадемуазель Кору.
      - Что-нибудь случилось, Жан? У тебя озабоченный вид, - сказал он, и еще больше искр заплясало в его глазах.
      - Ничего особенного, месье Соломон, все то же: я ведь вам говорил про чайку, которая увязла в нефти, но все еще бьет крыльями и пытается взлететь. Это у меня экологическое обострение…
      - Надо уметь абстрагироваться, отключаться. Говорят, теперь есть такие группы медитации, где учат забываться. Все садятся в позу "лотос" и воспаряют. Неплохо бы и тебе попробовать.
      - У меня нет таких ресурсов, как у вас.
      - Каких ресурсов?
      - Иронических.
      Он уже не смотрел на меня, но даже в профиль была видна улыбка, залегшая в углах губ и глаз еще лет тридцать пять назад, когда он с ней пришел в комиссию по чистке и заявил, что мадемуазель Кора спасла его жизнь, - как залегла, так и осталась.
      Я сел.
      - Она все время говорит о вас, месье Соломон. По-моему, это ужасно -загубить себе жизнь из гордости. По-моему, нет ничего хуже самолюбия. Особенно для такой грандиозной личности, как вы. Конечно, она должна была заходить к вам в подвал хоть изредка, узнавать, не надо ли вам чего, ну и поздравить с Новым годом или ландышей принести в мае, но вы же ее знаете, она слушается только сердца, а тут угораздило ее связаться с этим типом, так всегда бывает, сердце, оно ведь безглазое. Вы слишком большой стоик, месье Соломон, можете заглянуть в словарь и убедиться.