Это длилось в течение трех недель. Всякий раз я обещал себе, что это в последний раз, но остановиться оказывалось невозможным. Я все больше погружался в эту невозможность. Она мне больше не задавала никаких вопросов, мы почти не разговаривали, и она прекрасно видела, что мама мне не нужна.
      Почти каждый вечер я оставался ночевать у Алины. Волосы она по моей просьбе отпускала. Мы мало разговаривали, нам не надо было друг друга ни в чем уверять. Я был с ней все время, даже когда мы расставались. Я все спрашивал себя, как это я мог прежде жить так долго, не зная ее, жить в неведении. Как только мы расставались, она начинала заметно расти. Я шагал по улице и всем улыбался, потому что я ее как бы все время видел. Я знал, что все умирают из-за любви, в ней все испытывают самый большой недостаток, но лично я перестал умирать, я начинал жить.
      Я даже перенес к Алине кое-какие вещи. Постепенно, чтобы ее не пугать. Прежде всего зубную щетку, потому что это самый маленький предмет. Потом трусы, рубашку, и она тоже не возражала. Тогда я набрался храбрости и принес целую сумку. Я умирал от страха, когда входил с сумкой в руке, получалось, я совсем обнаглел, и я остановился на площадке с видом мудака. Когда она открыла мне дверь, у меня, должно быть, был такой встревоженный вид, что она рассмеялась. Груди у нее были очень маленькие, словно они только что родились. Ночью, когда я ее пять или шесть часов не выпускал из объятий, она говорила:
      - Твоя внешность выбрала себе не того клиента. Я согнул руку и дал ей пощупать мускулы.
      - Чувствуешь?
      - Ты прав, Жанно, мой Зайчик. Чтобы жить счастливо, нам нужно укрыться от людей.
      Она была единственной девчонкой из всех, кого я знал, которая, едва переступив порог дома, не ставила пластинку или не включала радио. А у многих были и стереосистемы, и звуки нападали на вас со всех сторон. А еще у нее везде лежали книги и даже стояла всеобщая энциклопедия в двенадцати томах. Мне хотелось ее посмотреть, но я сдержался, чтобы она не подумала, что я интересуюсь чем-то помимо нее.
      Посещения мадемуазель Коры я свел к одному-двум разам в неделю, чтобы она постепенно от меня отвыкала. Мне следовало бы раньше рассказать об этом Алине, но ведь здесь не могло быть и речи о ревности между женщинами. Она мне всегда оставляла ключ под половиком у входной двери. Однажды ночью, возвращаясь от мадемуазель Коры, я разбудил Алину. Я сел на кровать, не глядя на нее.
      - Алина, я впутался в любовную историю с женщиной, которой шестьдесят пять лет, если не больше, и я не знаю, как из нее выбраться. Я сразу назвал возраст, чтобы она не ревновала.
      - Но если это любовная история…
      - Это любовная история в общем смысле, не лично с ней.
      - Из жалости?
      - О нет, я же не негодяй. Я с ней по любви, просто есть вещи, которые я не могу допустить. Я не могу смириться с тем, что становишься старым и одиноким… Я с ней стал спать в порыве возмущения, а теперь не знаю, как из этого выпутаться. Когда я не появляюсь день или два, она сходит с ума… Она решит, что я ее бросил потому, что она старая, а ведь на самом деле как раз наоборот, я начал с ней поэтому, и бросаю вовсе не потому, что она старая…
      Алина встала, трижды обошла комнату, а потом снова легла.
      - Как долго это тянется?
      - Не знаю. Надо посмотреть в твоей энциклопедии…
      - Не валяй дурака!
      - Послушай, Алина, клянусь тебе, если бы нашелся тип, который смог бы меня сейчас рассмешить, я в благодарность пошел бы к тем, кто распределяет за это стипендии, и замолвил бы за него словечко. Это называется "Стипендия за Призвание".
      - Что ты будешь делать?
      - Что ж, если ты скажешь: либо ты, либо она…
      - Не рассчитывай на меня. Это слишком легко. Кто она?
      - Бывшая певица. Кора Ламенэр.
      - Не слыхала.
      - Естественно, она пела до войны.
      - Когда ты видел ее в последний раз? Я не ответил.
      - Когда?
      - Я от нее.
      - Интересно! Похоже, там у тебя дело спорится…
      - Алина, не будь гадюкой. Если бы ты меня выгнала и сказала бы "прощай", я тебя понял бы, но гадюкой быть не надо.
      - Извини.
      - Ты ведешь себя, будто я тебе изменяю с другой женщиной. Но это ведь совсем не то.
      - Потому что она уже не в счет, она перестала быть женщиной? Я сперва помолчал, а потом все же спросил:
      - Ты слышала про виды животных, которым грозит полное исчезновение с лица земли?
      - Ах вот что, ты действуешь по экологическим соображениям?
      - Не будь гадюкой, Алина, не будь гадюкой. Я ведь даже чуть было не уехал в Бретань из-за пролитой в океане нефти, но оказалось, что туда можно ехать только группой в тридцать человек, а вот здесь…
      Она не спускала с меня глаз. Никогда еще ни одна женщина не смотрела на меня так пристально.
      - Какая она?
      - Не очень видно, сколько ей. Зависит, конечно, от того, как смотреть. Если у тебя злой глаз… Если у тебя глаз ищущий, то всегда можно что-то найти. Конечно, морщины, кожа увядшая, вялая, обвисшая… В этом виновата реклама.
      - Реклама?
      - Да, реклама. Все бабы ей верят… Все хотят иметь самые красивые волосы, самую гладкую кожу, свежий румянец… Не знаю, право… Мадемуазель Кора, если не придираться, если забыть про ее грифельную доску…
      - Господи, что ты несешь? Какая грифельная доска?
      Я встал и взял с полки словарь. Я тут же, как чемпион, нашел нужное слово и прочел:
      - Грифельная доска - счет продуктов и выпивки, взятых в кредит. Примеры. Он весь в долгах, у него везде грифельные доски. Цвет синеватый, пепельный. Понимаешь? Мадемуазель Кора вся в долгах. Шестьдесят четыре года, даже больше, я думаю, она тут не вполне честна. Так вот, учитывая синеватый, пепельный цвет этого камня… Получается тяжело. Жизнь открыла ей счет, и он все возрастает.
      - И ты пытаешься его уменьшить?
      - Я сам не знаю, Алина, что я пытаюсь. Может, так и лучше. Иногда мне кажется, что это жизнь против нас в долгу и не желает нам ничего возмещать…
      - Надо говорить "в долгу у нас", а не "против нас".
      - У нас в Квебеке говорят "против нас".
      - Ты что, из Квебека?
      - Я из Бют-Шомона, но все равно, в Квебеке говорят иначе. Пойди посмотри фильм "Горячая вода, холодная вода", он идет сейчас в кинотеатре "Пагод", на улице Бабилон, и ты увидишь, что есть разные возможности выразить одно и то же. Еще не все унифицировано. Все это лишь затем, чтобы тебе объяснить, что жизнь берет у тебя многое в долг, а ты все ждешь, что она тебе его отдаст, и…
      - …И это называется мечтать.
      - … а потом наступает момент, как с мадемуазель Корой, когда ты начинаешь чувствовать, что теперь поздно, что жизнь никогда тебе не возместит того, что должна, и тогда тебя начинают терзать страхи… Это то, что мы, альтруисты-любители, называем "страхи царя Соломона".
      Я стоял возле книжной полки и был голый, хотя я чувствую себя голым и когда одет, поскольку прикрыть себя все равно нечем. Алина снова встала и снова трижды обошла комнату, скрестив на груди руки, а потом остановилась передо мной.
      - И тогда ты решил отдать долг мадемуазель… как ее?
      - Кора. Кора Ламенэр. А меня зовут Марсель Беда. Я напрасно пытался заставить ее засмеяться.
      - Короче, ты пытаешься вернуть мадемуазель Коре то, что ей задолжала жизнь, поскольку в шестьдесят пять лет уже нельзя ждать, пока жизнь с ней сама рассчитается?
      - Надо попробовать, что поделаешь. Вот уже шесть месяцев, как я работаю на SOS, это вопрос профессиональной совести.
      Она с минуту помолчала, разглядывая мое лицо во всех подробностях.
      - И теперь ты чувствуешь, что зашел слишком далеко, и не знаешь, как из этого выпутаться?
      - Заметь, я сам понимаю, что это сугубо временная ситуация. Она знает, что я негодяй и что в конце концов ее брошу. Это такой репертуар.
      - Да что ты несешь? Нет, скажи, что ты несешь? Какой репертуар?
      - Так все происходит в жанровой песне. Это ее репертуар. Она только их и пела, мадемуазель Кора. Она сама мне сказала, что в этих песнях всегда все плохо кончается. Этого требует жанр. Женщина там либо бросается в Сену со своим новорожденным ребеночком, либо ее парень начинает играть ножом, либо он приканчивает ее, либо дело кончается гильотиной, либо туберкулезом и каторгой, либо все это происходит одновременно. Тут ничего не поделаешь, можно только слезы лить.
      - Да ну тебя к черту, ты нагоняешь на меня тоску.
      - Зря песни изменились, теперь поют совсем другие. Она еще пристальней поглядела на меня.
      - Послушай, ты тоже неплохо играешь ножом…
      - Это же смеха ради.
      Мне кажется, что начиная с этого "смеха ради" мы стали по-настоящему понимать друг друга. В ту ночь мы к этому больше не возвращались. Мы вообще больше не говорили. Ни о чем. Царила тишина. Но другая. Не та, которую я хорошо знал, тишина, которая вопила. Новая тишина. Обычно, когда я ночью просыпаюсь, тишина тут же начинает вопить, и я стараюсь как можно скорее снова уснуть. Но в эту ночь, с Алиной, я специально просыпался, чтобы не потерять ни минуты. Всякий раз, когда я снова засыпал, это было так, точно у меня что-то крали. Я говорил себе, что, быть может, это такая особая, исключительная ночь и что на это в дальнейшем рассчитывать не приходится. А еще я себе говорил, что это была такая одна везучая ночь и не надо думать, что это вообще достигнуто. Это было то, что называют фантазмами. Я даже встал и зажег свет, чтобы быть уверенным. Фантазм-усилие воображения, благодаря которому "я" пытается вырваться за пределы реальности.
      - Что ты ищешь, Жан?
      - Фантазм.
      - Ну и что?
      - Я счастлив.
      Она подождала, пока я снова лягу к ней.
      - Конечно. Я знаю, я понимаю. Но не надо бояться.
      - Я не привык. И еще у меня есть друг, месье Соломон, брючный король, который достал меня своими страхами, суетой сует, прахом и погоней за ветром Екклесиаста. У него все это понять еще можно, когда тебе восемьдесят четыре года, то плевок в колодец приносит облегчение, это философический поступок. Чак это называет "находить убежище на философских вершинах и бросать оттуда величественный взгляд на все, что творится в низком мире". Но это неверно. Месье Соломон так любит жизнь, что он даже просидел четыре года в темном подвале на Елисейских полях, чтобы ее спасти. И когда ты счастлив, ну в самом деле по-настоящему счастлив, ты еще больше боишься, потому что ты к этому не привык. Я думаю, кто похитрее, должен постараться быть всю свою жизнь самым несчастным, тогда он не будет бояться умереть. А я даже спать не могу. Мандраж. Мы с тобой счастливы, хорошо, но это же не причина, чтобы расстаться?
      - Дать тебе успокоительную таблетку?
      - Я не хочу принимать таблетки оттого, что я счастлив, черт возьми. Иди сюда.
      - Жизнь не накажет тебя за то, что ты счастлив.
      - Не знаю. У нее меткий глаз, поверь. Счастливый парень - это заметно.
      На следующий день, когда я пошел навестить мадемуазель Кору, Алина сама мне выбрала цветы. Она сама составила букет, дала его мне и поцеловала с сердечным весельем в обе щеки на улице Бюси, перед лавкой, и в ее глазах было столько кежности, что я почувствовал себя хорошим мальчиком.
 

 
      Когда я пришел к мадемуазель Коре с букетом, я застал ее в слезах.
      - Что случилось, мадемуазель Кора?
      Мне все еще не удавалось называть ее просто Кора. Лицо ее было в разводах ксосметики, а глаза, казалось, звали на помощь.
      - Арлетти…
      Она помотала головой, она не могла говорить. Я сел рядом с ней и нежно прижал к себе. Так ей стало немного лучше, она взяла журнал, лежавший у нее на коленях.
      - Послушай…
      И она мне прочла, что мадемуазель Арлетти сказала в журнале "Пуан": Жаль, что мы позволяем прошлому уйти, не пытаясь даже хоть что-то от него удержать…
      Потом голос ее оборвался, и она заплакала, как в песне месье Жана Риктуса - у нее была эта пластинка - "Ничего тут не поделаешь, можно только плакать". В эту ночь я пытался ее удержать, как еще никогда прежде. Борьба в эту ночь шла между "Ничего тут не поделаешь" и мной. Я не мог ни вернуть мадемуазель Коре ее двадцать лет, ни поставить ее в первый ряд в народной памяти, рядом с Арлетти, Пиаф, Дамна и Фреель, но я все же удержал ее немножко как женщину, а потом я пошел к Алине, и она заключила меня в свои объятия и нежно, губами, закрыла мне глаза.
 

 
      Это длилось, насколько у меня хватило сил. Я удерживал мадемуазель Кору с таким усердием, с которым я еще никогда ничего не пытался делать в своей жизни. Но невозможно любить что-то больше всего на свете, когда это что-то - женщина, которую ты не любишь. Никогда не следует любить кого-то, если ты не любишь лично его, любить вообще, в пику несправедливости. Объяснить в этом случае ничего нельзя, удрать также, из малодушия боишься причинить боль. Я продолжал изо всех сил удерживать мадемуазель Кору на плаву, но это была уже только физическая близость. Потом я чувствовал потребность немедленно побежать к Алине, чтобы сменить атмосферу. Это все становилось гадким, гадким, гадким. Я занимался любовью с Алиной, чтобы отмыться. И я стал замечать в лице Алины жесткость, которая меня пугала.
      - Надеюсь, ты все же не ревнуешь?
      - Не говори глупостей. Речь идет не о мадемуазель Коре. И также не обо мне.
      - Тогда о чем? Ты дуешься.
      - Защитники и благодетели бедных женщин, старых и молодых, -осточертело… Она пальцем коснулась моих яичек.
      - Ты со своим прожиточным минимумом слегка рехнулся. Все это дерьмо. Тебя толкает жалость…
      - Нет, это то, что называют слабость сильных.
 

 
      Однажды ночью, когда мадемуазель Кора спала в моих объятиях, мне стало страшно, по-настоящему страшно, потому что я почувствовал, что мне легче задушить ее, когда она счастлива, чем бросить. Мне надо было только чуть крепче ее сжать, и мне больше не пришлось бы причинять ей горе. Я поспешно оделся. Перед тем как выйти, чтобы быть уверенным, что все в порядке, я оглянулся, нет, нет, я ничего не сделал, она спокойно спала. Я не мог пойти разбудить царя Соломона, довериться его легендарной мудрости, спросить у него совета. Перед глазами у меня все время стоял образ чайки, увязшей в нефти у берегов Бретани, и я уже не знал, олицетворял ли этот бред меня или мадемуазель Кору. Я кружил ночью на своем велике по городу, а потом решил, как и многие другие, которые так кружат, позвонить в службу SOS. Я остановился у закусочной "Пицца миа" на Монмартре, которая открыта всю ночь, спустился в подвал и позвонил. Я не сразу дозвонился, потому что было около двух часов ночи, а в это время звонят больше всего, но в конце концов мне ответили:
      - "SOS альтруисты-любители".
      Черт возьми! Это был месье Соломон. Я мог бы это предположить, я знал, что он часто встает ночью и сам садится к телефону, освобождая своих сотрудников, потому что ночью страхи его всегда усиливаются, и когда он чувствует себя наиболее одиноким, ему особенно нужен кто-нибудь, кому нужен он.
      - Алло, SOS вас слушает.
      - Месье Соломон, это я.
      - Жанно! С вами что-то случилось?
      - Месье Соломон, я предпочитаю вам это сказать издалека, на расстоянии, но я трахнул мадемуазель Кору, чтобы ее удержать…
      Он совсем не был удивлен. Мне даже показалось, честное слово, я слышал, как он довольно засмеялся. Но я, похоже, совсем растерялся. Потом он меня спросил как бы с научным интересом:
      - Ее удержать? Что значит ее удержать, Жанно?
      - Это потому, что мадемуазель Арлетти пишет в журнале: Жаль, что мы позволяем прошлому уйти, не пытаясь даже хоть что-то от него удержать.
      Месье Соломон долго молчал. Я даже подумал, что он от волнения покинул нас.
      - Месье Соломон! Вы здесь? Месье Соломон!
      - Я здесь,-раздался голос месье Соломона, и от ночного времени он был более глубоким, чем всегда. - Я хорошо себя чувствую, я здесь, я еще не умер, что бы ни говорили. Вы весь во власти страхов, мой юный друг.
      Я хотел было ему сказать, что это он мне передал свои страхи, но не станем же мы вступать в спор, чтобы выяснить, кто был первым, возможно, эти страхи уже были задолго до всех нас.
      - Малыш, - сказал он, и я никогда еще не слышал столько волнения в его голосе, я представил себе его там, на конце провода, представил себе, как он склонился к нам со своих величественных высот.
      - Да, месье Соломон. Что мне делать? Я люблю, люблю одну девушку. Я не люблю мадемуазель Кору, и поэтому я ее, конечно, еще больше люблю. Короче, я ее люблю, но не лично ее, а в общем виде. Вы понимаете? Месье Соломон, вы все еще здесь? Месье Соломон!
      - Твою мать! - заорал месье Соломон, и у меня мороз пробежал по коже. - Я еще здесь и не собираюсь не быть здесь, а буду здесь столько, сколько захочу, даже если никто больше в это не верит.
      Он снова замолчал, и на этот раз я не стал прерывать его молчание.
      - Как звучит эта фраза мадемуазель Арлетти?
      - Жаль, что мы позволяем прошлому уйти, не пытаясь даже хоть что-то от него удержать…
      Царь Соломон молчал на том конце провода, а потом я услышал глубокий вздох.
      - Очень верно, очень точно…
      И вдруг он снова рассердился и заорал:
      - Я не виноват, если эта мудачка… Он прервал себя и кашлянул:
      - Извините. В общем, я сделал что мог. Но у нее птичьи мозги и… Я думаю, он говорил о мадемуазель Коре. Но он снова прервал себя:
      - Одним словом, вы ее… Как это вы выразились?
      - Я ее трахнул.
      - Вот именно. Я так и думал. Судя по вашему типу…
      - Если вы думаете, что я сутенер, месье Соломон, то смею вас уверить, это не моя профессия.
      - Вовсе нет, вовсе нет. Я просто хотел сказать, что ваш тип внешности не мог ей не понравиться, что она потеряла от него голову. Ничего плохого здесь нет.
      - Да, но как мне из этого выпутаться?
      Месье Соломон подумал, а потом сказал что-то совсем нелепое:
      - Что ж, может, она влюбится еще в кого-нибудь.
      Это меня возмутило. Он просто издевался надо мной среди ночи.
      - Вы глумитесь надо мной, месье Соломон. Это не очень-то любезно, я вас с великим почтением всегда, не можете не быть в курсе.
      - Жанно, следите за тем, как вы говорите, язык надо уважать. Не пытайтесь и его трахнуть. Ребенка вы ему не сделаете, смею вас уверить. Самые большие писатели пробовали, как вы знаете, но ничего хорошего у них не родилось. Обойти тут что-либо невозможно. Грамматика безжалостна, и пунктуация тоже. Мадемуазель Кора, быть может, все же найдет себе другого, менее молодого. Спокойной ночи.
      И он повесил трубку, что никогда не делают в SOS, вешать должен всякий раз тот, кто звонит, чтобы он не подумал, что его отшивают.
      Я несколько секунд еще послушал гудки - это было приятнее, чем тишина, а потом вернулся к Алине. Она не спала. Разговаривать с ней было не нужно, она и так все понимала. Она сварила кофе. Мы посидели несколько минут не разговаривая, но казалось, что разговариваем. В конце концов она улыбнулась.
      - Она этого ждет, поверь. Она должна чувствовать, что длиться это не может, что это не…
      Она не сказала последнего слова, а отхлебнула кофе. Я сказал его вместо нее:
      - …что это неестественно? Ты это хотела сказать?
      - Да, неестественно.
      - Именно это самое отвратительное в природе.
      - Не спорю, но ты не можешь изменить природу.
      - Почему? Почему не изменить ее, эту бля? Она уже столько веков обращается с нами как с пустым местом. Может, она фашистка, эта природа? А мы должны все молча терпеть?
      - Что ж, обратись к своему другу месье Соломону, брючному королю, и попроси его скроить нам природу по тем меркам, какие мы ему дадим, а не по шаблонам готового платья. Либо обратись к другому царю Соломону, к тому, что стоит выше, которого давно уже нет и которому возносят мольбы уже несколько тысячелетий. О'кей?
      - Я прекрасно понимаю, что тут ничего не поделаешь: у месье Жана Риктуса есть такая песня.
      - Поговори об этом с мадемуазель Корой. Она в этом разбирается. Ты сам мне сказал, что это ее репертуар.
      - Репертуар, надрывающий сердце, - осточертело! А если она поступит как героини ее жанровых песен и бросится в Сену? Алина рассердилась.
      - Замолчи. Конечно, я ее не знаю, но… Послушай, ты должен понять, что дело тут не во мне, Жанно. Мне безразлично, что ты с ней спишь. Это не имеет значения. Но то, что имеет значение, этого ты ей дать не можешь. Это несправедливо ни по отношению к ней, ни вообще.
      - Для женщин вообще?
      - Не будем залезать в такие дебри, Жанно. Бывают ситуации, в которых доброта превращается в милостыню. И еще мне кажется, что ты судишь обо всем этом исходя из своей чувствительности, а для нее все это может оказаться совсем другим. - И она добавила, улыбнувшись: - Тебе не приходила, например, в голову мысль, что она взяла тебя за неимением лучшего!
      Я посмотрел на нее, но не возразил. Я вдруг испугался, что Алина меня тоже взяла за неимением лучшего. И что все мы за неимением лучшего. Твою мать! Я допил кофе и закрыл свою пасть, так будет лучше.
      - Что она взяла тебя за неимением лучшего и что ей больше всего нужен покой, чье-то общество, главное, не быть в одиночестве?..
      Быть может, это верно. Быть может, я для мадемуазель Коры тот, про кого говорят "сойдет на худой конец".
 

 
      Мадемуазель Кора купила на следующий вечер билеты на "Королевские фиалки", а потом мы с ней должны были пойти ужинать в одно бистро, где у нее были все свои. Эти~самые "Фиалки" были, как раньше говорили, "опереткой". Мадемуазель Кора видела ее еще до войны с Ракель Меллер, которую она обожала. Она вообще знала всех звезд эстрады того времени, когда сама была еще девчонкой и поджидала их всех у артистического входа: Ракель Меллер, Мод Лоти и Мистенгет- теперь их афиши можно найти на лотках у букинистов.
      - Мисс еще и в семьдесят лет танцевала. Ну, правда, ее поддерживали три партнера.
      В антракте она потащила меня за кулисы. Там у нее был один знакомый человечек, этакий упитанный живчик, звали его Фернандо, не помню, как дальше. Мадемуазель Кору он встретил довольно кисло. А на меня посмотрел с тем же чувством, что и я на него: дескать, не было печали… это очень сближает - такая взаимность.
      Мадемуазель Кора чмокнула его в щечку.
      - Фернандо, котик, привет! Сто лет не виделись…
      Фернандо явно обошелся бы без этого свидания еще лет пятьдесят и ответил сдержанно:
      - Здравствуй, Кора, здравствуй…
      - Последний раз, помнится… Постой, когда же это было…
      - Да-да, я отлично помню.
      Он сопел, скрипел зубами - сдерживался изо всех сил, чтобы оставаться в рамках вежливости.
      - Извини, Кора, я страшно занят…
      - Я только хотела… Я взял ее за талию:
      - Пойдем, Кора…
      - Я только хотела представить тебе молодого актера, которого я опекаю… Я протянул руку:
      - Марсель Беда. Очень приятно.
      Этот самый Фернандо посмотрел на меня как на представителя древнейшей профессии.
      - Я защищаю его интересы, - сказала мадемуазель Кора. Фернандо пожал мою руку, глядя в пол.
      - Кора, извини, но сейчас у меня ничего нет. Статистов и так предостаточно… Ну, если вдруг будет нехватка…
      Я понял, что разыгрывается классическая сцена. Сакраментальная. Почувствовал амплуа и с ходу вошел в роль:
      - Я могу принести вырезки из прессы.
      - Да-да.
      - Я певец, танцор, эксцентрик, говноглотатель. Могу, если хотите, прямо сейчас показать смертельное сальто… Я принялся снимать куртку.
      - Только не здесь! - взмолился Фернандо. - Да что с вами! Я запричитал:
      - А франка у вас не найдется?
      Фернандо благоразумно промолчал - видно, почувствовал, что следующим номером будет оплеуха. Мадемуазель Кора между тем так и светилась, это надо было видеть: она была так счастлива снова очутиться в артистической среде, где ее еще помнили и ценили.
      - Пойдемте, мадемуазель Кора.
      - А как же второе действие?
      - На сегодня хватит. Досмотрим в другой раз.
      - Тебе известно, что Жан Габен начинал танцовщиком в Фоли-Бержер? Ты слишком застенчив, Жанно. Но ты произвел на него впечатление. Я сразу заметила.
      Бистро находилось на улице Доль, около площади Бастилии, которую мадемуазель Кора называла "Бастош". Едва войдя, она кинулась обниматься с краснолицым, пропитого вида хозяином в серых в мелкую клеточку брюках и табачном кашемировом пуловере. Повсюду висели портреты велосипедистов и боксеров. На почетном месте, над баром - Марсель Сердан, который в расцвете славы разбился на самолете, а вдоль по стенам - победители Тур де Франс: Коппи, Антонен Мань, Шарль Пелисье, Андре Ледюк. Были также прыгуны, герои снежных трасс: чемпионы по прыжкам с трамплина, по бегу на короткие и длинные дистанции. Покорители дорог. Призеры автогонок по Монако с именами внизу: Нюловари, Широн, Дрейфус, Вимиль. Славный малый этот хозяин, подумал я. Память о людях так быстро стирается, особенно когда их не знаешь. Фотографии - их спасение, но мы редко думаем об их жизни за кадром.
      Мадемуазель Кора отлучилась в туалет, хозяин тем временем предложил мне выпить.
      - Мадемуазель Кора в свое время была знаменитостью, - сказал он мне для поднятия духа. - Талант! Тяжело, когда после такой славы тебя забывают. Он и сам был велогонщиком, трижды участвовал в Тур де Франс.
      - Вы до сих пор тренируетесь?
      - Только иногда по воскресеньям. Ноги уже не те. Скорее так, по старой памяти. А вы, похоже, тоже спортсмен?
      - Да, боксер. Марсель Беда.
      - О, конечно, простите! Еще рюмочку? - Нет, спасибо, надо держать форму.
      - Она, то есть мадемуазель Кора, приходит сюда каждую среду, когда у нас подают зайца в вине. Так, значит, бокс?- сказал он и непроизвольно прибавил: - Как Пиаф и Сердан… Для меня эта пара - образец самой возвышенной любви.
      - Он бьет, она поет.
      - Что-что?
      - Есть такой фильм.
      - Если бы Сердан не разбился, они бы всегда были вместе.
      - Что делать, такова жизнь.
      - А мадемуазель Кора лет десять назад, я уж думал, совсем пропадет. Она нанялась прислугой в туалет при пивной. И это Кора Ламенэр - шутка сказать! Угораздило ее связаться при немцах с этим подонком! Но, на счастье, она встретила одного из своих бывших поклонников, и тот о ней позаботился. Определил ей приличную ренту. Так что она ни в чем не нуждается.
      Тут он доверительно на меня взглянул, словно намекая, что и я не буду ни в чем нуждаться.
      - Он вроде бы король готовой одежды. Какой-то еврей. Я усмехнулся.
      - Точно.
      - Вы его знаете?
      - Не иначе!
      У меня поднялось настроение.
      - Пожалуй, выпью еще аперитива. Хозяин встал.
      - Только это между нами, ладно? Мадемуазель Кора ужасно стыдится этой своей работы в туалете. Никак не забудет унижения.
      Он принес графинчик аперитива и пошел заниматься другими посетителями. А я чертил ногтем вензеля на скатерти и радовался, думая о премудром царе Соломоне. Он достоин верховной власти. Посадить бы его туда, на самый высший престол, который так зияет без него, где так не хватает державного подателя готового платья. Стоило бы только обратить взор наверх - и тут же тебе -бац! - пара штанов. Так и вижу нашего месье Соломона на троне, милостиво расточающего штаны всем нуждающимся. Ведь самая насущная нужда всегда в низах. А уж что повыше - это роскошь. По телевизору передавали, что в мире миллиард человек обоего пола, с позволения сказать, живут меньше чем на тридцать франков в месяц. Так что мои возвышенные запросы явно с жиру. Поработать бы тебе, голубчик, в шахте, по восемь часов в день… А то, ишь, подавай ему патернализм и крупные накопления. Но царя Соломона в высших сферах нет, то-то и тоска. Я все чертил ногтем по скатерти и размышлял, откуда у меня эта тоска по роскоши. Пока не спохватился, куда это за девалась мадемуазель Кора, она ведь просто пошла в туалет: может, затосковала по прежним временам, когда она там служила - кому не случается взгрустнуть о былом? - теперь, когда месье Соломон осыпал ее щедротами, можно и поблагодушествовать. Ей небось часто случается зайти где-нибудь в кафе в туалет и порадоваться, что ее там нет, а на ее месте кто-то другой.