.. А собака что? Носом повела и - прямиком ко мне, хвать за пиджак! Я-то, дурак, до того самого дня считал, что они и впрямь обучены воров искать. А оказывается, и тут обман. Собака, она знает: кого можно хватать, кого нет. Он ей шепнул на ухо - вот она на меня и кинулась. Пять месяцев отсидел. А я того коврика и в глаза не видел! Я в жизни нитки чужой не взял, ты это не хуже меня знаешь. Вот я и боялся их, тех, кто на меня собаку поганую натравливал! Как узнал, что ребенка носишь, одна мысль в голове: вдруг дочка родится, замуж выйдет, чужим людям прислуживать, гаду какому-нибудь ноги мыть! Ведь они же затравят ее, житья не дадут мне в отместку! Чуть не спятил от этих мыслей... Такой уж я был, Салтанат, чумовой был, а как стал постарше да горя хлебнул, и дошло, что сам во всем виноват..."
      Он лежал и мысленно говорил с Салтанат, а перед глазами у него стоял хорошенький домик в том далеком северном краю. С Мариной, Кадыр познакомился, когда их часть стояла в этом небольшом белорусском городе. Потом Кадыр оказался в других краях. Чтоб жениться, у них и разговора не было. И вдруг письмо: будет ребенок. И в маленький белорусский город, по которому он водил когда-то свой огромный военный грузовик, Кадыр написал коротенькое письмецо: "Здравствуй, Марина! Если будит девушка, назави Лейла. Другой прозба нет".
      Когда демобилизовался, четверо суток провел на вокзале; с утра до вечера слонялся по перрону; смотрел на поезда, идущие на Кавказ, сколько он их проводил, этих поездов, все смотрел вслед... А потом, сам не зная как, очутился в маленьком городке, по которому прошла когда-то колонна огромных военных грузовиков... Приехал и видит: девочка, Лейла, его дочка! Одного этого достаточно было, чтобы он навсегда остался тут, в маленьком северном городе, а ведь его здесь любили. И Марина, девушка красивая, грамотная и с парнями всегда строгая была...
      Сперва Кадыру и в голову не приходило, что он уедет когда-нибудь отсюда. Пускай холодно, пускай дожди десять месяцев, пускай грязь, слякоть. По временам, конечно, виделась ему и теплая Кура, и теплые ее берега, и теплые деревья в теплом лесу... Ничего, здесь тоже и лес есть, и деревья... А люди... Люди как люди. Кадыр и думать забыл, что они были когда-то "червями", "улитками", "гадами"...
      А потом что-то в нем стронулось с места и пошло на раскрутку, сперва незаметно, потом все быстрее, быстрее... И не потому, что люди сделались вдруг улитками, червями, гадами, просто они вдруг стали чужими, совсем чужими. Они теперь как-то по-чужому двигались, по-чужому говорили: чужие дороги, чужие дома, чужие деревья... И однажды, в серый дождливый денек, он увидел у дороги кладбища, которое тысячи раз видел, проносясь мимо на своем огромном самосвале, и кладбище это вдруг ужаснуло Кадыра - никогда прежде не испытывал он такого ужаса. Он зажмурил глаза, газанул и так погнал машину, словно сейчас, сегодня, в этот промозглый, осенний день, кто-то должен схватить его и живьем закопать на этом холодном чужом кладбище.
      Вечером Марина спросила его, первый раз спросила:
      - Скажи, Кадыр, что с тобой, а?
      - Ничиво, Марина, ничиво...
      Он ведь и правда не помышлял тогда об отъезде. Не знал он, что хочет уехать. Он только знал, что где-то там есть теплый лес и теплые деревья... там течет теплая река и живет одна женщина... И еще там, далеко-далеко, есть кладбище, где лежит его мать; и есть другое кладбище - здесь, совсем рядом, и он не хочет после смерти лежать на этом кладбище!
      - Ничиво, Марина, чесная слова, ничиво... Устал... У мне глава балит...
      А потом на него почему-то напал сон - господи, сколько же человек может спать! Теперь на свете словно и не было ничего, кроме машины да кровати. Он вылезал из кабины, шел домой и сразу заваливался спать. Приводя из ясель детей, Марина каждый вечер заставала его в постели. Десять дней прошло, пятнадцать дней... И вот как-то вечером Кадыр сел на кровать и поднял на Марину опухшие от сна глаза.
      - Хачу уехат, Марина! Ни магу. Прасти. Хачу уехат. Он сидел, согнувшись, свесив с кровати ноги. Девочки играли на полу, Марина гладила что-то, она так и замерла с утюгом в руках.
      - Я знала, я тогда сразу почуяла, помнишь, спросила, что с тобой... А дети-то как же, Кадыр?! Эта еще маленькая, а Лейла - она ж в тебе души не чает!.. Без отца расти будут?!
      Больше об этом не говорили. И снова пошло: кровать- машина, машина кровать. Может, и обошлось бы, может, он притерпелся бы, и тоска бы прошла, и кончился бы непробудный сон... Но не обошлось, не получилось - Марина не стала ждать. Как-то, придя с работы, Кадыр увидел на столе большой синий чемодан. Новый чемодан - она купила. Чемодан был открыт, виднелись его брюки, вычищенные, отглаженные, его рубашки, две банки сгущенного молока, банка тушенки, несколько пачек печенья. Марина догладила ему майку, положила сверху, закрыла чемодан. Подошла к вешалке и достала что-то из кармана пальто.
      - Вот билет купила, - сказала она Кадыру, во все глаза глядевшему на нее. - У меня кассирша знакомая на станции. Поезд в десять часов, но ты сейчас уходи, детей не дожидайся. Их Вера сегодня возьмет, я попросила...
      Потом они стояли на перроне. Поезд уже тронулся, а Кадыр не двигался с места, не мог ничего понять. Марина схватила его за руку, потащила к вагону...
      - Иди, иди, все равно так нельзя! Все равно - не жизнь!..
      Она поцеловала его и, пока стояла на перроне, глядя вслед уходящему поезду, все покусывала дрожащие свои губы.
      Как ни старался Кадыр, заснуть он не смог. Встал, потоптался перед дверью. Заглянул через стекло внутрь, несмело взялся за ручку и, затаив дух, потянул ее на себя... Вернулся, лег на прежнее место. "Будто в тебе кто части подменил!.." - это Касум точно сказал. Стал бы прежний Кадыр торчать под дверью, словно сирота какая! Сломал бы к чертовой матери эту дверь, ударил ногой - и все... Ну ладно, ну сломал, а дальше что?.. А ничего. Заломил ей руки - и порядок. Неужто с бабой не справишься?.. Это опять он, Касум, спать не дает, чертов сын! И словно для того, чтоб скрыться от назойливого Касумова голоса, Кадыр погасил лампу и укрылся с головой. И почти сразу оказался на дне Куры. Там, на дне, ярко светило солнце, на дне Куры глаза слепило от солнечного света и там, на дне Куры, Кадыр увидел маленького, совсем крошечного ребеночка. Кадыр плавал, сновал меж водорослей, разыскивал Салтанат - показать ей. Он так радовался, и рыбки радовались, и водоросли. Они мелькали вокруг, плясали, веселились: "Мальчик родился! Мальчик!.." Кадыр скользил в солнечных лучах, а кругом сверкали легкие рыбки... А мальчик мелькал между ними, скользкий и серебристый, как рыбка. Кадыр ухватил его за ножку, хотел вытащить, да Салтанат пропала... "Салтанат! Салтанат! Где ты?! Салтанат!.. Вот он, наш мальчик!.."
      Когда он проснулся, было утро, в приоткрытую дверь заглядывало с айвана солнце. Дверь в комнату тоже была открыта, там тоже полно было солнца. На айване на подоконнике Кадыр увидел хлеб, сыр, пачку чая, сахар... Чайник с кипятком и чайник для заварки. Он заглянул в комнату, посмотрел во двор... Кувшин стоял на месте, а Салтанат не было.
      Подошла грузовая машина, остановилась у калитки. Опять Касум, конечно, он, больше некому.
      - Ну, встал?! - крикнул Касум, открывая калитку. - Заправился уже?! Он подошел к айвану. - В район еду, председателя везу. Может, поедем, пошляемся там, может, место тебе подыщем? Машин теперь в районе полно. Ну, как? Да что ты, ей-богу, ни мычишь, ни телишься?! Салтанат дома? Эй, Салтанат, ты где?!
      - Не кричи, - Кадыр покачал головой. - Нету ее.
      - А, значит, еще не столковались? Да брось ты!.. Баб не знаешь? Их хлебом не корми - дай только покочевряжиться! Придет, куда ей податься-то!..
      Сунув руки в карманы, Касум прошелся перед айваном.
      - Ну, так как, не поедешь? Ладно, отдохни денек, займись тут по хозяйству. Я бы на твоем месте перво-наперво арычки прокопал, лето скоро, закроют воду, весь двор тебе зальет. И пень этот, к чертовой матери его! И деревья не окопаны. Окопай. Я, может, поздно вернусь, на совещание председателя везу. Ты тут смотри, не томись, не больно нос вешай, полный порядок будет! Давно она ушла-то? Не знаешь? Куда не знаешь, когда не знаешь. Да к отцу, точно, куда ж ей еще идти! Припугнуть решила, чтоб, значит, стлался перед ней. А ты держись: нам, мол, все нипочем, мы люди военные! Придет! Как миленькая явится!..
      Кадыр поел сыра с хлебом, выпил стакан чаю. Стал делать все, что сказал Касум, в точности, как велел, словно это был приказ командира: сначала занялся арычками, прокопал поглубже, края укрепил. Потом взялся за пень, провозился с ним чуть не до полудня. В полдень и вправду вернулась Салтанат. Кадыр только-только принялся за деревья. Она опять, как вчера, постояла у калитки, боязливо глядя на него, потом подошла ближе, остановилась, прислонясь спиной к дереву, о чем-то напряженно думала, потом сказала:
      - Я за вещами пришла. Отец ничего, согласен. А ты оставайся! Уж раз приехал, живи. Дом твой, хозяйство твое. Поработаешь, урожай снимешь. Поступишь опять водителем, зарплату получать будешь. В доме все, как оставил, я ничего не прожила - только вот палас... За все время один палас продала. Слава богу, хозяйство не хуже других, жену приведешь, не ходить же тебе в холостяках. На платье купишь, и дело с концом. Вдову можешь взять или девушку, невест теперь хватает. На платье купишь, и все. Только зачем тебе вдова, лучше бери девушку. Слава богу, ты вон какой видный, рослый и вроде еще помолодел... Кольцо твое и часы золотые в сундуке, я их не тронула. Я только платья заберу, белье. Твоего мне не нужно, твое добро пусть твое и будет. Оставайся, живи.
      Сказала и проскользнула в дом, а Кадыр как стоял под деревом, так и остался стоять. Взглянул на огромный корень, который только что выкорчевал, на перекопанную землю под деревом, поднял глаза на стоявшее в зените солнце. Салтанат с узелком в руке вышла из комнаты, опасливо поглядывая на него, спустилась по ступенькам и бегом бросилась к калитке. Кадыр не взглянул ей вслед, он снова бросил взгляд на корневище, потом на солнце, на перекопанную землю под деревом; стоял долго, недвижимый, без сил, без мыслей... И вдруг сила вернулась к Кадыру, она пришла сразу, жаркая, как это солнце, крепкая, как этот пень, и он вдруг почувствовал, что может схватить корневище и зашвырнуть его черт знает куда, на край света, а старое гранатовое дерево может запросто вырвать из земли! Да что там дерево - он солнце сорвет с небес! Торчит себе в самом верху, вытаращилось, бесстыжее, на мир, и ни черта ему, стерве, не делается - хоть бы чуть подалось за шесть-то лет!..
      Пень он не зашвырнул и дерево не стал вырывать, он все глядел на солнце, глядел и скрежетал зубами, что есть силы сжимая кулаки. Потом ринулся в комнату, с криком упал на брезент и стал бить себя кулаками по голове, он колотился о кровать, о пол, кусал себе руки, рвал зубами брезент...
      4
      Кадыр знал, что костюм на нем новый, сорочка чистая, ботинки тоже новые, блестящие. Галстук он не надевал, он точно помнил: галстука на нем нет; а вот что на лбу и под глазом у него огромные синяки, об этом он и понятия не имел. Лоб-то хоть саднило, он ощущал тупую боль и знал, что это он о кровать, о синяке под глазом даже и не подозревал, иначе он не удивился бы, что первый же встретившийся ему человек так себя сразу повел.
      Когда еще он возился с арычками, корчевал пень и окапывал гранатовое дерево, когда Салтанат еще не пришла и не ушла потом со своим узелком, когда солнце, стоявшее в зените, не было еще бесстыжей стервой, тогда Кадыру казалось, что он сто лет проживет теперь в этом дворе, сто лет будет углублять арычки, окапывать деревья, сто лет будет жадно впитывать солнце. Тепло, солнце, запах нагретой земли - как долго он тосковал по ним! Но когда Салтанат пришла, а потом ушла, когда он, ворвавшись в дом, бросился на пол и бился головой о кровать и рвал зубами брезент, а потом, встав, огляделся, он сразу понял, что не может он здесь, здесь нельзя человеку, ему здесь нечем дышать. Кадыр надел ботинки, пиджак, пригладил волосы и вышел, не имея никакого понятия, что под глазом у него синяк, а на лбу шишка.
      Так. Это дом продавца Аршада. Значит, мальчишка, первый встретившийся ему человек, Аршадов сын. Лет десять ему, не больше, сидит возле дома, торгует сигаретами, и, знай Кадыр, какой у него вид, он, может, и не удивился бы, что этот сопляк так с ним говорить начал.
      - Ты Аршадов сын?
      - Да.
      - Отец все в лавке торгует?
      - Да..
      - И почем сигареты продаешь?
      - А тебе что?! Все равно деньги не отдашь!
      - А как ты догадался, что не отдам?
      - Будто я тебя не знаю! Ты Кадыр! Тебя все знают! Вот ты какой, лавочников наследник: в двух шагах от лавки сигаретами торгуешь да еще хамишь! Да, ничего здесь не изменилось. Это тот же Аршад, такая же мразь, пиявка, червяк, гадина!.,
      Кадыр дал парню пинка, посыпались сигареты. Сначала мальчишка опешил, потом стал скорей собирать свой товар в подол рубахи.
      Собрал, убежал во двор и уже оттуда, из-за забора, начал орать на Кадыра:
      - Психованный! Вор! Бандюга! Думаешь, я не знаю?! Ты Кадыр, ты у тетки Бильгеис ковер украл!..
      А потом, до самой лавки, была пустая улица. И возле лавки никого не было, только Аршад сидел в дверях на табуретке. Конечно, Кадыр понятия не имел о своих синяках, иначе не стал бы удивляться тому, как переполошился этот сутулый чахлый человечишка.
      - А, Кадыр! Здравствуй, дорогой, здравствуй! С приездом! Да тебя прямо не узнаешь! Разодет - точь-в-точь наш райторг! Ты чего же это не показываешься, а? Вчера еще приехал и все дома отсиживаешься?! Я хотел было зайти, повидаться, соседи все-таки, а потом думаю, что ж людей беспокоить! Да ты заходи! Заходи, садись! Что пьешь-то, все водку или...
      Кадыр сел, оглядел лавку, бросил, не глядя на Аршада:
      - Закусить есть что?
      - Да вот сыр. Больше ничего нет, сам видишь. Хочешь луковичку принесу? Печенья достану?
      Кадыр не ответил. Аршад принес бутылку водки, открыл ее, достал из-под прилавка стакан, из ящика горсть печенья, выложил на прилавок, луковицу раздавил кулаком, положил рядом, налил стакан водки. Кадыр взял, выпил. Помолчали. Не взглянув на лук и печенье, Кадыр поднял глаза на Аршада.
      - Закусить есть что? - снова спросил он.
      - Так вот брынза...
      - Это я вижу, я не про то. Я про то, что у тебя для тех: для райторга, для исполкома, для директора школы. Я об этом - понял?
      Он понял. Этого покупателя он помнил хорошо: и голос тот же, и взгляд, и кулаки - не изменился. Через минуту на прилавке появилось полкурицы, свежий чорек, сыр, рассол из-под баклажан. Кадыр все это съел. Водку он допивать не стал. Отпил еще полстакана, а остальное не спеша, аккуратно вылил на землю. Потом взял с прилавка начатую пачку "Авроры" с лежащим на ней коробком спичек, запихнул в карман, из другого кармана достал деньги, бросил Аршаду и, ни слова не сказав, ушел.
      Аршад сунул деньги в карман. Проворно сгреб косточки, забросил подальше, взял землицы, присыпал то место, где Кадыр вылил водку, чтоб и духу не было, потом поглядел ему вслед и плюнул изо всей силы. Но Кадыр был уже далеко. Он стоял в чайхане среди болельщиков, толпившихся возле нардов. Кости были уже у него в руке - отнял. Он встряхивал костями, вызывающе поглядывая вокруг.
      - Ну, кто со мной?
      Двое, которым он не дал доиграть, обиженно поглядывали на него. Болельщики, кольцом окружившие стол, тоже смотрели на Кадыра. И чайханщик, пожилой, солидный человек в чесучовом пиджаке и дорогой турецкой папахе, стоявший поодаль у самоваров, тоже, не отрываясь, глядел на него.
      - Ну, кто играет?
      Большинство из тех, кто толпился сейчас в чайхане, были совсем еще ребятишки, подростки, щуплые, бледные, все какие-то одинаковые. Один только был приметный: ростом не ниже Кадыра, а в плечах, пожалуй, и попросторней. Он и глядел-то не как другие, спокойно, внимательно глядел, словно прикидывал, правда ли, что он так опасен, этот человек: открыл дверь, и вся чайхана присмирела.
      Наконец один из сидевших за доской подал голос:
      - Садись, сыграем.
      Кадыр сел против него, спросил:
      - На что играть будем?
      - А на что хочешь!
      Кадыр повернулся, оглядел чайхану, взгляд его задержался на роскошной папахе чайханщика.
      - Вот, на папаху Гейбуллы!
      - Дурака валяешь! Я думал, ты правда сыграть хочешь!.. - и парень поднялся из-за доски, обиженно кривя губы.
      Кадыр снова встряхнул костяшки.
      - Ну? На папаху Гейбуллы! Кто сыграет?
      Все молча глядели на Гейбуллу. Чайханщик сделал вид, будто не слышит. Рослый парень, тот, что внимательно следил за Кадыром, подошел и сел против него.
      - Я играю. Только уговор: кто проиграет...
      - Кто проиграет, берет папаху и вот туда!.. - Кадыр кивнул на корзину с мусором, стоявшую на улице под окном. - А выигрываешь, хохочи в свое удовольствие. Идет?
      - Идет!
      И пошла игра, такая игра, что за всю историю нардов не было, наверно, такой игры. Кадыр проиграл, быстро проиграл, ну еще бы - шесть лет не брал в руки костей. Он встал, подошел к чайханщику - тот все еще храбрился, притворялся, что ничего не слышал, - ни секунды не раздумывая, сорвал со старика папаху и швырнул ее прямо в мусор.
      Но никто не смеялся, никто даже не улыбнулся, и самое странное, что чайханщик-то вроде ничего не заметил. Пошел, взял папаху, встряхнул, надел на голову и спокойно, совершенно спокойно взглянул на Кадыра.
      - А ты, между прочим, все такой же: как был дурак, так и остался.
      - Зато ты, я смотрю, другой стал. Честь свою дешево стал ценить. Кадыр кивнул на папаху. Потом обернулся, взглядом отыскивая тех, кого и раньше не раз здесь встречал.
      - Вы здесь переменились. И ты переменился. И ты... И ты... Все переменились. Только все равно: как были гады, так и остались! Черви, улитки, твари ползучие!
      А потом Кадыр, пьяный, шел по улице. Здесь был центр деревни: библиотека, правление, медпункт. В библиотеке и в медпункте двери успели запереть - увидели еще издали. Кадыр двинулся к правлению. В конторе сидел один учетчик, что-то писал, склонившись над бумагами. Когда Кадыр вошел, учетчик мельком взглянул на него и снова опустил голову,
      - Приехал? - спросил он, не отрывая глаз от бумаг.
      - Приехал.
      - Ну, здравствуй, раз приехал. Садись, рассказывай, где побывал, что повидал.
      Только теперь, после этих слов, он оторвал взгляд от ведомостей, но Кадыра в конторе уже не было. От конторы шел большой коридор, справа сельсовет, слева - почта, обе двери оказались запертыми, Кадыр саданул ногой в одну, потом в другую и повернул обратно, в контору. Прошелся по комнате, постоял у окна, потом подошел к человеку, сидевшему за столом, - тот молчал, равнодушный ко всему на свете, прямо король равнодушия.
      - Слушай, Мисир! Ты ведь вроде раньше закладывал?
      - А при чем тут закладывал, не закладывал?.. Выпить хочется, так и скажи, чего крутить-то...
      - Хочется, Мисир! Есть у тебя?
      - Нет. - Король равнодушия счел возможным снова поднять голову. - И в кармане ни гроша. Если бы деньги, можно было бы это устроить...
      Кадыр сунул руку в карман.
      - Деньги у меня есть. Устрой, Мисир!
      Самый равнодушный человек на свете поднялся из-за стола и не спеша направился к окну.
      - Эй, парень, иди-ка сюда! - крикнул он мальчишке, стоявшему возле запертой библиотеки с книгой в руках.
      Мальчик подбежал. Кадыр вынул все деньги, какие нашел в кармане, положил на стол.
      - А сколько она стоит? - спросил он.
      Мисир не смог удержать усмешки.
      - Вот это да! Старый осел, а на мельницу дорогу спрашивает!
      Он отсчитал из Кадыровых денег сколько надо, потом добавил еще рубль.
      - Ну-ка, сынок, беги к Аршаду. Возьмешь два поллитра, а рублевку эту себе в карман положишь. Книжку ты здесь оставь, вернешься, возьмешь. И давай побыстрей: одна нога здесь, другая там!..
      Потом было совсем поздно, темно и по темной дороге, шатаясь из стороны в сторону, брел Кадыр... Откуда-то вынырнул Касум.
      - Куда ж ты пропал, чтоб тебя! - ворчал он, светя Кадыру в лицо фонариком. - Всю деревню обегал, а ты как сквозь землю провалился! А набрался-то как! Где пил, а?! Не мог потерпеть часок?! Ведь договорились. Жена и нажарила, и напарила, и долму, и плов! Думал, посидим по-человечески, сколько лет вместе за столом не сидели. А ты вон - глядеть противно! Ну, чего теперь делать? Теперь уж лучше иди спать. Тогда завтра днем давай, завтра я как раз выходной.
      - Ты, Касум, иди... - с трудом промямлил Кадыр. - Иди, понял? Ешь свою долму. Да спрячь ты этот чертов фонарь, чего в глаза тычешь!
      Касум опустил фонарь.
      - Значит, не пришла?
      - Пришла, не пришла, тебя не касается... Ты иди..., долму ешь!..
      - А ты куда?
      - Я? Я знаю, куда я... Тебя не касается, понял?
      Касум знал, что Кадыр идет к отцу Салтанат, но очень уж ему не хотелось, чтоб друг заявлялся к тестю в таком виде. Он попытался было уговорить Кадыра, увести его, уложить, но не тут-то было.
      - Знаю я, куда тебя тянет, - проворчал Касум. - Иди, черт с тобой, только ты, вот что, не дури там! Бить при отце не вздумай, старик-то совсем плох, полгода как не встает.
      5
      Потом Кадыр стоял перед постелью больного старика.
      - Отец! Это я, Кадыр, приехал! Зять твой! Узнаешь, а?
      Кадыр изо всей силы бил себя в грудь, с хрипом вышибая из себя каждое слово.
      - Что, не рад?! Или сил нету радоваться. А может, ты помираешь?! Не помирай, отец! Не помирай! Пусть они дохнут! Их вон сколько!
      А старик был рад ему, господи, как он был рад! Глаза у него блестели. Он пытался обнять Кадыра, тянул к нему дрожащие руки.
      Кадыр опустился на колени, старик обхватил его голову, заплакал.
      Кадыр понял, что и он сейчас зарыдает, отвел глаза, встал, взглянул на Салтанат, комочком сжавшуюся в углу.
      - А мать-то где ж? - спросил он ее.
      - Нету ее больше, сынок, - ответил старик, а Салтанат всхлипнула в своем углу и тут же испуганно притихла.
      Помолчали - то ли в память покойной, то ли потому, что не было слов... Трудно было нарушить эту тишину, но и не нарушить ее было невозможно.
      - Ладно, отец, ты уж прости, а дочку я твою заберу!
      - Забирай, сынок, забирай! - сразу оживился старик. - Разве я что!.. Твоя жена, в твоем доме и жить! Я ей, глупенькой, толковал, толковал: иди, мол, дочка, в такую поздноту дома быть положено. - Он говорил совсем другим, почти что бодрым голосом. - Бери ее, сынок, бери, родной, и дай вам бог!.. А я что, я не сегодня завтра отойду. И то уж одной ногой в могиле. А как у вас на лад пойдет, мне и помирать легче...
      Старик уронил голову на подушку. Теперь он лежал, спокойно глядя в потолок: боже мой, сколько света может уместиться в двух маленьких подслеповатых глазах!.. Потом снова приподнялся на локте.
      - Ты чего расселась? - сказал старик, и так он это сказал, что Салтанат сразу вскочила и покорно направилась к двери. Она ждала, а Кадыр все не мог оторваться, не мог уйти от света этих сияющих маленьких глаз - старик словно все еще что-то говорил ему. И долго так было, и вроде все уже было сказано, и только одно слово осталось, и это последнее слово старик крикнул вдогонку, когда Кадыр был уже в дверях:
      - Сынок! Ты отравы-то этой поменьше пей!.. А!.. Поменьше, сынок, поменьше!..
      А потом он увидел деревню, освещенную чистой, свежей луной. И под этой чистой свежей луной впереди него шла Салтанат. Шла молча, скрестив на груди руки, сжавшись под огромным платком. И Кадыр был бесконечно благодарен этой женщине, молча шедшей впереди него по этой залитой лунным светом улице, благодарен за то, что идет впереди него, за то, что она человек, что не стала поносить его при отце. "Умница, Салтанат, умница, что встала, что сама пошла, что не стала срамить перед отцом..."
      На улицах было пусто, в окнах горел свет. Возле правления на высоком столбе играло радио, и то, что оно там играло, не имело ни малейшего отношения ни к этой деревне, ни к улицам, залитым чистым лунным светом, ни к узким каменистым дорогам, ни к этой луне, ни к звездам. Они шли молча, слыша дыхание друг друга. Прошли чайхану, спящую под большим замком, миновали лавку, усталые тихие улицы, Аршадов дом. Побрехивали собаки, не умолкая квакали лягушки.
      Салтанат и во двор вошла молча. Они поднялись на айван, прошли в коридор. И только тут Салтанат остановилась, прислонясь к косяку. Кадыр зажег лампочку в коридоре, потом в комнате. Потом подошел к Салтанат.
      - Иди ложись. Спи спокойно. Я здесь лягу, в коридоре. Но дверь не запирай, слышишь? Запрешь - выломаю!
      Салтанат ушла в комнату. Кадыр осторожно прикрыл, за ней дверь. Сел на постель, не убранную со вчерашнего дня. Потом, как был, в костюме, лег и сразу же заснул, и во сне видел леса, бескрайние леса, что растут по берегам Куры, и Куру видел, но теперь на дне ее не было света, там была тьма. Кадыр пытался выбраться со дна, из холодного душного мрака, и не мог. Ноги и руки цеплялись за что-то, что-то обматывало голову, словно он запутался в рыбацких сетях. Потом он понял, что это не сети, волосы Салтанат оплели его. Потом где-то в самой, самой глуби он вдруг опять увидел ребенка, синего-синего, мертвого. Кадыр не мог смотреть на него, ему было страшно, он хотел выплыть, выбраться, но волосы, Они оплели, опутали, обмотались вокруг шеи, они душили его...
      Кадыр вскочил весь в испарине, мокрый, словно и впрямь был под водой. Посидел. Потряс головой, будто паутина волос все еще опутывала его. Потом тихонько поднялся, на цыпочках подошел к двери, приоткрыл. Салтанат, съежившись, лежала на брезенте, сунув под голову подушку, рядом горела лампочка.
      Кадыр долго стоял не шевелясь, смотрел на спящую. Потом взял с кровати одеяло, прикрыл ее. Потом почему-то положил одеяло обратно, снял пиджак и укутал им Салтанат. Задул лампу. Не понять было, который теперь час. Луна скрылась, и на улице было темно, так темно, словно божье светило никогда уже не вернется в этот мир...
      Много ли, мало ли прошло времени, но светило вернулось в этот мир. Снова взошло солнце, освещая бесконечные леса, рождая отблески в мутных водах Куры. Салтанат тоже досталась ее доля солнца, оно коснулось окон, осветило комнату. Легло на постель в коридоре и на то место, где вчера стоял чемодан. Печенье, две банки сгущенного молока, банка мясной тушенки... Салтанат взяла одеяло, что стелила Кадыру, вынесла во двор, вытрясла, положила на кровать. Подняла с пола тюфяк и его вытрясла, и тоже постелила на кровать, и пошла за подушкой...
      Подушку она не выбила, не смогла выбить, сил не хватило, нисколечко у нее не осталось больше сил...
      С подушкой в руках она вошла в комнату, с подушкой, не выпуская из рук, подошла к кровати, упала перед кроватью на колени и зарыдала, заливая слезами подушку:
      - Милый ты мой!.. Родненький!..