Постиндустриальная эпоха сегодняшнего дня – применительно к коминтерновской тематике – отличается исключительно конкретными механизмами. Вместо тотальной, массированной идеологической пропаганды – достаточно глубоко разработанные, многоуровневые и диверсифицированные PR-технологии, действующие на разных уровнях восприятия – не только рациональном, но и – прежде всего – эмоционально-психологическом, подсознательном: не только там, где убеждения или вера, а прежде всего там, где мода.
      Отличаются эпохи, конечно, и уровнем многообразия технических возможностей распространения информации, а также наличием гораздо более внятных, отрефлексированных подходов в планировании, организации и финансировании работ – своего рода маркетинговых технологий, окончательно превращающих экспортно-революционную деятельность из организации революционного процесса в реализацию революционных проектов.
      Однако общего у Коминтерна с Глобинтерном куда больше, чем различного. Во-первых, это – наличие мощного и действенного набора методов эмоционально-психологической легализации агрессии, создающей массовую иллюзию этической оправданности враждебных действий («освобождение труда» в одном случае, «свобода и права человека» – в другом). Во-вторых, это – наличие предельно четкой системы конкретных интересов (борьба за власть, ресурсы и финансово-экономические возможности во всемирном масштабе). Наконец, в третьих, это – принцип «большевизма» (принципиальная установка на формирование агрессивного революционного меньшинства и узурпацию этим меньшинством права выступать от имени большинства и захватывать власть именем большинства). Следует отметить и еще одну важную общую черту двух интернационалов. Коммунисты называли ее «догматизмом и начетничеством». Современный Запад можно обвинить в глобалистской шаблонности, схематизме, стереотипности – которые на бытовом уровне находят свое проявление в смехотворном ханжестве «политкорректности».

       Сводится сегодня эта черта к попыткам (пока что представляющимся успешными) ставить экспорт демократии на конвейер, реализовывать одну и ту же схему на самых разных территориях, игнорируя глубочайшее различие политических, экономических и культурных условий.

      В общем, рисовать своего рода анекдотический «глобус Киргизии».
      Во всех случаях технология экспорта демократии работает на 1) подрыв действующей государственной власти и разрушение стереотипов гражданского повиновения; 2) возбуждение агрессивных и эмоционально консолидирующих агрессивное и активное меньшинство настроений неповиновения; 3) захват – от имени молчащего и не имеющего ни ресурса, ни мотивации для активности большинства – власти силами недовольных (отставных, опальных) представителей местной номенклатуры в обстановке хаоса и анархии, вызванной публичными акциями возбужденных агрессивных активистов.
      Однако в разных ситуациях объекты воздействия – разные. В Грузии и на Украине (а ранее – в Сербии) ситуация близка к канонической: достаточно высокий уровень общественной грамотности, действенность СМИ, наличие развитой и имеющей влияние образованной околономенклатурной прослойки (т. н. интеллигенции), а также наличие значительной группы недовольных выходцев из высших номенклатурных кругов, осмысленно выбирающих ориентацию на Запад как способ реализации собственных реваншистских устремлений. Одновременно важно отметить определенную компактность населения этих стран, его сравнительную однородность. Совершенно иная ситуация – в Киргизии. Общественного мнения как такового нет (низкий культурный, информационный и экономический уровень подавляющего большинства населения). Элита и околоэлитные круги – при наличии концентрированного недовольства в отношении действующей власти – устроены совсем по-другому (иная структура экономических интересов, ориентация на иные источники влияния – в том числе связанные с азиатскими центрами наркоторговли и др.). В результате все механизмы технологии экспорта революции сработали – но включили неожиданные и неуправляемые процессы. Вместо протестов, имитирующих демократическое восстание большинства – «праздник непослушания», бунт против «начальства и богатых» в крайних, эмоциональных, неуправляемых проявлениях. Вместо захвата власти управляемыми и лояльными представителями вменяемых номенклатурных кругов, обладающих навыками и конкретными рычагами управления – втягивание элиты в непрекращающиеся, центробежные разборки, с неминуемым подключением к борьбе «внешних покровителей» (которых разрозненные игроки киргизской псевдоэлиты будут выбирать себе сами – кто-то в России, кто-то в США, а кто-то в Китае, Афганистане и Пакистане).
      Однако схематизм (догматизм) менеджеров экспорта революций пока что игнорирует подобные проблемы, подрывающие самую основу глобалистского подхода к управлению миром. Те же технологии они пытаются реализовать и в Сомали, и в Афганистане, и в Ираке. Везде на первоначальном этапе технологии срабатывают – вырвавшееся из-под пресса авторитарных диктатур народное неповиновение сносит памятники и громит магазины. Но потом начинается тяжелейшая болезнь, в полной мере пережитая на излете коминтерновского проекта руководством СССР – при его попытке обустроить Афганистан (кстати говоря, вполне разумными методами и в борьбе против совершенно реального и опасного врага – источника будущих Бен Ладенов).

Недореволюция

      Второй базовой причиной кажущейся неизбежности революционного крушения всех пока еще не свергнутых режимов в СНГ является тяжелейший кризис, который можно назвать кризисом недореволюции. Революция, вопреки марксистской догме – это не смена экономической формации. Это – социально-психологическая катастрофа, крушение системы ценностей, господствующей в обществе, и возникновение на ее месте другой. Вот почему всякая настоящая революция – это прежде всего череда символических действий, будь то переименование министров в наркомы или 7 ноября в 18 брюмера. Она подводит черту под эпохой, которая изжила себя и в которой действующие общественные институты утратили способность к гармонизации общественных отношений.
      1991 год стал годом несомненной и грандиозной революции, когда в отсутствие революционных организаций, под воздействием плохо координируемых общественных настроений в течение нескольких месяцев рухнула национально-государственная структура – СССР, – которая еще за пять лет до того воспринималась как нерушимая геополитическая данность, «перестраивающаяся» для того, чтобы продолжить временно приостановленный процесс коминтерновской экспансии.
      «Коминтерновский проект с его позднесоветскими модификациями надорвался на собственной экономической неэффективности, на пагубности номенклатурной системы элитообразования (начисто лишенной на исходе 1970-х механизмов оптимизации руководства), а также – что очень существенно – на сломе идеологических стереотипов, господствовавших в мире на протяжении пяти десятилетий. Эффективность словарной энергетики коминтерновского проекта в 1920-1960-х гг. безусловно выигрывала на фоне идеологической невнятности „капиталистического проекта“. За исключением редких случаев, связанных с появлением харизматических вождей (прежде всего Франклина Делано Рузвельтаи Уинстона Черчилля),западные политики принимали навязанные им Москвой роли «реакционеров», врагов «мира и прогресса», апологетов «капитализма». Социалистическая фразеология была модной среди профессоров, студентов и политиков, а эпохальные социально-экономические успехи «капиталистического общества» оставались фактически не вербализованными и не адаптированными официальной идеологией – идеологией консервативно-охранительной, оборонительной, пассивной.
      В массовом всемирном масштабе ситуация изменилась в 1970–1980 гг. – после прихода к власти Маргарет Тэтчери Рональда Рейгана.Именно они отказались считать себя «защитниками старого мира», именно они прекратили обвинять коммунистов в том, что те «нарушают принципы коммунизма». «Неоконсервативная революция», вернее, контрреволюция, оказалась успешной, потому что сумела противопоставить изношенному идеологическому ресурсу «Коминтерна» новый словарь, новую логику, новые символы и новые лозунги.
      А захиревшая, надорвавшаяся номенклатурно-тоталитарная система рухнула, отвергнув идеологию коммунизма, советскую власть и Союз Республик. Но рухнула, рассыпавшись лишь наполовину. Революция была искусственно приостановлена, заторможена, а население в результате ввергнуто в глубочайшую массовую фрустрацию. Иерархическое устройство советской номенклатуры сыграло с ней и с народом СССР злую шутку. Энергия распада системы была использована для перераспределения власти в пользу нижних эшелонов той же самой партийно-государственной номенклатуры – на ее республиканских и региональных этажах. Сплоченная, соединенная общими стереотипами власти и личными связями, номенклатурная прослойка оказалась не способной предотвратить идеологический крах режима, удержать наиболее одиозные внешние его символы – более того, приняла активное участие в развале «Союзного Центра» с предельно ясной целью: с целью захвата верховной власти, с целью перехода из нижнего и среднего в высший номенклатурный эшелон.
      При этом повсеместно (почти) реализовался вариант «номенклатурного недопереворота» – вслед за отменой советских и коммунистических названий и введением элементов рыночной экономики последовали шаги, направленные на закрепление номенклатурного характера власти и недопущение внятной идеологической оценки происшедших событий. Из всех 15 республик СССР реальная десоветизация состоялась только в пяти – в трех прибалтийских, в Армении и в Грузии.
      В Прибалтике реальная десоветизация стала результатом формирования новой национальной номенклатуры, сразу же сделавшей ставку на реальную независимость и отказ от советской идентичности. Именно поэтому в этих республиках не подвергались никакому сомнению не только переодевание милиционеров в полицейские, но и радикальные, шоковые реформы ЖКХ в первые же постсоветские годы. С первых же месяцев провозглашенной независимости были сформулированы единые ответы на ряд ключевых вопросов – о национальной государственности (по непрерывности от независимых республик 1920–1930 гг.), о советском периоде («оккупация»), о коммунизме и советской власти («преступный режим»). И самое важное, что на новый язык перешли все участники социально-политического процесса – от новых политических активистов из числа интеллигентов-«народнофронтовцев» до недавних членов ЦК компартий соответствующих республик.
      Иные, но тоже последовательные формы десоветизация приняла в Грузии и Армении. Правда, в Грузии после нескольких месяцев бесчинств радикального гамсахурдистского режима осуществилась подлинно народная контрреволюция, и хунта в составе гамсахурдиевского премьера Тенгиза Сигуа,криминального авторитета Джабы Иоселиании боевика Тенгиза Кетованивозвела на престол под овации народа и интеллигенции многолетнего руководителя советской Грузии Эдуарда Шеварднадзе.

       Но в целом над постсоветским пространством вместо какой-нибудь собственной Статуи Свободы общим для всех символом нависла Фигура Умолчания. Отсутствие внятных, единообразных оценок прошлого, отказ от формирования внятных национальных проектов будущего стали причиной того, что возникшие постсоветские режимы пытались опираться на фантомы, маскирующие идеологическую пустоту.

      Азиатские режимы в той или иной форме пошли по одному и тому же пути – декоммунизации традиционных номенклатурно-клановых систем власти с сохранением прежних структур, фигур и стиля руководства. В целом «азиатские революции» на рубеже 1991–1992 гг. стали контрреволюциями, направленными на искоренение и недопущение впредь любых попыток возрождения «гдляновской крамолы» – попыток установления централизованного силового контроля над всевластием коррумпированных кланов.
      Но и другие режимы – в Грузии, в Молдавии, в Белоруссии, на Украине – не смогли сдвинуться с места прежде всего в подведении осмысленной черты под прошлым. Новые режимы сразу же подверглись атаке «скелетов в шкафах» (в Приднестровье и в Абхазии, в Крыму и в Южной Осетии), но ничего не смогли противопоставить этим атакам, кроме апелляции к нерушимости советских межреспубликанских границ. Следует отметить, что аргументация «сепаратистов» черпала энергию исключительно в той же, советской, символике (и даже Джохар Дудаевговорил, что у него остается советский паспорт и что в СССР «свободная Ичкерия» войти бы не отказалась). На попытке отчетливого и последовательного советского реваншизма основал свою власть один из самых устойчивых лидеров в СНГ – Александр Лукашенко.
      Что касается России, которая до недавнего времени воспринималась в СНГ и в мире в качестве несомненного интеллектуального и политического лидера на постсоветском пространстве, то и там фантастические по своему масштабу социально-экономические и политические перемены совершились как бы исподтишка, по принципу «черное-белое не называть, да и нет не говорить». Символом идеологической нерешительности и шараханий ельцинского режима, запрещавшего КПСС и освобождавшего цены, но так и не решившегося снести Мавзолей и тысячи идолов-Лениных во всех городах и весях огромной России, стала путинская реформа государственной символики – сталинская старая музыка гимна, номенклатурно-приспособленческий – сталинский же по своему цинизму – обновленный текст, «белогвардейский» флаг, двуглавый орел и – отдельно – армейское красное знамя без серпа и молота.
      Потребность населения в денежном и пищевом довольствии – это важная потребность. Но история – и прежде всего русская – знает множество примеров консолидации народа в бедности и лишениях, долготерпения в трагических условиях войны и послевоенного восстановления. Та же история знает множество примеров, когда в целом неплохо живущий народ, подводя итоги успешного 300-летия при династии Романовыхили 20-летия экономического роста при шахе Реза Пехлеви,единомоментно дуреет в атмосфере идеологического раздрая, надрывается от невнятности собственной элиты, ее неспособности к осмысленному с этим народом общению. И вдруг вздымается во всеразрушающем массовом озверении.

Вместо революции

      Однако революции в России пока что не будет. Точнее, не будет той «оранжевой революции», которую уже примерили на нее все – от руководителей путинской администрации до лондонских герценов-самозванцев.
      Глобинтерновский проект в целом близок к выходу на «режим насыщения». Конвейерное применение отработанных технологий на самом деле обеспечивает один-единственный гарантированный результат – подрыв народного повиновения, всплеск бунта. Однако неотроцкисты-догматики (как и их идейный праотец – идеолог перманентной мировой революции) рассчитывают на единообразность последствий – как и в европеизированной (за долгие годы СФРЮ) Сербии, как в привилегированной советской республике Украине, они ожидают, что вслед за «праздником непослушания» успокоившийся и довольный народ перейдет в режим лояльности к новой власти, к окончательно десоветизированной номенклатуре, эффективно заточенной под выполнение традиционных обязанностей колониальной администрации, сформированной «из местных» (так было и при советской власти – только там для присмотра вторым секретарем ЦК назначали русского, а здесь первой леди – американку или голландку).
      Но даже на Украине и в Грузии идет вовсе не как по маслу. Отвергнутая, но не осмысленная советская реальность выплескивается в тихих погромах: в юридических, экономических, дипломатических эксцессах, чреватых новыми сокрушительными взрывами массовых протестов.
      Куда более мрачные перспективы – у эрзац-революций в Казахстане, Киргизии, Узбекистане, Азербайджане. Неспособные разобраться даже с ослабленным и нищим Афганистаном и вынужденные делать вид, что его как бы и нет (а то, что есть – это всего лишь марионеточный «двор» в Кабуле), глобинтерновцы не имеют ни организационного, ни финансового, ни политического ресурса для того, чтобы справиться со всеми теми джиннами, которых они уже навострились выпустить из центрально– и среднеазиатских бутылок. Российская же ситуация – совсем особая.
      С одной стороны, в стране, несомненно, наблюдаются самые острые признаки «недореволюции». Настроения фрустрационного озлобления, массовой неудовлетворенности фиксируются во всех слоях общества. Протестная реакция неадекватна – несколько лет назад люди годами терпели невыплату зарплаты, теперь рвутся на улицы из-за сотни рублей транспортных льгот.
      С другой стороны, специфика властно-общественной конфигурации в России делает «оранжевый» вариант невозможным в принципе. Казалось бы, политическая сцена устроена примерно так же, как и в других постсоветских странах – есть номенклатурная «партия власти», есть несколько номенклатурных же оппозиционных проектов (вроде «Родины»), есть «либеральная» и «левая» оппозиция. Однако их структура и роли своеобразны.
      Во-первых, «партия власти» и «номенклатурная оппозиция» действуют в реально моноцентричном режиме – они действительно управляются из единого центра, более того, только эта управляемость и является единственным их реальным политическим ресурсом. Конфликт между разными ложноножками «партии власти» – это борьба за ресурс, за право называться «настоящей партией власти», причем в случае утраты лояльности всякая возможность бороться за этот ресурс исчезает, а значит, утрата лояльности невозможна. Это существенно отличает ситуацию от номенклатурных драк в братских республиках – там значительные пласты номенклатуры выбрасывались из власти буквально на улицу, лишались всякого доступа к ресурсу и превращались в мощный инструмент антисистемной активности.
      Во-вторых, та оппозиция, которую можно было бы назвать политической, более-менее реальной, оказывается оппозицией по существу реваншистской, при этом маргинальной. Из кого она состоит? Из КПРФ, СПС, «Яблока» и политических проектов опальных олигархов, то есть, из сил, которые в результате политики нынешней власти потеряли все – но не через «выброс» с политического поля, а через реальную утрату влияния и властных возможностей (КПРФ стала возрастной партией, чей электорат сокращается естественным путем, СПС и «Яблоко» – проектами-лузерами, обреченными и неспособными на возрождение в силу личностной специфики соответствующего человеческого материала, что касается «лондонской фракции РСПП», то даже на фоне своих многочисленных и многим недовольных собратьев по цеху опальные олигархи все больше воспринимаются как очень высокооплачиваемые городские сумасшедшие). Что может противопоставить власти этот конгломерат, кроме мстительной ненависти и безнадежной мечты о реванше? Это как если бы в Грузии единственной угрозой для Саакашвили оставались полубезумные гамсахурдистки («черные колготки»).
      Конечно, эта политическая структура не может считаться стабильной.

       Угрозу стабильности прежде всего несет нарастание реальной психологической напряженности в обществе – напряженности, которая при неблагоприятных обстоятельствах может «рвануть».

Какие это обстоятельства?

      Во-первых, кризис в недрах «партии власти». Организационно-политическая слабость «Единой России», нехаризматичность ее руководства, отсутствие идеологии и жесткий кризис политического словаря (язык «ЕР» – убогий и раздражающий деидеологизированный канцелярит), очевидная для всех манипулируемость партийной структуры и жесткая связка «ЕР» в массовом сознании с непопулярными решениями (монетизация, рост тарифов ЖКХ) – все это вместе взятое существенно затрудняет эффективное использование партии в качестве электорально-политического механизма обеспечения преемственности власти.
      На таком фоне вполне возможно развитие сюжета «бюрократического бунта». Этот вариант может носить децентрализованный характер. Он может включать: утрату контроля в результате активизации аппарата «ЕР», его перехода к «самообеспечивающим» действиям, не согласованным с властью; конфликты между различными представителями «ЕР» на региональном уровне, формирование внутриэлитной региональной оппозиции на базе экономических конфликтов; аппаратный раскол на высшем уровне с попытками противопоставить «ЕР» другой, «более президентский» партийный проект.
      При подобном развитии событий неминуемо резкое ослабление политического руководства, нарастание информационно-политических проблем, осмысление и озвучивание ситуации оппозиционными силами и СМИ, резкое снижение престижа власти и полная утрата управляемости.
      Во-вторых, не просто возможной, но полностью предсказуемой является попытка реализации «реваншистской оппозицией» традиционного «оранжевого проекта». Эта попытка будет включать в себя кумулятивную информационную атаку, создание молодежных инфраструктур «непризнания победы власти на выборах», запуск иных механизмов разрушения стереотипов гражданского повиновения.

       С учетом существующих социально-психологических проблем такое развитие событий вполне может привести к резкому, неуправляемому нарастанию массовых протестов против власти, срыву общества в стихийно-бунтарскую реакцию.

      Однако «оранжевый процесс» в России не может завершиться узурпацией победы на выборах его инициаторами. В силу специфики протестных настроений в России, особенно в регионах, можно ожидать, что инициаторы «оранжевого бунта» станут первым объектом социальной агрессии, более ненавистным, чем партия власти.
      В обоих случаях свержение «партии власти» ведет к хаосу, к кризису безвластия, к утрате управляемости с непредсказуемыми последствиями. Наиболее вероятными результатами такого развития событий становятся: «самоорганизация» протеста по погромному варианту (самозахват власти представителями маргинальных сил фундаменталистского толка) – или дезинтеграция страны, вызывающая неминуемое, из соображений самозащиты от неконтролируемой ядерной угрозы, вмешательство внешних сил по варианту оккупационному.
       Такова общественно-политическая реальность путинской России за три года до завершения второго президентского срока ее лидера, что вменяемая альтернатива варианту «преемственность» не просматривается.Никакой реальной базы для формирования в ближайшие годы системной оппозиции, которая могла бы обеспечить обновление политического класса и эффективный перехват власти, нет; социальной базы и ресурсных возможностей для ее формирования тоже нет. Поэтому единственной альтернативой катастрофическому прогнозу (будь то оккупационный оранжевый, будь то фундаменталистско-погромный «черный») становится реальное восстановление властно-общественного диалога, отказ от схематизма, от шаблона, перехват информационно-политической инициативы.
      В частности, одним из немногих эффективных «выходов» из кризиса недореволюции мог бы стать вариант использования энергетики массового недовольства через включение механизмов «управляемой революции», «революции сверху» – вариант, системно воспроизводящий схему победы в 1999 г. При этом власти не обойтись без радикального кадрового обновления (в первую очередь без замены безликих «андроидов» во главе властных политпроектов), без радикализации политического словаря, без перехвата эмоциональной, популистской риторики с выводом на первый план тематики национального достоинства и социальной защиты. Данный вариант мог бы быть реализован при наличии политической воли и жесткого проектного планирования через слом существующих общественных настроений и снятие социально-психологической напряженности – хотя и представляется достаточно маловероятным в силу инерции политического мышления и ограниченности кадрового ресурса.