– Держись, брат, – отвечаю, – и давай ко мне. Думать будем. Только Дубину с собой не бери. Видеть его не могу.
      Приехал Магомед ко мне, уже темно было. Вошел в вагончик, я его даже не узнал сразу. Лицо серое, глаза ввалились. За несколько часов высох весь, будто месяц не кормили. Стал он рассказывать.
      Приехал к ним на блок пастух. Он постоянно возле границы со своими баранами мотается. У пастуха – УАЗик четыреста пятьдесят второй, как «скорая помощь», мы их «таблетками» называли. Рассказал, что явились к нему трое боевиков вооруженных, велели передать условия: пятьдесят тысяч долларов за всех четверых. Иначе, мол, получим только головы отрезанные. Вид у этого бараньего командира напуганный был. Но, может, и прикидывался он. Вполне мог быть с бандитами в доле, наводчиком, да посредником подрабатывать. А мог и не быть. Шайтан их там разберет.
      Переночевал Магомед у меня. А с раннего утра мы в райцентр махнули и на телефон сели. Когда в Грозном переговоры шли, я со своими ребятами Масхадова сопровождал. Кое-кого из его личной охраны знаю. И сумел в этот раз через них до самого Масхадова дозвониться. Тот уже в курсе дела был. Сказал коротко, как отрезал:
      – Вооруженные силы Ичкерии к этому отношения не имеют. Это – «индейцы» . Разбирайтесь с ними сами. – И весь разговор.
      Доложили руководству федеральной группировки, так и так: есть контакт с похитителями, надо либо выкупать ребят, либо операцию проводить. Руководство отвечает:
      – У вас там сил на такую операцию вполне достаточно. Считаете нужным, пусть старший зоны принимает решение, и действуйте.
      Резонно. Хочешь, не хочешь – поехали к Дубине. Он эту кашу заварил, пусть помогает расхлебывать. Угадай с трех раз, что он ответил? Правильно! Сдристнул в кусты, только свист пошел:
      – Я без санкции руководства ничего затевать не могу. Надо сообщить в правительственную комиссию, в Москве есть специальные люди, которые пленными занимаются..., – ну и тому подобная чухня. Кому мы там в Москве нужны?! Только-только Буденновск отгрохотал. Разборки на всех уровнях. Да пока до нас с нашими проблемами дело дойдет, ребят десять раз прирежут.
      Тут Магомед как зарычит:
      – Ты будешь моих мальчишек выручать?! Из-за тебя они попались!
      Еле я его оттащил. Дубина мне всю оставшуюся жизнь должен за это проставляться. Вернулись к нам на блок.
      – Ладно, – говорю. – Я по должности официально числюсь заместителем этого чудака на букву «М». Так что формально имею право принимать решения на проведение специальных мероприятий. Передавай бандитам, что деньги будут. Звони немедленно домой, пусть доллары собирают.
      Вот чему нам, русским, у кавказцев всю жизнь учиться надо – это как они друг за друга стоят. Сутки не прошли после нашего сообщения – прилетает специальный самолет от руководства республики! Привезли деньги, подарки всему отряду, снаряжения дополнительного целую кучу. Магомеду – команда конкретная: «Что бы ты ни сделал, мы тебя спасем, оправдаем, не выдадим. Только выручи ребят!»
      Вот как! Это не наши политиканы, что прибалтийские ОМОНы за их верность Присяге подставили и Парфенова продали. А Буденновск! У меня до сих пор, как этот позор вспомню, лицо горит, будто пощечин мне нахлестали. Да ты, брат, сам все понимаешь. Ладно, отвлекся я.
      Так вот, начинаем переговоры с «индейцами» закручивать. Понятно, напрямую они говорить не хотят, боятся. И не только нас. Эти беспредельщики уже и чеченцам самим мешать стали. От многих даже их тейпы отступились, а без защиты рода ты там – не человек и долго не покуролесишь.
      Но, бойся – не бойся, а денежки-то получать надо самим. Чужому не доверишь: мало ли что у него на уме. Так что покрутили они, повертели, но решились: назначают передачу. В погранзоне, в стороне от всех постов: и наших и чеченских. Договорились, что Магомед сам за ребятами своими поедет.
      Выехали мы на место заранее. Осмотрелись. Обстановочка такая: дорога-серпантинка над ущельем вьется, в конце, за поворотом резким – площадка небольшая. Открыта метров на сто, вплотную с группой захвата не подойти. Из оружия, по-снайперски, тоже работать опасно. Выбить одного-двух бандитов можно, но любая осечка, промах, рикошет – и наши тоже полягут.
      Поэтому, порешили так: отдадут ребят – пусть убираются, рисковать не станем. Можно будет ими попозже заняться, с толковой подготовкой. Но, чтобы не обманули они нас, какую-нибудь подлянку не устроили, мы ниже по дороге засаду выставили: два моих омоновца с гранатометом и прапорщик из сборной команды – старшим. А в «зеленке» над площадкой – я еще с одной группой для наблюдения и прикрытия.
      Мои группы выставились с раннего утра. И правильно сделали. За несколько часов до встречи начали чеченские разведчики лазить. Раньше по этой дороге раз в два-три дня, может, кто проезжал, а тут – то пацан на велосипеде кататься надумал, то «жигуленок» проедет (и у водителя с пассажиром головы на триста шестьдесят градусов, как локаторы, вертятся).
      Подходит время. Подъезжает Магомед с ребятами на своем УАЗике, втроем. На дорогу вышли, деньги в целлофановом пакете держат. А тут уже пост снизу докладывает:
      – Командир, УАЗик пастуха едет!
      Точно: подъезжает, остановился. Вышли из него двое, в камуфляже, бородатые, вооружены до зубов. Видно, что и оружие наготове, и сами на взводе. А должно быть их трое, не считая водителя. Еще один, значит, – в машине, с пленными. Но не видно: кузов без окон, весь металлический. Надо же, как удачно у пастушка машина оборудована! Может, конечно, это для баранов сделано: чтоб не нервничали при переездах. Но и людей воровать удобно.
      Я к биноклю прилип. Снайпер мой рядом тоже замер, от прицела не отрывается: ожидать от этих ухарей чего угодно можно. Пересчитали «индейцы» доллары, старший с деньгами в машину вернулся. Смотрю: дверка салона пошире открылась и стали ребята Магомеда из машины выходить. Я посту нижнему по рации шепчу:
      – Пошла передача, но не расслабляйтесь, подъезд к площадке контролируйте.
      Тут слышу: снайпер мой бормочет: «Что это с ними?», – у него-то на прицеле увеличение четырехкратное. А у меня бинокль мощный – двадцатка. Глянул, тоже понять не могу: у Магомеда все ребята – кавказцы, у них от природы лица смуглые, а тут – белые, будто мелом их вымазали. Может, подмена какая, провокация? Да нет, вроде обнимают их наши, в сторонку отводят. Трое пленных высадились, а четвертого нет. Тот бандит, что еще у машины оставался, за ним в салон полез. «Неужели, – думаю, – бедному парню так досталось, что ходить не может?»
      И тут понеслось все вскачь!
      Взревел УАЗик, да как рванет с места! А из салона, вместо четвертого парня – мешок полиэтиленовый вылетел и прямо Магомеду под ноги покатился. Вскинули ребята оружие, но куда там: машина уже за поворот заскочила. Я смотрю во все глаза, что там такое? Не бомбу подкатили?! И тут Магомед догадался: схватил мешок, поднял и ко мне повернул, а сквозь пленку прозрачную на меня голова мертвая смотрит!
      Как во мне все вскипело, аж туман розовый в голову ударил. Падлы! Палачи! Нелюди! Кричу в рацию:
      – Засада! Машину уничтожить!
      А прапор, вместо того чтобы команду выполнить, умничать начинает:
      – Передача состоялась? На каком основании я должен открывать огонь?
      – Стреляй, это приказ! Я отвечаю!
      – Я не могу без оснований открывать огонь, если заложники освобождены!
      Вот идиот! Напичкали его уставами и инструкциями, научили решений не принимать: как бы чего не вышло. А секунды идут, летят, молотками по мозгам грохочут! Вот-вот уйдут убийцы.
      Задавил я себя. Ровным голосом говорю:
      – Вернули троих. Вместо четвертого – отрезанная голова. Прапор собрался было еще что-то вякнуть, но слышу, исчез из эфира, а по рации – голос старшины-омоновца:
      – Вас понял.
      И через секунду удар сдвоенный: РПГ лупанул! А на добавку – два автомата вперехлест.
      Мы – бегом вниз. Магомед освобожденных ребят с охраной оставил, а сам следом – на ходу нас на своем УАЗике подхватил.
      Подлетаем: лежит «таблетка» под обрывом. Дымится, но не горит. Вся, как решето. По ущелью баксы порхают. Спустились мы: два боевика – в куски, старший их – поцелее, но тоже готов. Водителю-пастуху кумулятивной струей досталось, полголовы срубило.
      Прапор трясется, ноет:
      – Кто за это отвечать будет? Пастух ведь мирный был! Ребята – омоновцы, смотрю – тоже занервничали. Говорю им:
      – Молодцы, мужики! С неприятностями разберемся. Ваше дело маленькое: вы по команде действовали. Кто, да что, да как – не знали и знать не могли. Я за все отвечаю. Ясно вам? А ты (это – прапору) уматывай с глаз моих. И если еще хоть полслова вякнешь, в порошок сотру!
      Вызвали мы подмогу, отправили ребят освобожденных домой. А сами до глубокой ночи по ущелью ползали, доллары собирали. Что им пропадать? Семье погибшего пригодятся. Что интересно: оказывается, ночью при фонарях баксы лучше видать – серебрятся, отсвечивают. И хотя часть купюр поопалило, разорвало, но все до последнего доллара сошлось, никто из ребят не скурвился, не утаил.
      А на другой день началось: комиссии, разборки! Следователи наши, следователи чеченские! Но я уже битый волк, механику эту знаю. Еще с ночи мои бойцы рапорта написали, а утром раненько я их уже на родину отправил. По приказу положено: после применения оружия реабилитационный отпуск предоставлять.
      Один я отбивался. Дубина было подставлять меня начал, но приехали мужики из МВД России, из отдела по руководству ОМОНами, разобрались влет и ему с глазу на глаз сказали:
      – Ты думай, что говоришь! Если твои подчиненные преступление совершили, то тогда – ты тоже преступник. Халатность проявил, ЧП не предупредил. А если ребята – герои, банду уничтожили, то они молодцы, им – честь и слава и тебе... ничего не будет.
      Ну, с официальными разборками понятно, а что касается совести, то я лишь один день сомнениями мучился. Когда с операции вернулись. А вечером ко мне Магомед приехал. Обнял меня:
      – Я и раньше тебя братом звал, а теперь ты всем нам – брат родной. Если бы не твои парни, ушли бы эти гады. Ты знаешь, почему ребята мои такие бледные были? Изуродовали их. Искалечили. Не мужчин из них сделали! Понимаешь?! А тот, которому голову отрезали, жить так не захотел. Он рукопашник сильный был. Голыми руками двоих сволочей прикончил, пока самого не убили. И пастушок этот во всем участвовал. Овечка невинная!
      Сел Магомед за стол, руками голову обнял. А я смотрю: седина у него. Черный был, как смоль, а тут – будто паутиной волосы заплели, при лампе керосиновой так и блестят. То ли я раньше не замечал, то ли за эти сутки обсыпало.
      А через две недели срок командировки отряда вышел, и мы все оттуда убрались.
      Легко отделались, говоришь? Это точно. У нас Родине служить – дело опасное. Если на пулю не наскочишь, то политики в любой момент, как пешку, разменяют.
      Но мир не без добрых людей. И наша система – не без мужиков настоящих. Представляешь: через месяц, дома уже, приходит мне повестка. В Чечню вызывают по делу «об убийстве» пастуха этого. Об «индейцах» – ни слова. О ребятах искалеченных, нашем парне убитом – тоже. Генерал меня вызвал, я ему историю эту рассказал. Он на меня посмотрел, спрашивает:
      – Ну и что ты думаешь?
      – Как скажете, товарищ генерал. Прикажете, поеду.
      – Давай мы лучше прямо здесь тебе голову отрежем. Хоть мучиться не придется. Опять же, будем знать, где могилка твоя, киселя на поминках нахлебаемся. Иди, работай! Пока Генеральный прокурор России тебя не затребует, можешь не переживать. А затребует. тогда и будем думать.
      Что касается остальных, то судьба у них по-разному сложилась. Дубьев, говорят, у себя в области карьеру делает, растет на глазах: герой войны! Омоновцев я к наградам представил, к ордену Мужества. Прапору-трусу наши бойцы полный бойкот устроили, и, когда домой вернулись, уволился он. А из освобожденных ребят Магомеда один уже с собой покончил. До сих пор у меня за них сердце болит.
      Вот и вся история. За двадцать минут рассказал, а сколько крови она мне стоила! Проще было бы хорошее ранение получить.
      Плесни-ка мне еще. Кстати, у нас третий тост...

* * *

      Застолье шло своим чередом. Подтянулись соседи, благо, вечер пока тихий был. Упиваться никто не упивался. Нет у братьев – командиров такого права – в сопли надираться. Жизни человеческие на них. Но по сотке-другой (кому как комплекция позволяет) не вредно: чуток адреналин загасить, голосовые связочки промочить, чтобы пелось веселей. Гитара по кругу пошла. Начали по традиции с «Офицеров» газмановских, стоя. Если по тревоге выскакивать срочно не придется, то и завершится застолье этим гимном офицерства российского.
      Змей на всю жизнь запомнил случай необъяснимый, мистический, от которого до сих пор, только вспомни – мороз по шкуре продирает. Как-то, еще в первой командировке, соседи-вэвэшники в гости пригласили. Тоже вечерок хороший был. Пообщались, за хорошим столом о делах поговорили, песни попели, а когда гости расходиться собрались, встали – «Офицеров» запели. В это время один из хозяев подошел к старенькому телеку, что в уголке стоял, и включил «ящик». А там передача идет, клуб «Белый попугай». Олег Газманов у Никулина в гостях. В руках гитара, поет что-то. Все, не прерывая своей песни, руками замахали – добавь мол, звук. Добавил... «Офицеры»! Слово в слово, нота в ноту, голос в голос с ними, будто с самого начала здесь за столом сидел, а теперь рядом стоит и вместе с братишками в погонах словами светлыми чужую ночь разгоняет: «Вновь уходят ребята, растворяясь в закатах. Позвала их Россия, как бывало не раз.»
      Вот и опять вспомнил, и – мурашки по коже, волосы на руках под закатанными рукавами – дыбом.
      – Что, сосед, задумался? – Душман весело локтем толкает. – А ну давай казачью!
      Эх, хорошие песни коренной казак Розенбаум пишет:
      – Задремал под ольхой есаул молоденький...
      Танкист – гитару, как эстафетную палочку принял. Ну, теперь, рупь за сто – за «Уток» возьмется. Точно: с первых аккордов можно выигрыш забирать, жаль пари не успел ни с кем заключить. Змей рассмеялся и со всеми вместе грянул лихо:
      – Любить так любить, гулять так гулять, стрелять так стрелять!.
      Душман удивленно на Агату Кристи смотрит:
      – Чего не пьешь? Завязал?
      – Не, сегодня я на сухой вахте. Пусть командир хоть раз спокойно расслабится. – Агата ухмыльнулся и погромче, чтобы все слышали, добавил, – желающие могут ботинки оставить с вечера.
      Народ захлебнулся в середине куплета, и кто под стол полез, кто на кровати откинулся, чтобы хохотать легче было. Змей погрозил Агате кулаком:
      – Убью болтуна, – а у самого губы в улыбке разъезжаются.
      На прошлой неделе с ним презанятная история приключилась.
      За неприветливыми боновцами еще один батальон стоит, ульяновцы. Пригласили они как-то всех соседей на день части. Праздник большой – день рождения батальона. Все пришли чин-чинарем: с поздравлениями, с незатейливыми подарками фронтовыми. Змей гитару прихватил. По случаю такому даже сам для именинников пару своих песен исполнил. Хоть и голос и аккомпанемент никудышные, но слова каждому братишке понятные, от сердца, от души. И пел и весь вечер провел трезвый абсолютно. Еще когда в гости по дощатым мосткам через могучие лужи пробирались, сказал Танкисту и Агате:
      – Сегодня я у руля, отдыхайте. Но – в меру. До четырех утра все проверки постов на себя беру. К четырем, чтоб как стеклышки были.
      Посидели часочек-другой – пора и честь знать.
      Агата с Танкистом командирским разрешением хорошо успели попользоваться. Поэтому на обратном пути поперли через лужи напрямик. Но умудрились пройти так, чтоб в резиновые сапоги грязи не начерпать.
      Змей, в относительно чистых еще берцах, аккуратно по мосточкам пошел. На секунду отвлекся, глянул, как его доблестные подчиненные лужи форсируют. Зацепился каблуком за стык, взмахнул руками, теряя равновесие, и ушел плавно по наклонной досочке в жидкое месиво из чеченской пыли, воды и мазута. В то самое месиво, что с резиновых сапог горячей водой не смывается. Весь. По подбородок. Нет, это не глубина такая была. Глубина – по колено. Просто мостик коварный так ловко его по «направляющим» спустил. Вскочил, выругался растерянно: как в таком виде в отряд показаться? Хоть и знает каждый боец, что не любит командир пьянчуг и сам к этому делу равнодушен, но видок-то после гулянки у соседей.
      Пришлось с полпути к коменданту завернуть. Мужики оборжались, на Змея-трезвенника глядя, пока Агата за подменкой в отряд смотался. Новая загвоздка: сапоги свои резиновые Змей на блокпост вчера отдал, а берцы-то одни, промокшие, с пудом грязи на каждом. Обковырял кое-как щепкой, а надевать снова – жутко. Граф – зам коменданта выручил, благо у него родной сорок третий размер оказался:
      – Надевай мои. Утром принесешь, а я по комендатуре в тапочках порассекаю.
      Спать Змей в пятом часу лег, а в шесть подскочил уже. Пнул Танкиста, отправил посты проверить. На форму, лежащую в ведре, с тоской посмотрел. Мутными, невыспавшимися глазами на две глыбы грязи, засохшие у печки, глянул. Там, внутри глыб этих, – родные берцы. А рядом на подстеленном целлофане – чужие стоят. Тоже не стерильные – в пыли, с кусками глины на подошве. В таком виде возвращать негоже. Взялся за щепки, за щетку. Через четверть часа дневального подозвал, зеркально сияющую обувь вручил.
      – Не в службу, а в дружбу: я вчера в лужу врюхался, зам коменданта мне свои берцы отдал. Занеси тихонько, у них обувь перед порогом в сенях стоит.
      Пока боец поручение исполнял, Змей за свои ботиночки взялся. Задача посложней оказалась. Но за полчаса и с ними справился.
      Только полюбовался плодами победы своей, Агата Кристи проснулся. Минут десять сонный по кубрику слонялся, все что-то под табуретки, да под кровати заглядывал. За дверь вышел, тапочками шлепая.
      – Командир, ты мои берцы не видел?
      – Ну, вот же стоят – Змей с презрением ткнул пальцем в пару чумазых ботинок, стыдливо съежившихся рядом с начищенными командирскими собратьями.
      – Да нет, это не мои.
      – Может, Танкист спросонок перепутал? Сейчас вернется.
      – У него нога на два размера меньше, он бы из моих выпал.
      – А у тебя какой?
      – Сорок третий.
      – Ну вот же – сорок третий...
      – Да не мои. Ты что, командир? У нас же с тобой «Кедры» хромовые, а это – говнодавы юфтевые...
      Тут Танкист вернулся. В руках сияющие берцы держит.
      – Командир, Граф просил его ботинки вернуть, а если твои не просохли, эти возьми. У них какие-то чужие приблудились.
      – Ой, едрена шиш... Так это что же получается... Это я с шести утра Агате обувь драил!
      Ну, в общем, с неделю потом доставали «сокамерники»:
      – Командир, автоматик не почистишь? Змей, тельничек не постираешь?
      Ну, понятно, и комендантские после размена ботинок от души повеселились.
      Да и Бог с ними! Смеются друзья – значит, живы! И самого смех от этой истории пустяковой разбирает. И готов каждому из них лично берцы надраить, лишь бы они в тех берцах своими ногами домой вернулись.

* * *

      Пыль в Грозном особенная. Это не просто пыль. Это какая-то особая субстанция, впитавшая в себя весь надоедливый кошмар войны. Перемолотые в труху кирпичи, цемент и осколки бетона. Сгоревшие и сгнившие человеческие тела и трупы животных. Разбитые в микроскопические щепки деревья и обращенная в пепел трава. Все это, высохнув под беспощадным солнцем и смешавшись с выхлопными газами техники и сажей от пожарищ, растирается сотнями тысяч ног. А затем, вновь и вновь пропускается через жернова гусениц и колес и удушливыми, непроглядными облаками зависает над городом.
      Пыль проникает повсюду. Перекрашивает в серый матовый цвет вороненые орудия убийства. Облепляет двигатели техники, забивает фильтры, клубится в кабинах и салонах. Смешавшись с потом, бурыми потеками разрисовывает и смуглые лица местных жителей и свежие румяные щеки молодых солдатиков, только вчера прибывших в Чечню откуда-то с Севера. Грязными сгустками вылетает из надсадно рвущихся легких и на судорожном вдохе снова вливается в них ядовитым облаком.
      Черные трикотажные маски, зеленые косынки, лоскуты марли и даже респираторы – лишь временное препятствие для нее. Тончайшая липкая пудра, оклеив все лицо по периметру этих приспособлений, неизменно находит бреши и тонкими плотными линиями протягивается от них к углам губ и крыльям носа.
 
      Змей с полчаса отхаркивался и фыркал возле умывальника, с наслаждением полоскал прохладной свежей водой слипшиеся под шлемом волосы, пригоршнями плескал ее на грудь и плечи, смывая пот и грязь с незагоревшей, молочно-белой кожи.
      Все-таки, какой кайф, когда с водичкой проблем нет. В апреле, в первой командировке, за щелочной водой из горячих источников каждый раз, как на спецоперацию собирались, чтобы на засаду не нарваться. Готовили на ней, пили ее. А в ней тельняшку без щелока и мыла стирать можно. Зубы сыпанулись тогда почти у всех. Змей вспомнил, как у него в куске хлеба обыкновенного передний зуб остался. Отломился у основания, словно скорлупка яичная. Машинально потрогал языком фарфоровую обновку. Спасибо Ольге с Виталей. Супруги – протезисты, друзья хорошие, успели до отъезда командиру приличный вид вернуть. А главное – возможность жевать по-человечески. На манной кашке при таких нагрузках долго не протянешь.
      Наскоро обтершись полотенцем и весело напевая, Змей снял висевший на сучке дерева китель камуфляжа, встряхнул его и растерянно выругался: взвившаяся пыль мгновенно облепила еще влажное тело.
      – Во, елы-палы! И откуда тебя столько, зараза серая! Серега, давай еще воды.
      Впрочем, маленький инцидент не испортил настроения. Сегодня удалось вырвать в ГУОШе «полевые-гробовые» за десять дней. Суммы не Бог весть какие, но ребятам на «Сникерсы» и шашлыки хватит. Скучновато на одних стандартных армейских харчах-то.
      – А кстати, что там сегодня на обед? Жрать хочется, как зимнему волку! На часиках-то уже семнадцать тридцать, почти десять часов после завтрака прошло. Что ж там Мамочка утром затевал, когда я уезжал? С такой хитрущей мордой напутствовал: «Командир, сегодня к обеду не запаздывай!»
      Змей обошел молочно-полиэтиленовую стенку у входа, поднялся на второй этаж, в столовую и, остановившись на пороге, улыбнулся:
      – Эй, шеф, в ваш ресторан без галстуков пускают?
      – Что вы, как можно? Ну разве что для господ офицеров исключение! – И Мамочка, обернув руку полотенцем, с видом заправского официанта сделал приглашающий жест.
      Составленные в ряд исполосованные, почерневшие, кое-как отмытые в первые дни столы теперь были покрыты все той же полиэтиленовой пленкой. Своей сияющей чистотой она мгновенно вернула былой стерильный вид помещению, в котором когда-то бойко стучала ложками перемазанная манной кашей ребятня.
      – Обед командиру! – Торжественно провозгласил находчивый «шеф» – не по-старшински молодой, но крепкий телом и всегда энергичный, получивший свою кличку за детдомовское прошлое и любовь к разного рода авантюрам.
      Тут Змей рассмеялся уже в полный голос. Из-за ряда шкафчиков, отделявшего от столовой небольшой хозяйственный закуток, грациозно покачивая бедрами, выплыл кухонный наряд: два здоровенных детины в камуфляжных брюках, сине-белых тельняшках и кружевных фартучках. У одного на розовом фартучке красовались надписи «КЕФИР», у второго – на голубом – «МОЛОКО».
      – Ну молодцы! Настоящий ресторан! Осталось варьете по вечерам организовать, и не захочется домой возвращаться.
      – С варьете не выйдет, больно публика некультурная, – пожаловался Мамочка, – шуточки гадкие отпускают, к обслуживающему персоналу пристают. Фартучки их, видите ли, возбуждают. Хорошо хоть, сегодня официанты у нас крепенькие, в теле. Мишенька одного ухажера обнял, тому и кушать расхотелось. А завтра я кухонному наряду резиновые палки выдам, у меня в одном ящичке лежат штук пять, на всякий случай.
      – Ладно, запасливый ты мой, давай обед, что там сегодня?
      – Борщ из тушенки, макароны по-флотски.
      – Черт, неужели свежинкой разжиться нельзя? – заглядывая в котелок, проворчал Змей, – уже тошнит от этой тушенки.
      – Да есть вариант, надо с одним дедом по соседству переговорить. У него брат чабан, возит баранов в город на продажу. А лучше шустрых ребят послать, здесь окраина, многие скотину попастись выпускают...
      – Ты не болтай ерунду. У людей и так сплошной разор. А мы последнее отберем. Мало без нас мародеров? Гробовые сегодня получите, да от матпомощи, что в УВД выписали, еще прилично осталось, сходи к деду, поторгуйся. Он даже рад будет, живую денежку наторговать.
      – Да это я так...
      – Вот и я так. О, черт! – Змей, зацепив ложкой за дужку котелка, плесканул борщом на «скатерть» – где тут у вас тряпка?
      – Обижаете! У нас, как у цивилизованных людей, все одноразовое. – Мамочка ловко свернул пленку, сунул ее в загудевшую «буржуйку» и мгновенно раскатил перед Змеем один из заранее нарезанных запасных рулончиков. – А все-таки меня жаба давит. Они по нам тут пуляют днем и ночью, а мы им – деньги!
      И тут же, словив жесткий, пристальный взгляд командира, торопливо добавил:
      – Как скажете! Переговорю. Я уже приценялся, вроде – недорого.
      Да уж, что-что, а поторговаться Мамочка умел. Вплоть до финала, в котором вторая сторона получала в качестве удовлетворения только его обаятельную и слегка жуликоватую улыбку. Змей обычно сквозь пальцы посматривал на его лихие комбинации, в результате которых отряд не знал забот с питанием и боеприпасами, в любой обстановке мгновенно обрастал различными полевыми удобствами и даже умудрился сменить изрядно потрепанную форму на новенькие камуфляжи и легкие хромовые берцы. Иногда Мамочка зарывался. Но, представ пред грозные очи командира, ни за что и ни при каких обстоятельствах не признавался ни в самомалейшем грехе. Его защитные речи были способны заморочить голову десятку опытных адвокатов и выжать слезу из камня. Поэтому Змей, после двух-трех бесплодных педагогических попыток, освоил наипростейшую тактику общения со своим старшиной. Короткая, ясная команда, обязательная проверка при малейшем сомнении и конкретная энергичная трепка при выявленных поползновениях за красные флажки.
      – Купишь по нормальной рыночной цене, доложишь, проверю.
      Мамочка оскорбленно вздохнул и отправился куда-то по своим многотрудным делам. Командир улыбнулся и жадно рванул зубами кусок душистого белого хлеба, который Мамочка выменивал на макароны, полученные взамен перловки в соседней части, не имевшей вообще никакого отношения к снабжению омоновцев.
      Сквозь форточки-бойницы в заложенные мешками окна влетел сухой треск автоматной очереди. И почти сразу же ее заглушил нарастающий надсадный рев тяжелого грузовика. Змей вскочил, как подброшенный. Сразу бешено запрыгало сердце и стало сухо во рту: этот звук он узнал бы из тысячи.
      С диким ревом отрядный «Урал» пролетел под поднятый шлагбаум и, извергая сизые клубы, под паровозное шипение и скрип тормозных колодок осел под окном комендатуры. Загрохотали ботинки спрыгивающих бойцов, залязгало оружие.
      Змей торопливо выскочил в коридор и направился к лестнице, ведущей вниз. Но, услышав доносящийся из командирского кубрика возбужденный голос, толкнул дверь в эту тесную комнатушку, которую делил со своими двумя ближайшими помощниками. В углу, возле своей кровати стоял Агата Кристи. Лихорадочно блестя глазами и, то пытаясь содрать с себя разгрузку, то бросая это занятие и начиная азартно размахивать руками, он рассказывал лежащему на кровати с гитарой Танкисту:
      – Прямо в упор, ты понимаешь! Из-за забора! Как даст, аж чуть пламенем в рожу не захерачил! А Винни как газанет! Я ему кричу: останови, мы его, суку, сейчас разметелим, не успеет уйти! А Винни – на гашетку и летит, как ничего не слышит.
      – Ну и правильно, – флегматично заметил Танкист. – Вы бы остановились, и вас бы, как в тире, перещелкали.
      – Да он один был!
      – А ты проверял?
      – Да говорю же, я кричу: стой! А он – на гашетку и летит!
      – Ну и молодец, – сказал Танкист и снова вернулся к попыткам извлечь из ширпотребовской гитары мелодию с явно испанским акцентом.
      – Что у вас приключилось? – встревоженно спросил Змей. Две недели тишины – хуже нет, и он давно уже ожидал какую-нибудь подлянку. Где тонко – там и рвется. Где тихо – там опасно вдвойне.
      – Возвращаемся с блока и на повороте уже, вот – рукой подать, сколько тут – метров двести, не больше? Вот он с поворота как врежет!
      – Кто он?
      – А кто его знает, кто? Боевик, кто еще! Очередью, чуть не в упор. У меня стекло опущено было, так чуть ухо мне не поджарил!
      – А пули сквозь голову прошли? – лениво спросил Танкист.
      – К тебе полетели, умник. Вчера только говорили, что надо маршрут и время менять для смены на блоке, выпасут нас. Вот и выпасли, хорошо хоть не зацепили никого.
      – Ну и как ты предлагаешь ездить?
      – А никак, – остывая, пробурчал Кристи, – все тебе шуточки...
      Змей хмуро улыбнулся. Какая тут смена маршрутов, если к блоку ведет единственная дорога. И время – меняй не меняй, а у боевиков его тоже предостаточно. Захотят – дождутся. И снова выпасут. Тут что-то другое нужно делать.
      – Ну ладно, утро вечера мудреней. Думайте отцы-командиры.
      Ночь упала, как обычно, непроглядной, сине-черной бархатистой шторой. Где-то в Ленинском районе сыпанулась горохом первая автоматная очередь, ей ответил одиночный хлесткий выстрел СВД , деловито простучал пулемет. И, будто дождавшись команды, замелькал трассерами, заворчал раскатами взрывов, залаял на разных автоматических языках разодранный враждой город, освещенный только факелами горящего газа, отблесками пожаров да снопами разнообразных ракет.
      И странно-гармонично в эту музыку фронтового города вплеталась гордая и воинственная песня старенькой, видавшей виды гитары, подружившейся наконец с Танкистом.
      Интересный он был человек, этот ПНШ. Настоящий профессионал, окончивший танковое училище, прошедший два года Афгана. и вышвырнутый из армии перестроечной ломкой. Водовороты жизни прибили его, изрядно подломленного, все чаще и чаще прихварывающего известной российской болезнью, к омоновскому берегу.