Накануне войны министр обороны Павел Грачев, правда, убеждал, что способен взять город за два часа одним парашютно-десантным полком (или двумя полками за один час, что все равно относится к полному бреду). Если уж готовилась спецоперация, то ее следовало проводить еще меньшими силами. В 1979 году в Афганистане, в чужой стране, одним «мусульманским» батальоном и двумя поварами-разведчиками сумели поменять неугодный Кремлю режим Амина, а здесь...
      А здесь в новогоднюю ночь 1995 года в узкие улочки Грозного ввели танки.
      Господи, в каких академиях обучались генералы, которые позволили технике войти в город без прикрытия пехоты? Торопились преподнести подарок министру, отмечавшему в Новый год свой день рождения? А тот, в свою очередь, мечтал о праздничном рапорте Президенту? Думали взять дудаевцев «тепленькими» после застольных возлияний? Но к тому времени чеченцы перешли на мусульманский календарь и подобные новогодние празднества уже не отмечали. Тем более, спиртным, запрещенным по шариату.
      А посчитал ли кто-нибудь количество гранатометов, оказавшихся в руках боевиков? Танков и артиллерии? Учли, в конце концов, отчаянный, самовлюбленный характер горцев, которым с самых высоких государственных трибун дудаевцы уже внушали, что у чечена должна быть самая красивая девушка, самая модная одежда, а если он угоняет в России автомобиль, то самый шикарный? И что любой кавказец изначально выше русака?..
      Родился тогда и анекдот, обожаемый боевиками, а потому добавляющий кое-что в понимании их характера.
      – Встречает чечен мужика и говорит: направо не ходи, там тебя ограбят через сто метров. Налево не ходи тоже, ограбят через двести метров. Вперед – тем более, потому что ограбят за первым поворотом. Давай я тебя ограблю здесь.
      То, что Чечня и Дудаев зашли слишком далеко и нужно что-то предпринимать – в этом никто не сомневался: жить отдельно от России, но за ее счет – слишком откровенная наглость. Но танки, самолеты по той самой точке на карте... Аргумент оружия не есть признак силы. Скорее, наоборот. Им удовлетворяются политические амбиции, но никогда не развязываются узлы. Тем более, в национальном вопросе, где все правы...
      Федеральные войска взяли развалины города через несколько недель упорных боев, оставив с обеих сторон десятки тысяч убитых и раненых. И тут же завязли в бесконечных боях местного значения. Еще один анекдот, уже русский:
      – Что высматриваешь, рядовой Петров?
      – Да не пылит ли тот парашютно-десантный полк, товарищ капитан, который закончит эту войну за два часа.
      – Э-э, займись-ка делом – набей патронами магазин для очередного боя. Пыли для ветра не насобираешь...
      Зато не по артериям и венам, а по каналам, неведомым простым смертным, потекли полноводной рекой на отстройку только что самими же разрушенного деньги. Вроде не разучились с советских времен помогать тем, кому трудно.
      Двадцать строительных организаций, получивших деньги и право на восстановление Чечни, в свою очередь создали по два-три десятка субподрядных организаций, передоверив им строительство и поимев на этом свои проценты. Новые хозяева денег, не мудрствуя лукаво, родили еще несколько десятков бригад, и тоже не бескорыстно. В конечном итоге на «чеченские» деньги насело около тысячи строительных организаций, которые в Чечне на налоговый учет не встали и, соответственно, никаких налогов не платили – ни дорожных, ни пенсионных, ни каких-либо других. Деньги крутились где угодно, но только не в республике, которой предназначались.
      Это раскопал не я, а налоговая полиция Чечни. И сумела доказать Москве, что подобным образом восстанавливать республику можно бесконечно долго. Президент России издал специальный указ, обязывающий всех строителей встать на учет в налоговые органы по месту работы. И...
      И когда я знакомился с Грозным, на его развалинах увидел всего один экскаватор, который, как оранжевый пыльный жук, копошился на развалинах бывшего президентского дворца. Один на весь город! Б. Н. Ельцин, к сожалению, со своими указами был грозен только для личной администрации, дрожавшей за свои кресла.
      Сама налоговая полиция размещалась в здании полуразрушенного детского садика. О его прежней принадлежности напоминали лишь песочницы, приспособленные под курилки и места чистки оружия, широченные окна, ныне забаррикадированные мешками с песком, да бывшая воспитательница Людмила Ивановна, перешедшая в уборщицы. Пожалуй, еще рисунок колобка на стене, насквозь прошитый в румяную щеку рваным осколком. Зато перед ним, не испугавшись взрыва, сидела целехонькая лиса и размышляла: кушать ей искалеченного уродца или полакомиться чем-нибудь более вкусным. Такая вот старинная сказочка в современном интерьере.
      Кто знал, что в течение всего пребывания в Грозном я сам был подобен колобку, а за мной осторожно, чтобы не спугнуть, наблюдала другая лиса.
      – На тебе, полковник, мы поставили метку, когда ты только позвонил в Грозный и сообщил о своем приезде, – признаются потом боевики. И с похвальбой, которая частенько развязывала им языки: – У нас ведь в каждом государственном органе сидят свои разведчики и осведомители. Или сочувствующие.
      А я, наивный, трогательно прощался с теми, кто вышел меня проводить на попутке в Нальчик. А может, ее специально подсунули мне, да еще сопроводив предложение улыбкой:
      – Не побоитесь ехать без охраны?
      Что мог ответить я остающимся под пулями ребятам? Что боюсь? Что требую сопровождения? Подловили, подловили на десантной гордости, хотя афганский опыт подсказывал: зря сажусь к незнакомцам. И среди провожающих наверняка оказался и тот, кто затем передал по рации:
      – Берите инкассаторскую «Ниву», поехали по старопро-мысловской дороге.
      Взяли красиво. Через час пути обогнавший нас БМВ стал подсекать «Ниву», пытаясь оттеснить ее в кювет. Мы еще ничего не поняли, а из окон высунулось по паре пулеметов. Резко оглядываюсь. Пристроившаяся сзади «шестерка» не напоминала пулеметную елочку только потому, что основным стволом в ней оказался гранатомет. А нам жестами уже приказывали остановиться.
      – Конец. Боевики, – шепчет сзади Махмуд.
      Я еще пытаюсь надеяться на недоразумение, ведь окружающие нас люди – в родной десантной «пятнашке». Почему не взял оружие!
      Борис, после выезда из Грозного сменивший за рулем водителя, по всем правилам дорожного движения замигал поворотом и съехал на обочину. На этом взаимные любезности закончились. Не успел он заглушить мотор, как выбежавшие из машин люди буквально вырвали его с сиденья. В распахнутые дверцы всунулись два длинноносых «красавчика» – так чеченцы нарекли пулеметы. Упираются в нас с Махмудом:
      – Руки за голову, голову – в колени.
      Команды и движения отработаны до автоматизма – не у нас, конечно, а у боевиков. Водительское место уже занято, Борис исчез. Кортеж, прервав движение на трассе, разворачивается и мчится в обратную сторону. Никто не вмешался в происходящее, не выбежал на помощь, не погнался вслед. Начинает доходить, что все происшедшее – по-настоящему, что это – плен и жизнь обесценилась до одной пули. До легкого нажатия на спусковой крючок пулемета, приставленного к голове.
      Лоб, уткнутый в колени, покрывается потом, от него же липко горит спина. Неужели страх? Он – такой?
      Пытаюсь лихорадочно вспомнить, что у меня есть такого, за что сразу поставят к стенке. Блокнот с записями «нечаянно» уронил, когда распахивали дверцы, и его удалось затолкать ногами под сиденье. Найдут, конечно, но потом. А вот отпечатанное на бланке редакционное задание – это моя смерть. Особенно строчки о том, что я должен собрать материал о мужестве чеченских налоговых полицейских, защищавших Грозный от боевиков. Зачем печатал задание и брал с собой? Ну страдал бы склерозом и не помнил зачем еду в Чечню, тогда простительно. А так будет мне сейчас чужое мужество...
      Но я – уже пропал, а вот фотоаппарат... На последних кадрах– ребята из физзащиты, охраняющие здание с раненым колобком. Их лица крупным планом. Подставил. А перед этим – снимки, где я в окружении воронежских омоновцев. Снялись на память совершенно случайно, когда они подъехали проверить наши документы. Милиционеры обвешаны оружием, победно вскинули вверх кулаки. Будут мне и кулаки...
      Но кулак взметнулся и вбился в меня, как в тренировочную грушу, когда раскрыли удостоверение.
      – По-олковник?! Мразь.
      Машины загнаны в лесополосу. Документы изучает огромного роста парень с вырубленным словно из камня лицом. Наверняка из числа непримиримых. Еще ни он, ни я не знали и даже не предполагали, что именно он через несколько месяцев займется моим обменом, а на прощание скажет:
      – Я тебя взял, полковник, я тебя и отдаю.
      Но когда это еще будет... Пока же остальные боевики хоть и с долей стеснения, отворачиваясь, но возятся в сумках, сортируют и делят мои командировочные деньги, спорт-костюм, рубашки, туфли. Улучаю момент и незаметно пальцами разрываю браслет часов: может, после этого не позарятся на них? Часы очень дороги, подарок. И главное, чтобы не прочли название – «Генеральские», ибо за полковника уже получил. Как же в плену начинает выпирать любая мелочь! И как легко взяли!
      В Афгане, вообще-то, во мне сидело больше боевой настороженности. По крайней мере, там на операции не выходил, не убрав из карманов все, что могло говорить о моей принадлежности к военной журналистике: почему-то был убежден, что из возможного плена пехотного лейтенанта обменяют быстрее журналиста. А вообще, на случай возможного плена всегда подальше откладывались одна граната и патрон-«смертничек», чтобы случайно не израсходовать их в пылу боя: готовность на собственный подрыв или самострел отложилась в мозгу, как загар под афганским солнцем – не смоешь и не выветришь.
      Рассчитывались варианты и при движении в колонне. Сидели, например, всегда на броне, но одной ногой – в люк. Знали: при стрельбе снайперов можно быстро юркнуть вниз, а ежели подрыв на мине или фугасе, то оторвет всего лишь одну ногу. Я жертвовал правой, друг – левой. Чтобы потом покупать одну пару обуви на двоих. Знали все и в комнате: в случае гибели или плена то, что лежит в тумбочке на верхней полке, уничтожается, а остальное отправляется домой.
      Существовали еще сотни мелочей, которые, оказывается, бронежилетом оберегали нас от непредвиденностей и случайностей. Не потому ли за девять лет афганской войны мы потеряли солдат меньше, чем при одном штурме Грозного? Тогда, в Афгане, всех командиров за подобное прямым ходом отправили бы на скамью подсудимых. Слишком быстро забыли Афганистан. Его уроки. Я – тоже.
      И сразу же поплатился. Хорошо, что дома сказал только сыну, куда еду. Значит, там хватятся не раньше, чем через неделю. Догадался предупредить о выезде и дежурного в Нальчике, там после восемнадцати часов начнут волноваться по поводу моего отсутствия. Позвонят оперативному дежурному в Москву. Так что можно надеяться, что часов с десяти вечера начнутся поиски. И если сразу не расстреляли, значит, время работает на нас. Надо тянуть время...
      Махмуда и Бориса отвели в сторону, разбираются пока со мной, оставленным в кабине.
      – Где оружие?
      – Я приехал без него.
      – Мужчина на войне должен быть с оружием. И стрелять из него, – усмехается Непримиримый. – А это чье?
      Из-под водительского сиденья, с расчетом на эффект, извлекаются пистолет Макарова и винчестер. Подкинули?
      – Мое, – подает голос Махмуд.
      Непримиримый не поверил, потому даже не обернулся. В самом деле, как это так: полковник – и без оружия!
      И тут доходит – да это же полное пренебрежение к боевикам! Они наводят страх на Россию, захватывают ее города, а здесь, под носом, без оружия и охраны раскатывают полковники.
      – Смелый, что ли?
      Смелость или трусость здесь ни при чем. Всего лишь афганский опыт, вот здесь как раз сработавший: пистолет на войне только мешает, а против «красавчиков» и гранатомета в засаде – новогодняя хлопушка страшнее. И все-таки хорошо, что меня не сопровождала охрана. Завяжись бой, летели бы от всех нас одни ошметки.
      Наконец вытаскивают из машины и меня. Руки сразу назад, и жесткий захват наручников. «Нежность» называются: чуть пошевелишься, из стальных колец мгновенно вылезают шипы. Уткнув головой в машину, обыскивают. Вытряхивают карманы. Рассматривают часы, которые подстреленной птицей машут оборванными крыльями. Пренебрежительно возвращают:
      – «Генеральские»... – Мол, не мог «Сейко» для нас приобрести. – Устраивайся, – проведя лицом по борту машины, бьют по ногам, сбивают на землю.
      Оберегая лицо, стараюсь упасть на бок, как при парашютных прыжках. Локтем впиваюсь в чернозем. Придется отстирывать пиджак.
      Идиот! Каким нужно стать идиотом, чтобы думать о подобных мелочах. Чтобы вообще ехать в эту командировку. Кому что доказал? Хотел впечатлений? Налоги и война... Бред! Война – это боль, грязь, страдания. Смерть. Бессилие слабого и безоружного. Упоение своей всесильностью человека с оружием. Игра своей и чужими жизнями. Плен. «Спецназ, который не вернется». Я не спецназ, но не вернусь тоже. Накаркал.
      Начинает накрапывать дождик. Подводят Бориса и Махмуда, их сковывают одними наручниками. Автоматчики стоят по кругу, один из них уже в моей рубашке. Непримиримый рассматривает мои книги, найденные в сумке. Вычитал в сведениях обо мне что-то неприятное для себя:
      – Значит, воевал в Афганистане? Убивал мусульман? А ты знаешь, что они наши братья?
      Сзади кто-то бьет ногой и прикладом. Сдерживаюсь, не оглядываюсь. Да и что это даст, тем более, что за него у меня медаль «За отвагу» и орден.
      Выручая меня, недалеко от лесополосы затарахтел вертолет. Ищут нас? Вдруг с трассы все-таки передали на блокпост о захвате инкассаторской машины и начались ее поиски?
      Появление «вертушки» настораживает и конвоиров. Они выставляют в ее сторону оружие и заметно оживляются, когда гул смолкает. В сумке отыскался наконец и фотоаппарат. Завтра проявится пленка, и мой чистосердечный ответ про отсутствие оружия расценят как издевательство: на снимке меня обнимали, кажется, четверо воронежских пулеметчиков.
      Глупо. Все глупо в этой командировке...
      – Ну а теперь колись, откуда ты, – нависает каменной глыбой Непримиримый.
      – Из Москвы. Налоговая полиция России.
      – Сказки рассказывай на ночь детям. Из ФСБ или ГРУ?
      – Из полиции.
      – Ты рискуешь вывести меня из терпения. Я ясно спросил.
      – Мои документы у вас.
      – «Крыша». Все это, – он потряс удостоверением, журналистским билетом, книгами – прикрытие. Ты фээсбэшник и выполнял какие-то сложные задания, потому что в сорок лет просто так полковниками не становятся.
      Такой «аргумент» крыть нечем, остается пожать плечами и молчать. Хорошо, что не два года назад поймали, в тридцать восемь я уже был полковником. Просто не прятался от Афгана. На Курилах был, на Памире. Спускался в ракетные шахты, заходил к врачам в операционные. Записывался в отряд космонавтов, прыгал с парашютом и форсировал в танках реки по дну. Теперь можно спросить: зачем?
      Чуть в стороне от нас подъезжают и отъезжают машины, около нас появляются и исчезают все новые люди. Им приятно пнуть меня, но делают это сзади, воровски: то ли не хотят показывать лиц, то ли им интересно наблюдать, как я дергаюсь от неожиданных ударов. А лично мне становится все равно. Первый испуг прошел, и хотя безысходность осталась, определяю для себя главное – собраться, не паниковать. Что будет– то и приму. От меня сейчас ничего не зависит.
      – Ты что такой спокойный? – видимо, я слишком явно посылаю судьбу по течению, и это замечается боевиками. Недовольны: – Ну-ну, посмотрим на тебя через пару часов.
      Прячась от дождя, Непримиримый залезает в кабину и смотрит на нас, лежащих на земле, оттуда. Бориса и Махмуда дергают меньше: все же мусульмане, соседи-балкарцы. Их могли бы, вообще-то, и отпустить, это предписывает тот же закон гор. Одному оставаться, конечно, тяжко, но зато они хоть что-то сообщили бы обо мне на волю.
      Постепенно темнеет, и вспоминаю сегодняшнюю дату – 21 июня. Самый длинный день в году. Самый несчастный. Наверное, самый несчастный...
      Подъезжает еще одна машина. Меня поднимают, приковывают наручниками к дверце машины. Боевики расстилают газету, выкладывают продукты – колбаса, хлеб, бананы, помидоры, сок. Приглашают к столу сначала нас, а когда мы, скромничая, отнекиваемся от угощения, настоятельно рекомендуют:
      – На вашем месте мы бы кушали. Вами заинтересовались в горах, а там кормить не будут. Вообще-то, по правде, жалко вас.
      Спасибо, пожелали приятного аппетита. Хорошо, что хоть честно и откровенно. Впрочем, им-то кого и чего стыдиться? Хозяин прав даже тем, что пьян...
      Вот только бы наши поторопились с поисками. Сегодня пятница, считаем, что день прошел. В субботу Управление собственной безопасности налоговой полиции, которому предписано разбираться как раз с захватами и освобождением заложников, всегда на службе. До обеда всегда на рабочем месте и Директор. Значит, завтра уже что-то может быть предпринято по моему поиску. Если давать два-три дня на раскачку и переговоры, то через неделю можно ждать первых результатов. Если, конечно, в горах сразу не расстреляют. Выдержать неделю. Как долго!
 
       Из оперативного сообщения № 112:
      «26.06.96 г. начальник дежурной части УФСНП по Чеченской Республике по телефону сообщил, что находящийся в командировке по Северному Кавказу полковник налоговой полиции Иванов Н. Ф. 21.06.96 г. выехал из г. Грозный вместе с управляющим филиала „Мосстройбанка“ по г. Нальчик Таукеновым Б. А. на бронированной автомашине „Нива“ гос. № в Нальчик. На 12.00 сегодняшнего дня вышеуказанные лица к месту назначения не прибыли.
      Отделом собственной безопасности налоговой полиции Чечни проводятся розыскные мероприятия.
       Ответственный дежурный Дежурной части Федеральной службы налоговой полиции России».
      На сообщении тут же появится распоряжение директора ФСНП России генерал-лейтенанта налоговой полиции Сергея Николаевича Алмазова для начальника Управления собственной безопасности:
      «Прошу принять срочные меры к розыску, а также разобраться с причиной задержки информации».
      Второе выяснить оказалось не сложно: по ряду причин все это время с Чеченской Республикой отсутствовала даже космическая связь, а Нальчик не стал докладывать в Москву о моем отсутствии – думали, просто не стал заезжать в Управление, занялся своими делами. Но сложнее всего оказалось с первым пунктом распоряжения Директора...

3

      Сколько возвышенных слов посвятили люди самой короткой ночи в году! И бархатная она, и самая звездная, и тем не менее закат в ней с зорями целуется, и быстрокрылая, и светлая...
      Пленная она!
      Лежу прикованный цепью к батарее в какой-то комнатушке с затопленным, провонявшим все туалетом. Цепь короткая, и единственное, что удается, – это иногда садиться на придвинутую к стене кровать. Борис и Махмуд тоже устроились на кровати. У них она одна на двоих, как на двоих продолжают оставаться и одни наручники. Бориса время от времени выводят на кухню покурить, и водитель тогда блаженно разминается, освободившись от сиамского наручникового близнеца.
      В комнате постоянно два-три охранника, которые расположились в противоположном углу, постелив на пол одеяло. Не забывали подчеркнуть свое благородство:
      – Мы у вас даже подушки не забрали.
      Эту черту кавказцев знаю давно: сделать на копейку, а вообразить и расшуметься на рубль. Хотя прекрасно понимаю, что и копейки мог не поиметь. А вместо возлежания на кровати мог бы висеть на этой же цепи на дыбе. Так что в плену надо радоваться медякам и в самом деле считать их за рубли. И без иронии.
      А вообще-то, мы здесь не должны были находиться. Из лесополосы с первыми признаками темноты нас перевезли в горы, но сильный артобстрел, видимо, помешал добраться до цели, и мы вернулись. Начинаем привыкать к повязкам на глазах: куда возят и привозят – ничего не видим. Зато водят, ухватив под локоть, умело, практика чувствуется отменная. Да и цепь на батарее стесала уже всю краску– знать, не я первый лежу на этих одеялах. Повторяю как заклинание – не паниковать. События вокруг станут происходить вне зависимости от моих желаний, и надо быть готовым принимать их.
      – Ты что это все время спокоен? – бесит Непримиримого как раз это мое состояние. Если я хоть чуть-чуть знаю кавказцев, то паникеров и трусов они вообще презирают. Но и не любят особо горделивых. Видимо, напоказ выставлять свои внутренние решения не следует, надо чуть подыгрывать, чтобы не оказалось себе дороже.
      Опускаю голову, начинаю отрешенно смотреть в стену, но поворот головы такой, чтобы краем глаза наблюдать за происходящим в комнате.
      Непримиримый только что приехал, разбудив всех. Выложил на стол неизменный набор: колбаса, огурцы, хлеб, «пепси». Словно судьбу, переламывает пополам палку колбасы. Среди огурцов выбирает самый крупный и смачно, словно нашей судьбой, хрустит им...
      Нет, у Бога, как известно, по мелочам не просят, так и сравнения с судьбой лучше не трогать.
      – Или думаешь, что все обойдется?
      – Продадим в рабство чабанам в горы, запоет по-другому, – устало, словно ему надоело меня уговаривать выбирать судьбу, отзывается из своего угла рыжий охранник. Больше похожий на украинца, чем на чеченца.
      – Года на три, – соглашается Непримиримый.
      Трех откусов ему хватило, чтобы уничтожить и огурец. Нас, пленников, тоже трое. Из Грозного мы выехали в три часа дня. Трижды обвила батарею цепь. На три года в рабство... Отвлекаться, не паниковать...
      – А он, наверное, думает, что убежит. – Рыжий принялся за свое любимое занятие, прерванное появлением старшего: щелкает вверх-вниз флажком предохранителя от наставленного на нас автомата. Сказал таким тоном, что становится ясно: от них в самом деле еще никто не уходил.
      – Сухожилия перережем, пусть попробует, – вроде напарнику, а на самом деле мне сообщает возможное развитие событий Непримиримый.
      Все это – вместо «доброе утро» и «приятного аппетита». Плен. А мысли считывает, как с компьютера. Психолог.
      – И еще кое-что отрежем. Лишнее. – Непримиримый поднимает палку колбасы, отсекает ножом кругляк. – Как насчет принятия мусульманства, полковник? Знаешь, что отрезают?
      Тешатся. Им можно. Им можно все. Но до чего дойдут реально? Что сейчас делается в налоговой полиции? Дома?
 
       Из рассказа
       начальника Центра общественных связей ФСНП России генерал-майора налоговой полиции Н. Медведева:
      После первого сообщения об исчезновении решили осторожно позвонить домой, жене: вдруг у нее есть какие-то дополнительные сведения. Спрашиваем аккуратно: Николай на связь не выходил? И для оправдания: мы ему здесь хотим еще одно небольшое задание подбросить. А жена уже насторожена: мол, всегда из любой командировки давал о себе знать, а на этот раз почему-то молчит.
      И тут мы прокололись сами, как бы равнодушно пожав плечами:
      – Ничего страшного, просто из Чечни очень трудно дозвониться.
      – Из какой Чечни? Он же улетел в Ставрополь!
      То, что ты пропал, становилось ясно. Собрались всем Центром: что делать в первую очередь? Наметили так.
      Во-первых, каждый день звонить жене. Врать, будто нашли меня в дудаевской тюрьме, но разведчики с крыши одного из домов ежедневно видят меня на прогулке. Зарос, похудел, но бодр и здоров.
      Затем поднять волну публикаций и сообщений в центральных газетах, на радио и телевидении с акцентом на то, что захвачен в первую очередь писатель Иванов, а мое воинское звание – это вторично и почти случайно у него.
      Обратиться в Совет Безопасности, Государственную Думу с просьбой оказать содействие в освобождении. Подготовить встречу руководства налоговой полиции с представителями чеченской диаспоры в Москве. Подключить к вопросам освобождения Ассоциацию российских банков и «Круглый стол бизнеса России», поскольку пропал и Борис Таукенов, представитель одного из банков. Подготовить обращение писателей России к руководителям Чеченской Республики.
      4-го и 5-го июля практически во всех центральных СМИ информация о захвате прошла.
 
       Из домашних рассказов:
      После разговора с Медведевым жена позвонила моим родителям на Брянщину, где отдыхали дети. Ничего не сказала отцу с матерью, но сын, ничего не объясняя, засобирался домой: он единственный знал, куда я поехал и что мне могло грозить.
      В поезде в купе попутчиком оказался милицейский майор. Он разговорился с дочерью, та похвасталась моей книгой.
      – Так это твоего папу захватили в Чечне в заложники? – удивился майор.
      – В какие заложники? – вытаращила глаза десятилетняя Надежда.
      – Да мало ли Ивановых в России? – попытался смазать все сын, а сам уставился на попутчика: откуда вы знаете?
      – Только что по радио передали, – виновато развел руками милиционер, отведя его в сторону. – А я думал, вы знаете.
      В селе одной из последних о пленении узнала мама. Оберегали ее долго, не включали радио и даже не давали одной выйти на улицу, дабы ненароком кто-нибудь не сообщил новость.
      Первой не выдержала ее подруга, журналистка местной районки Валентина Григорьевна Капкова:
      – Я больше не могу. Получатся, что она, ничего не зная, смеется, а ее сын в это время... Не по-божески это, надо сказать.
      Село наше партизанское, но Великая Отечественная подзабылась. Афганское лихо прошло стороной, хотя я как раз полтора года и служил там, а затем много раз мотался за Гиндукуш в командировки. А Чечня вообще казалась еще дальше.
      Казалась...
      Но только дней через двадцать, когда закончился отпуск у старшего брата Виктора, он решился. Собрал всех в комнате.
      – Что это ты, сынок? – почувствовав недоброе, заволновалась мама.
      – Мама, я уезжаю, отец один не справится с известием. Надо, чтобы знала и ты: наш Николай в плену в Чечне.
 
      ...Тяжелее всего родителям оказалось ездить на стадо доить корову. Женщины собирались около пастухов и ждали их приезда – в надежде услышать новости.
      Новостей не было. Только падали в подойник вместе с теплым сладким молоком горькие мамины слезы.
      А потом люди спрашивать перестали. Увидят опущенную голову отца – и торопятся пройти мимо, словно стыдясь своей беспомощности. Зато чистосердечные деревенские старушки засели за карты, гадания, распознание снов. Никогда за меня не молилось сразу столько народа! И не проклинало так моих тюремщиков. Пусть им когда-либо аукнется это проклятие русских женщин – в своей жизни каждый должен получать причитающееся. У мужчин всегда считается подлостью воевать с теми, кто не причастен к твоей личной беде. И высокими словами о святой борьбе за свободу, собственную жадность и наживу на торговле людьми не прикроешь...
      В эти же дни игралась свадьба моего крестника. Он приехал с невестой в родительский дом, наполнил красным вином до краев рюмку:
      – Пусть стоит. Крестный вернется и выпьет.
      Не выпил. Слишком долго меня не было, а лето стояло жаркое. Вино постепенно высыхало, в конце концов оставив на дне черно-красный сгусток. Родным казалось – запекшейся крови. Спрятали рюмку с глаз. Только однажды мелькнула надежда, когда отцу приснился сон, будто ловит он в огороде молодого аистенка с подбитым крылом и вносит на руках в дом.
      Мама рассказывала этот сон всем встречным, и те радостно вытирали слезы:
      – Это сын. Значит, вернется. Вернется! К сентябрю вернется, когда аисты полетят.
      Птицы улетели, а сон все не сбывался... А вернувшийся в Москву мой сын засел за учебники. Матери сказал прямо:
      – Если папа не вернется, одни мы учебу в коммерческой академии не вытянем. Надо перепоступать в государственный вуз.
      Месяца хватило, чтобы подготовиться и сдать на «отлично» вступительные экзамены на юрфак. Больше о моем пленении в семье ни разу не говорилось, на это слово наложили табу. Только жена, когда оставалась одна, каталась по полу и выла...
 
      Так люди узнают о горе. Один из тысячи примеров, потому что только по официальным данным к концу первой чеченской войны в плену у боевиков оставалось еще около тысячи четырехсот солдат и офицеров, рабочих и служащих. И в каждом доме – своя боль, бессонные ночи...

4

      Утро не принесло, да и не могло принести нам никаких известий. Ясным оставалось лишь то, что квартира – перевалочный пункт и боевики вновь ждут ночи для повторной попытки пробиться в горы. Что ждет там? Кто ждет?
      Времени думать – целый день. Левая рука, за которую схвачен наручниками, занемела, а так ничего, жить можно. Пока. Вот только бесконечные разговоры охранников! Боевики меняются через каждые четыре часа, и каждый новый конвоир считает своим долгом выступить в роли проповедника и просветителя.
      Во-первых, вознесение Дудаева.
      – Наш Жорик – голова. Как он ответил Грачеву, когда тот сказал, будто ваши солдаты идут в бой умирать с улыбкой на устах? «Дадим России сто тысяч улыбочек». Жорик молодец.
      – Ты, что ль, говорят, журналист? А интервью у Жорика взять не хочешь? Думаете, он мертв? Он еще улыбнется России через свои усики.
      – Если выбирать – живой Дудаев или вечная война с Россией, мы выбираем вечную войну. Лишь бы Джохар остался вечно с нами.
      Второй конек, словно вместе с нами охраной передавались и темы разговоров, – это презрение к России, которая якобы посылает в Чечню воевать не только и не столько солдат, сколько уголовников.
      – А ты что, не знал? Маленький? В тюрьмах отбирают тех, кому грозит смертная казнь, и предлагают: или воевать в Чечню, или под приговор. Едут сюда. И здесь зверствуют.
      – Да зверствуют – это только начало. Их потом, в конце службы командиры посылают в такую мясорубку, из которой никто не выходит живым. Чтобы не отпускать на волю. А потом экскаватором вырывают яму и зарывают трупы.
 
       Справка из Генерального штаба Вооруженных Сип России:
      «Лица, находящиеся под следствием, а тем более осужденные, не подпадают под приказ Министра обороны РФ о наборе военнослужащих на службу в Вооруженные Силы на контрактной основе. Подобных фактов не было и быть не могло».