«Война, особенно гражданская, странный музей человеков», – об этом я думаю, натягивая на себя камуфляж и заступая на дежурство. Пару минут назад меня спасительно выдернул из тяжелого бредового сна Валера Осипов. Снился мне долгий разговор с Бекасовым – мужем моей подруги. Четыре года мы с ней встречались, и не просто, а по любви. Каждый день. Что греха таить, сладко нам было вместе, до одури сладко...Пусти меня сейчас Великий Пастух по ее следу, и я сразу возьму его верхним чутьем. Откопаю за тридевять земель...
      Но у Великого Пастуха свои планы, а у меня свои – мне дежурить.
      По спине то и дело судорогами пробегает «послеспальная» дрожь. И, хотя я понимаю, что на самом деле на улице даже душно – градусов двадцать, – зябко. Ночь есть ночь, а сон есть сон. Умыться надо, но от этой мысли опять прошибает озноб.
      – Слав, чай в банке. Только заварил. Муслики (мусульмане) спят. В общем, тишина. – Валера не спешит в койку и разминает в пальцах сигарету.
      Вскоре два бронетранспортера запылили вдогонку скывшейся за поворотом колонны. Долго видел Керим силуэт друга, сидевшего на броне и прощально махавшего здоровой рукой. В душе надеялся, что Вадим когда-нибудь вернется помогать строить оросительные каналы. И сбудутся тогда мечты отцов, их жизнь повторится в детях. Счастливо будут жить жители кишлака. Без войны.
      Камуфляж мой протерся почти до дыр. Особенно на коленях и локтях. Это я замечаю с грустью. У сербов хороший камуфляж, да вот привык я к своему. Сколько в нем прошел. Абхазию, «Белый дом», Таджикистан. Человек привыкает к вещам. Особенно мужик. «Прикипает» без смысла к какому-нибудь старому халату или линялой майке. Или к женщине...
      Но эти мысли я гоню прочь. Хотя понимаю, за те четыре часа, что мне дежурить никуда от них не скрыться.
      Не люблю дежурства. Всей душой. Еще с училища, когда простым «курсачем» (никогда не рвался в командиры) тромбовал асфальтовые дорожки вдоль каких-то там складов.
      Перед казнью бы так последние минуты тянулись, как у солдата на часах. Всю душу изжуешь себе воспоминаниями, изведешься мечтами, а на часах стрелки, как приклеенные...
      «...Война какая-нибудь бы началась, – тут же мечтаю я, – ну что, жалко, что ли, мусликам пару десятков снарядов сжечь? Им теперь их жалеть какой смысл? Ведь доблестный наш мир на них работает. Оружие сплошь советское и американское. Самолеты НАТО, жратва немецкая, солдаты французские. Воюй! И спят, сволочи...»
      Когда война – хорошо. Есть чем себя занять. И думать не о чем. Молись, чтобы не накрыло, да жди, не начнется ли что похуже «бытового» обстрела.
      Но войны сегодня нет и, шагая с Валерой к ближайшему управлению неподалеку, я предчувствую долгое и мучительное прозябание за штабным столом, над которым зависла тусклая лампочка. Еще и Бекасов приснился. Мать его...
      Впрочем, я, наверное, ему тоже снюсь. И сны эти его тоже вряд ли радуют. И, проснувшись среди ночи, оторвавшись от меня, какими глазами он глядит на спящую свою жену? Вот она, вся его, бери, мни, вгоняй, извергай стоны и охи. Да только коротковат у него изгнать из нее меня. Не из тела, нет. Тело женское слепо. С ним любой дурак управлять может. А с ее темпераментом, и подавно. Из самой глубины души, вот оттуда ему меня не достать. За четыре года так растворились наши с Ленкой души друг в друге, что никаким «поршнем» меня не выдавить. И он это знает. В эти секунды, не приведи тебя Бог, Лена, увидеть его. В эти секунды он ненавидит тебя, меня, весь мир. И яд этой ненависти никогда не оставит его душу. Он тоже несчастный человек...
      – К пяти утра со «Спящей красавицы» должен прийти Бранко с нашими, – напоминает Валера.
      ...Война действительно музей человеков. Валера Осипов закончил мехмат. До тридцати лет работал инженером в одном из питерских НИИ. Проектировал морские спутники. Получил квартиру, родил двоих детей. Старшему сейчас уже тринадцать. А в 92-м, в июле, когда началась бендерская бойня в Приднестровье, что-то сломалось в тихом питерском инженере. Оставил заявление, одолжил у друзей денег на дорогу и в поезд. Маленький, сухой, в очках, чуть лысеющий – кому был нужен такой солдат? Однако все же прибился к какому-то добровольческому отряду. А уже через неделю его величали только по отчеству – Сергеич. Или чаще по кличке – Часовщик. В его руках оживала и работала такая рухлядь, которая даже на свалке не привлечет к себе ничье внимание. В электронике Валера разбирался как Бог, и, честно говоря, мы все – бойцы добровольческого отряда «Русские волки» с ревностью замечали, что для сербов Часовщик представлял в отличие от нас ценность. Под любым предлогом они держали его в штабе, не пускали на передовую.
      Самым же удивительным было то, что и семья Часовщика приняла этот его образ жизни. Кем он работал в Питере между войнами Часовщик не говорил. Но как только где-то ничиналась «его война», под «своими войнами» Валера разумел войны славян с кем-либо еще, он бросал все и добирался туда. Жена же с детьми оставались терпеливо ждать отца с очередной победой, передавая через редких курьеров письма, полные нарисованных поцелуев и еще чего-то такого, от чего сухой, колючий Часовщик как-то размякал и чуть-чуть полнел.
      Жена Часовщика мне представлялась маленькой, полненькой преданной мышкой, тоже в толстых роговых очках, с простыми волосами, гладко зачесанными назад.
      Но фотографию ее и детей Часовщик из каких-то своих суеверных побуждений никому не показывал, а с его слов, как и всегда со слов мужика, – жена была первой красавицей, от которой «стояк врубит любого...»
      – Спокойной ночи! – Часовщик затушил о дно пепельницы сигарету и вышел из блиндажа.
      – Бай-бай! – отозвался я вслед...
      Чай в литровой банке был действительно совсем горячим. И, отхлебывая его, я добрым словом помянул Часовщика. Собственно говоря, делать было нечего. Булькала на столе стоящая на приеме радиостанция. Молчал телефон, обычный телефон, у которого давно не работали цифры, и лишь трубка была переделана под полевой шнур. На стене – карта. Карта нашего района. Все горы когда-то совсем незнакомые, чужие, теперь лазаны-перелазаны. До последней тропки валуна – все знакомо. «Спящая красавица», «Чертов палец», «Цервена гора». Аж скучно. Разве что мины «незнакомые» появляются. Но тут уж как повезет. Последний подрыв был у нас две недели назад. Юра Лявко – здоровый украинский хлопец со львовщины – наступил, возвращаясь из разведки, на мусульманскую противопехотку. Мы подоспели к нему, когда он орал и катался по камням, прижимая к груди колено, ниже которого на щиколотке болтались грязно-алые лохмотья кожи, мяса, ботинка, носка. Из всего месива этого жутковатый в своей синеве выглядывл мосел сустава.
      Но долго разглядывать времени не было. И я привычно поймал в жгут густо брызгающий во все стороны кровью обрубок. Резко перетянул его, потом еще сильней, пока из драных кисло пахнущих толом лохмотьев не перестала сочиться свежая алая кровь. Затем прямо в эту же ногу вкатил ему гуманный, освобождающий от мук промедол. Пока я возился с его ногой, на грудь Левко взгромоздился Пират – Гена, бывший морпех из Севастополя. Пиратом он стал после пьяной драки в Белграде, когда его левый глаз заплыл до черноты и, чтобы не пугать ожидающих нас утром командиров (а это был наш первый день здесь), он перетянул его скрученной косынкой. Сейчас Пират со всего размаху лупил ладонями по щекам Левко. Знает, что делает. Главное, не дать парню свалится в шок. Рядом бестолково переминался с ноги на ногу Бекасов...
      Мля! И надо же было, чтоб так не повезло. Я удирал из Москвы, бросив в ней все. И главное, Ленку, вдруг решившую после четырех лет безумного любовного надрыва, в котором сгорели моя семья, дом, работа, начать все сначала с Бекасовым. Вова Бескасов – это ее муж. За ним она уже десять лет. С моими четырьмя, правда. Гога Бекасов – это доброволец из Красногорска. Вечный студент МАИ, решивший вдруг найти свое призвание на войне... В первый же день, когда я прибыл сюда в отряд, он был первым, кого я встретил здесь.
      – Георгий Бекасов, – очень культурно представился он, протягивая для пожатия ладонь. Меня как ледяной водой окатило. Или ошпарило – не знаю, что точнее.
      Нет, я, в общем, не в обиде, что Бекасовых так много развелось по Руси. Пускай. Я очень даже любил и нежно люблю их сына Саню. Худого, энергичного мальчишку, очень похожего на мать. Чтобы не калечить, по ее словам, его жизнь, она и решила попробовать жить со старшим Бекасо-вым. И как бы не было мне это горько и страшно – терплю, смирился я. Люблю Саньку. Люблю Ленку. Пусть попробуют. Это их право. Но я-то от всего этого ушел. Я-то уехал сюда, чтобы не видеть, не травить себе душу и – вот, на тебе, Гога Бекасов.
      Ну что за «засада»?!
      Не буду врать – Гогу я не люблю.
      Наверное, даже ненавижу. Куда больше того Бекасова. С ним все сложнее. А Гога, без вины напоминающий мне мою жизнь, рухнувшую под откос посреди солнечного июля, меня просто бесит. Не могу его видеть. Хоть бы кличку какую получил, так нет же – все Гога Бекасов. Гога на войне – новичок. За спиной четвертак лет, куда вошел и институт, и служба на флоте, и даже неудачная женитьба. Да-да. Этому Бекасову тоже с личной жизнью не очень-то везет. Впрочем, наверное, как и мне. Но и на войне он лишний. Под огнем его клинит, и он двигается, как заморенный рак, пока кто-нибудь из тех, кто рядом, не въедет ему прикладом «калаша» по горбу. После этого Гога начинает без разбора палить во все стороны, заставляя всех вокруг просто сатанеть. Поэтому за два месяца он даже клички не получил. Для меня же Гога – божеское наказание. Первые дни, когда я еще чумной от Москвы, от нашего с Ленкой разрыва приходил в себя, щедро анестезируя боль «ракией» и кислым местным вином, Гога увидел вдруг во мне земляка и друга. Лез по поводу и без повода в «капсулу», где я отлеживался. Обхаживал. В общем, довел. Развернул я его к двери да и отправил косяки считать. Но к моему ужасу он не очень обиделся. На следующее же утро опять пришел. Принес сигарет. Господи, как же я его возненавидел. Грешно это, но скажу честно. Я хочу, чтобы его здесь «завалили». Чтобы я сам собирал по камням его ошметки в пластмассовый мусорный мешок, чтобы хоть этот Бекасов расчелся за все.
      Рация вдруг оборвала свое бульканье, и в эфире зазвучал густой бас Бранко.
      – Краина, я – Вук, ответь! – Бранко – командир четы (роты, по-нашему) четников, по-русски шпарит почти без акцента.
      – Краина на приеме, – отзываюсь я, утапливая тангенту на трубке станции.
      – Айболит, ты? – тут же узнает Бранко. «Айболит» – моя кличка.
      – Я! – нехотя откликаюсь.
      – Привет, друже! Только что вышел к вам Славко. С ним все ваши. Как понял?
      – Хорошо понял. Как там у вас на «положае»?
      «Положай» – по-сербски позиция.
      – А ты не слышишь? – в голосе Бранко добродушная усмешка. До позиции по прямой километра четыре через скат высоты. Когда что-то начинается там, здесь не только слышно, но и достанется от минометов, накрывающих периодически лагерь.
      – Все тихо в нашей вукоебине, – подытоживает Бранко. Последнее слово на русский язык переводится, как то место, куда Макар телят не гонял, но по-сербски.
      – Будь здрав, Айболит!
      – Будь здрав, Бранко!
      Неторопливо заношу в тетрадь радиосвязи время и характер «беседы», но уже по уставу, без «ты», «Айболита» и прочего. Как учили.
      На часах два ночи. Впереди еще два часа. Тянет в сон.
      С 91-го я не вылезаю с этих войн. Начинал в Карабахе врачем в 345-м «педепе» – парашютно-десантном полку, то есть прикомандировали меня к полку от нашего госпиталя. Решили усилить, так сказать.
      Четыре года прошло, а кажется, уже вечность. Впрочем, так и есть, эпоха прошла. Нет больше ни государства, казавшегося нерушимым вечным монолитом, ни веры – кто помнит сегодня о «неизбежном торжестве коммунизма», ни семьи, ни дома, ничего нет. Есть лишь эта позиция русского добровольческого отряда, затерянного в боснийских горах за тысячи километров от России. Есть мы, двадцать русских мужиков, попавших сюда кто почему. И этот пятачок, увы, сегодня для меня самое надежное место на всей земле, потому что хотя бы здесь меня не предадут, не выстрелят в спину.
      ...Из армии я вылетел тогда же в 91-м. Отказался продать азербайджанцам промедол со склада «НЗ», и меня элементарно «подставили», подсунув через неделю мне в аэропорту сверток с анашой. Под суд не отдали – слава Богу! – но пинок под зад получил хороший. За месяц уволили. На мое место приехал новый доктор, но уже из Баку...
      Вернулся домой, в Москву. Попробовал работать на «скорой», но быстро надоело. Тут меня дружок и уговорил устроиться к нему в районную поликлинику.
      ...Она пришла ко мне с растяжением щиколотки. Подвернула ногу на яме у подъезда. Как увидел ее – защемило сердце. Банально? Конечно. Но защемило – истинный крест! Понял я вдруг, что пришел конец моей предыдущей жизни. И хотя был я тогда женатым, сыну четыре года было, жену по-своему любил, берег, уважал, понял я – все потеряно из-за этой рыжей женщины-девочки, с горячими шоколадными глазами.
      Так и вышло. В том далеком тропическом, жарком мае, началась наша любовь. Началась самым противоестественным способом. В день их свадьбы. Шестилетия. Когда мы, не в силах более мучиться, целовались, озверело тиская друг друга в объятиях, на опустевшей кухне.
      С тех пор день ее свадьбы был еще и нашим днем. День наш! И лишь ночь превращала ее опять в жену-именинницу...
      Из поликлиники я ушел. Позвали меня в частную маленькую клинику на ночные дежурства. Очень это удобно оказалось. Ночь – в клинике. День – в полном моем распоряжении. Я часами ждал ее у школы, где она учительствовала в младших классах...
      Эх Ленка, Ленка! Милая сумасбродная женщина. До какой же стадии может томить нас сердечная мука? Ленка! Женщина-кошка!
      Наш путь любви – это крестный путь сплетенных наших тел через бесчисленные гостиницы, леса, квартиры друзей, подъезды, кафе... Мы доходили до беспредела, до бесстыдства...
      От этих воспоминаний на меня накатывает такая сводящая скулы одурь, что я вдруг рычу и бью кулаками по столу. К черту! Так и знал, что дежурство закончиться чем-то подобным.
      Самое тяжелое – это такие вот приступы воспоминий, когда шалая память, сорвавшись с привязи реальности, несется вскачь в те дни, в те дома, в те постели...
      Неожиданно слух улавливает далекий рокот пулеметной очереди. На него тут же накладывается еще один. За ним еще. Несколько мгновений вслушиваюсь в нарастающую перестрелку и интуитивно понимаю: началось что-то серьезное. Это не ленивая «перебранка» дежурных расчетов, не пальба с перепою в белый свет, как в копеечку, и не заполошный огонь перепуганного новичка. Нет, очереди густо накладываются друг на друга, сплетаются, нарастают, упрямо выискивают кого-то.
      Машинально смотрю на часы – половина третьего. Хватаю тангенту станции.
      – Вук, ответь Краине!
      Спустя несколько мгновений откликается «Вук» (волк, по-сербски). У микрофона не Бранко. И это тоже подтверждает мои мысли.
      – Что там у вас?
      – Напад, – коротко отвечает незнакомый серб. – «Муслики» со стороны «Цервеной горы» лезут. Но сколько, пока не знаемо.
      Мусульманского наступления мы ждем давно. Так давно, что даже устали. Уже больше месяца по всем телеканалам комментаторы всех цветов и мастей радостно сообщают, что в наш район стягиваются отборные части двух мусульманских корпусов. То и дело над нашими позициями нарезают небо натовские разведчики. Кого только не стянули сюда против нас. «Мусульманы» усилены афганскими и саудовскими моджахедами. Небо под контролем авиации НАТО, госпиталя – немецкие, их же и истребители-бомбардировщики. С флангов и в городе «мусликов» прикрывают французы и англичане...
      – Все флаги в гости к нам, – философски подытожил как-то этот подсчет склонный к метафорам Пират. – Фигня! Прорвемся! Главное, гранат побольше, да чтобы в спину не стреляли, – заканчивает он одним из наших тостов.
      Выбегаю на улицу будить отряд. Но в блиндаже, где спят ребята, уже горит свет. Все одеваются молча и как-то отрешенно.
      Вообще, в облачении мужчины перед боем есть что-то не от мира сего.
      ...Свой китайский «лифчик» я добыл в Таджикистане в прошлом году, когда ездил в гости к своему дружку – начальнику разведки одного из полков 201-й дивизии. Точнее, добыл его он в каком-то рейде и подарил мне.
      ...Мы не торопимся. Долгий солдатский опыт подсказывает, что если уж началось, то никуда теперь война от нас не денется.
      «Накаркал», – думаю я, вспоминая свои мечты после сна. В далекую перестрелку включается протяжное уханье минометов.
      Пальцы привычно заняты своим делом. В наградные карманы легко ныряют магазины к автомату, отдельно ракетницы. На ключицы в маленькие кармашки – две гранаты. Еще четыре рифленных чугунных картофелины заталкиваю в карманы куртки. За спину рюкзачок с медикаментами – рюкзачок сына. Он мне его сунул «на память» перед отъездом.
      Милый мой Ленька! Девять лет стукнуло ему недавно, а на дне рождения я так и не был...
      Сверху на сердце рукоятью вниз сажаю на кнопки нож и перехватываю его брезентовыми жгутами на липучках.
      Ну вот и все. Доктор-солдат или солдат-доктор – как разобрать на войне кто есть кто – к бою готов.
      В штабном блиндаже у рации уже сидят наш командир Седой и Часовщик. Седой – в прошлом подполковник-десантник.
      – Со стороны «Цервеной горы» «Вука-два» атакует до батальона, – говорит он Часовщику, и тот выводит на карте синим фламастером скобку со стрелкой устремленной в нашу сторону. Со стороны «Чертова пальца» до роты в направлении на первый фланг «положая» Славко. Вновь «скобка» на карте.
      – Поддерживают их до батареи минометов. Пока все. Заходит «Пират» весь в патронных лентах с пулеметом «Браунинг». Все управление в сборе.
      – Так, братья славяне, – Седой откидывается на спинку стула, – обстановка темная. Приказов пока никаких нет, но не сомневайтесь, – будут!
      – Часовщик, ты на приеме? Чтобы этот гроб, – Седой кивает на радиостанцию, – не сдох посреди работы.
      – Пират, бери группу Нестора и займите оборону перед лесом. Пришли ко мне расчет пулеметчиков и снайпера.
      – Айболит! – это уже ко мне. Встречаюсь взглядом с Седым. – Ты бери Косолапого с его людьми и будь под рукой в резерве. Наши остались на «Вуке» или ушли?
      – Ушли сорок минут назад, – докладываю я.
      Седой хмурится. Он не любит, когда в такие минуты кто-то из отряда находится вне его контроля.
      Седой – наш старожил. Службу он закончил сразу после вывода войск из Афгана комбригом спецназа. Осел под Одессой. Пытался открыть свое дело – автосервис, да не поделил что-то с мафией. Сожгли его мастерскую. После этого Седой запил. И в страшном этом двухлетнем запое потерял все. Ушла к другому жена с малолетним сыном. За гроши пропил комнату, доставшуюся после раздела имущества, пропил даже ордена, полученные за войну.