В такие вечера во дворах многоэтажек на Строительном и Кооператоре бывает многолюдно и шумно. На скамейках у подъездов судачат старшие, лениво ругают власть и вспоминают, как раньше было хорошо и дешево. В желании выпить кучкуются безденежные молодые мужчины, а с детьми гуляют молодые непорочные мамы, искоса бросая взгляды на случайных парней, которые, может быть, лучше их кучкующихся мужей. С наступлением душных сумерек начинают преобладать юные мальчики, переключаясь на выпивку, «план» или разборки, которым необязательно заканчиваться драками... А молоденькие девочки в джинсах и кроссовках, платьицах и туфельках или просто в халатиках с распахом до предела приличия, изнывая, посматривают на гладкое шоссе и каждая втайне мечтает о том дне, когда по этому шоссе приедет на лихой «иномарке» красавчик-парень, и она, смущаясь или «ломаясь», покажет ему свое окно, под которым отныне он будет сигналить и ждать.
      Я люблю Баксан за эти летние вечера и теплые звездные ночи, когда на Хуторе и в Кучимзукае на лавочках у ворот угасают взрослые сплетни или юные свидания, запираются на ночь богатеющие корейцы, а цыгане в своих заросших двориках ужинают всем цыганским миром, смеются и ругаются по-кабардински.
      Я люблю здесь и осень, когда девочки донашивают мини и готовятся с мамами в Горячеводск за обновами на зиму, а парни тоскуют и завершают свои самые романтичные романы банальными громкими свадьбами по выходным. Люблю, когда желтеет в полосе чахлой «кобры» ноябрьская ночная морось. В такие вечера рано пустеют улицы, и лишь ночные повесы на своих автомобилях разрезают тишину одиноким плеском мокрых шин по асфальту, или запоздалые выпившие парни бредут домой закоулками, ругая и стыдя всполошенных собак...
      Ну ладно... Короче, пару дней спустя приезжают ко мне ребята на «девяносто девятой» и говорят:
      – Мы слышали, что ты на разборках в Нальчике остался правым против пятнадцати человек.
      – Да, – согласился я, – это вам Натик сказал.
      – Конечно, – ответили они, – Натик. А почему мы тебя не знаем? И чем ты занимаешься? – спросили они.
      На это я ответил им, что занимаюсь астрономией. Тогда они рассмеялись и повезли меня отдыхать. Я ел с ними шашлык и жалбаур, а водку не пил, только нарзан. Они же пили, называли меня астрономом и говорили, чтобы теперь, когда у меня будут проблемы, я обращался к ним. А потом я узнал, что это были одни из самых центровых ребят в городе.
      Через несколько дней ко мне домой приехали другие ребята на трех машинах и попросили меня решить один вопрос. Они повезли меня в поле за Баксан, а там нас ждали другие три машины, из которых вышли большие и сильные парни. Мои спутники сказали им: «Это Астроном!» Тогда те, другие, стали говорить: «Короче, Астроном, братуха, дело вот в чем...»
      Я слушал их внимательно, потому что всегда отличался умением слушать внимательно. Это во мне с раннего детства, с тех пор, как я однажды понял, если хочешь хорошо учиться, надо уметь слушать. Я думаю, что это помогло мне в конце концов стать лучше Артура из параллельного класса, на которого всех в школе призывали равняться и который долгое время был моим соперником по учебе, а это было единственным полем, где я мог с ним соперничать, в остальном я был в проигрыше, но я никогда не завидовал тому, что жизнь давалась ему легко и просто... У него были богатые родители, а у меня не было отца, то есть он был, но ушел от матери и жил с другой женщиной и каждый день пил водку, поэтому мать взяла с меня слово никогда не пить водку и хорошо учиться, что делать было не трудно, потому что водку я не мог полюбить и так, а учился всегда охотно. Артур же всегда одевался хорошо и был очень симпатичным, и девочки его любили, и у него всегда были деньги, а я не мог хорошо одеваться, потому что мама зарабатывала мало, а сестра училась в техникуме, и это ей нужно было хорошо одеваться, потому что ей надо было закончить учебу и выйти замуж. Поэтому девочки на меня не смотрели, а сам Артур ко мне очень хорошо относился и уважал меня, но просто не мог позволить, чтобы я его в чем-то обошел, да и вообще, чтобы кто-нибудь обошел.
      Ну вот, я решил хорошо учиться и всегда слушал внимательно учителей, и это помогало мне не готовить домашние задания, а запоминать все на уроках и потом отвечать на пятерки. А вместо домашнего задания я стал читать все подряд и учить еще другие иностранные языки. И школу бы я закончил на отлично, но однажды в седьмом классе на уроке нам дали задание написать сочинение на тему «Мои любимые писатели», и мне надо было написать просто, как все: «Мой любимый писатель – это Алексей Максимович Горький за его роман, который он назвал „Матерью“. Но я вот что написал: „Мои любимые писатели это те, которых мне не навязывают. Если же мне их навязывают, я начинаю искать и нахожу, что мне претит тяжеловесный слог Толстого. Также мне начинает претить настойчивое углубление в психопатологию у Достоевского, что является причиной откровенной слабости всех финалов его романов. Можно, конечно, говорить о Чехове, но сдается мне, он слишком любил спокойных и грустных интеллигентов в пенсне и с эспаньолкой, чтобы глянув дальше этой эспаньолки, понять, что в мире разлита не одна лишь скорбь. Мне претят Шекспир и Бальзак, Сервантес и Маркес, Горький и Бедный – любой писатель, если меня призывают не общаться с ним, а поклоняться ему...“
      Потом я еще вот что написал: «Мне навязывают кучу писателей и пытаются втолковать, что они гении. Но вот что я думаю – все эти джентльмены лишь занимают очередь. Они – претенденты... Любой уважающий себя мужчина сможет послать их в соседний магазин за сигаретами. Гений тот, кто изобретает формулу и меняет мир. Меняет, а не развлекает или просто наблюдает за ним. Архимед и Эйнштейн – да, гении. Но не Тургенев или Гюго со своей более чем смешной мечтой о переименовании города Парижа. Мухаммед и Мартин Лютер, Коперник и Галилей, Менделеев и Мендель... да их множество, и ни одного писателя.
      Но вот поэты!.. Первый – Гомер! Он гений. Ни Апулей, ни Лонг, ни Боккаччо, ни Уайльд, ни, тем более, Хемингуэй – никто. Только поэты. Данте, Рембо и Пушкин!!! Они изменили мир. В каждой проповеди Христа и в ниспосланном с небес Коране – великая поэзия, меняющая мир. И сегодня тот, кто находит основание говорить языком условности, ритма и символа, достоин почитания. А прозаикам можно больше не волноваться, среди них гениев нет...» В общем, в таком духе...
      И вот, прочитав мое сочинение, наша учительница по литературе не спала в ту ночь, а мучительно раздумывала, потому что на дворе были семидесятые и она очень беспокоилась. В конце концов оценку она мне не поставила, а отнесла сочинение директору. Директор был человек грузный, и поэтому он не спал в следующую ночь, потому что у него поднялось давление, а утром он отнес мое сочинение в РОНО. Там прочитали мое сочинение и немедленно собрали аппарат РОНО. И на аппарате решили оценку мне не ставить, а отправить мое сочинение в Министерство образования. Там прочитали мое сочинение, и к нам в школу приехали инспектор министерства и профессор филологии из университета, и все у нас очень перепугались.
      Когда собрали педсовет, профессор спросил: «Он пьет?» – Да нет, что вы, – ответили преподаватели, – ему только пятнадцать! Инспектор спросил:
      – А он состоит на учете в детской комнате милиции?
      – Нет, что вы! – замахали руками преподаватели. – Он очень примерный и ему почти шестнадцать.
      – Тогда мы ничего не понимаем, – сказали инспектор и профессор и уехали. И после этого преподаватели не знали, что со мной делать, и вызвали в школу маму, но мама ничего не поняла из их объяснений, потому что она работала вахтером на заводе, да и вообще плохо понимала по-русски, но на всякий случай она меня поругала и напомнила, что я обещал ей хорошо учиться, а сестра только посмеялась и сказала, что я никогда не поумнею. А после этого меня полгода не спрашивали по литературе и вообще относились ко мне подозрительно, но вскоре я полюбил астрономию, потому что нашел старый учебник сестры и прочел его и стал искать другие книги по астрономии, а когда в десятом классе мы ее проходили, я уже изучал проблемы коллапса и гравитационного сжатия перед появлением сверхновой.
      Ни о каком соперничестве с Артуром я уже и не думал, потому что теперь всем было ясно, что на Артура надо равняться, а на меня не надо равняться, и все закончилось тем, что с помощью родительских денег и родственных связей Артур получил золотую медаль и поступил на юридический факультет, а мои родственники жили в селе и появлялись у нас раз в полгода на полчаса, и денег у нас не было, поэтому я получил аттестат с четверкой по литературе и отправился в армию. Мои двоюродные братья на моем вечере-проводах пили водку и рассказывали, как они сами служили в армии и всех там били, и я им верил, потому что они были настоящие дикари, а меня они откровенно жалели, потому что, говорили, в армии все будут мною помыкать и я буду мыть туалеты.
      На службе у меня, к сожалению, не было возможности заниматься астрономией, и я решил потерпеть и терпел. А когда я вернулся, сестра была уже замужем и у нее родилась дочь, и на моем вечере-встрече все радовались и поздравляли меня, а когда мои родственники спросили меня, чем я собираюсь заниматься дальше, я ответил, что астрономией. Они не понимали меня, а сестра после этого стала ругать меня, потому что, говорила, эта астрономия меня не прокормит и все мои родственники и соседи будут смеяться надо мной за то, что я не умею жить, и лучше бы я брал пример с Артура из параллельного класса, который скоро закончит университет и далеко пойдет.
      Ну вот, а я далеко пойти не мог, то есть, я не мог поехать учиться далеко, потому что мама осталась бы тогда одна, а чему-то другому, кроме астрономии, я учиться не хотел, и к тому же у нас не было денег и мне тоже надо было работать. А потом сестра ушла от мужа и вернулась с дочкой к нам, потому что муж ее пил и гулял, а сестра помнила нашего отца и всегда ненавидела пьющих, а я никак не мог найти работу и сестра говорила, что так мне и надо и что я никогда не стану мужчиной... Ну ладно, чего там. Короче, эти большие парни на трех машинах объяснили мне, в чем дело. Они были с Карагача и один из наших, Аслан, занял у одного из них, Руслана, пять тысяч бутылок водки. Теперь время пришло, а Аслан не смог вернуть ни копейки и ни бутылки, потому что товар в России еще не был продан, и Аслан просил подождать, но Руслан ждать не стал, а забрал с кешами у Аслана машину. А Аслан разозлился и решил устроить разборки, а его друзья сказали: «Давайте на разборки возьмем Астронома, потому что он недавно остался правым против пятнадцати человек!»
      Ну и короче, выслушав их внимательно, я подумал и сказал: «Машину, ребята, надо вернуть!»
      И когда карагачские отошли и стали думать, я повернулся к своим и говорю: «И деньги, ребята, надо вернуть!»
      После этого наши тоже стали думать, а потом и те и другие обрадовались, что вопрос решился и стали пожимать мне руку и обнимать меня, достали водку, мясо, овощи, а двое парней поехали и пригнали машину Аслана, а Аслан поехал в Дугулубгей и привез деньги.
      Они допоздна пили, говорили много длинных и душевных тостов, стреляли из пистолетов в воздух и по пустым бутылкам, а Аслан и Руслан говорили, что они не могли не договориться, потому что все мы – адыги.
      После этого случая мне сказали, что теперь меня в городе знают все и что обо мне прослышали в других районах, но главное, обо мне теперь знал Дугуж, который был важным авторитетом в нашем городе и районе, но мы с ним не встречались, пока однажды не прислал за мной машину. Когда мы приехали, я удивился, потому что никогда еще не видел такого богатого двора и дома.
      У Дугужа был гость, авторитет из Ярославля, и все за столом пили водку, кроме меня и Дугужа, потому что я не пил вообще, а у Дугужа была язва.
      Ну вот, за столом Виктор из Ярославля спрашивает меня:
      – Значит, это Анзор?
      – Да, – говорю, – я.
      – А мое лицо тебе ничего не говорит? – снова спрашивает он. – Что-то знакомое, – говорю, – но не пойму что.
      – Я, – говорит, – Виктор Селютин, брат Алексея Селютина.
      – Теперь вспомнил, – говорю, – ты похож на Леху. А Дугуж сказал мне говорит: «Мне тут Витек рассказал, что ты его брату в Афгане жизнь спас».
      – Да, – сказал Виктор, – в Кандагаре он вытащил раненого Леху и еще двоих из боя. Так ведь?
      – Так, – согласился я, – вытащил, потому что их могли убить. – А где твой орден? – спросил Виктор. – Дома, – ответил я.
      А Дугуж сказал: «Вот видишь, Витек, он такой худенький и слабый, а герой, потому что в нем сердце кабардинца!» А Виктор ему ответил: «Ну, Арсен, ты же знаешь, что и ярославские не лыком шиты!»
      И они посмеялись и похлопали друг друга по плечам, а когда я спросил Виктора, как дела у Лехи, он ответил, что Леха на зоне.
      И так мы сидели до утра, ели, пили, разговаривали, и Дугуж потом распорядился, чтобы меня отвезли домой на машине, а на следующий день мне пригнали новую «девятку» и сказали, что это подарок от Виктора.
      Потом как-то Дугуж меня спрашивает, почему я не занимаюсь делами. Я ответил, что занимаюсь астрономией, но он сказал, что об этом уже слышал и предложил мне в долг двести тысяч бутылок водки, чтобы я вернул ему деньги после реализации, но я ответил, что вряд ли смогу заняться реализацией. Тогда он подумал и поручил своим ребятам отправить водку в Сибирь, а через месяц ребята вернулись и отдали мне миллиард рублей. Я не знал, что делать с этим миллиардом и поэтому отдал его маме, а она увидела столько денег сразу и заплакала. А моя сестра сказала, что наконец-то я повзрослел и что это первые деньги, которые я заработал сам.
      В общем, теперь у нас был миллиард, и мы стали жить хорошо. Сестра стала заниматься делами, и наши деньги стали зарабатывать деньги, она открыла магазин, перестроила наш старый дом, купила мне «мерседес», а себе оставила «девятку», а я построил наверху мансарду и купил лучшую оптику и приборы, так что теперь у меня была собственная мини-обсерватория. Но сестра на это ничего не сказала, а однажды даже попросила посмотреть в телескоп и сказала, что звезды очень красивы, а я подумал, что рот женщине могут закрыть только деньги.
      Теперь мои двоюродные братья, дядьки и тетки из села стали у нас почти жить, и братья ездили по поручениям сестры, ухаживали за моими гостями и не позволяли моим многочисленным племяшкам приближаться к мансарде, когда я работал. Но все же мне постоянно мешали, потому что с раннего утра до поздней ночи ко мне приезжали или приходили люди, а мои братья благоговейно звали меня к тем, кто приезжал на шикарных иномарках и презрительно заставляли ждать тех, кто был на старых отечественных «жигулях», а то и вовсе пешком.
      Но я выслушивал всех, потому что они приезжали ко мне за советом или с просьбой, чтобы я поговорил об их деле с кем надо, а те, кто были пешком, в основном просили в долг и я давал им, зная, что они не вернут... Короче говоря, я никак не мог толком заняться тем, что любил по-настоящему, а мама все время беспокоилась и хворала, так что мы постоянно покупали ей дорогие лекарства, которые ей совсем не помогали.
      А однажды мне пришлось поехать в Хабаровск, где наших парней кинули на три вагона водки. Меня свели с местными и сказали им: «Это Астроном!»
      «Астроном, браток, дело вот как обстоит...» – объяснили мне местные, а потом нашим парням вернули три вагона водки, но там я услышал, что дома убили Дугужа, подложив под его машину бомбу.
      И вот, я быстро вернулся и был на похоронах, а после похорон я стал много размышлять. Гибель Дугужа подействовала на меня настолько, что я думал целые две недели и после этого решил отойти от дел и поэтому собрал ребят и сказал речь. Я говорил им, что земля удивляется нашему легкомыслию, я призывал их иногда поднимать взоры на небо, но и, выходя в сад помочиться среди ночи, смотреть под ноги. И еще я сказал им, что трагедия все еще остается высшим жанром. И так я говорил целый час, а когда я закончил, они подумали и сказали, что если бы не знали и не уважали меня, то подумали бы, что я – дурак. А я сказал, что с делами покончено, и ушел...
      А после этого я продал «мерседес» и «девятку» и оставил только оптику, а сестра сказала, что я, точно, дурак и что все остальное она заработала сама и не уступила мне, а я после этого раздал деньги нуждающимся.
      Я не стал разубеждать мою сестру насчет «дурака» и устроился оператором в котельную, и стал зарабатывать триста пятьдесят тысяч в месяц, и это была хорошая работа, потому что у меня была теперь возможность много заниматься, и кроме астрономии я занимался химией и физикой, а еще философией, историей, литературой и языками, и больше мне ничего уже не надо было, и я вполне счастлив, но у меня была еще мечта – поселиться в лесном домике в горах и жить там наукой, творчеством и хозяйством.
      Зарплату, кроме того, что тратил на книги, я отдавал маме, а сама мама стала теперь поспокойнее и чувствовала себя намного лучше, так что лекарства мы ей больше не покупали. Под мерный гул и присвист газовых котлов я писал свои скромные труды: «Некоторые соображения о данных, полученных в радио– и инфракрасных диапазонах при наблюдении пульсара в центре Крабовидной туманности», «Полемика с Аристотелем, не вкусившим этики христианской демократии», а в эссе «Пять веков моей литературы, или Блестящие плагиаты бытия» я, наконец, признался в любви к Толстому, Достоевскому, Чехову и вообще ко всем, благодаря кому получил четверку по литературе.
      Кроме того, я начал свое главное исследование, которое задумал еще в армии. Изучая данные спектральных анализов различных звезд, я задумался над проблемой определения и использования величин космических расстояний и о химической информации, которая доходит до Земли весьма искаженной. Само собой, это очень мешало при исследовании процессов в межзвездных пространствах, и тогда я решил, используя метод параллакса и перенесения земных методов определения в любую точку вселенной, вывести формулу, которая помогла бы выйти за известные уровни исследований этих процессов. Проще говоря, с помощью формулы я решил выйти за пределы собственного воображения и отдалить границу, за которой начиналась тайна и бездна космической ночи.
      Короче, я жил спокойно и счастливо... Соседи, в свое время смирившиеся с тем, что я стал крутым, потихоньку привыкли к тому, что я снова не крутой. В свободные от дежурства дни я бывал в библиотеках в Нальчике и у нас, а ночи проводил в мансарде. Я водил племянницу Залиночку в детский сад, работал по хозяйству и ходил помогать, когда у знакомых семейные праздники, а в месяц Уразы я сам разносил по соседям лакумы, что пекла мама, потому что сестра много занималась магазином, а в Курман я покупал барашка и резал. Братья и дядьки не показывались, потому что они занимались делами и им было некогда? И когда я ложился спать, я был счастлив, и просыпался с радостью в сердце, а мама говорила, что я сплю с улыбкой на губах, как спал еще в детстве.
      А насчет советов, разборок и денег больше никто не приходил, и я был этим очень доволен.
      А потом однажды в библиотеке мне выдала книги новенькая, которую звали Мадина и которой было восемнадцать лет. Она была очень красивая и нежная и всякий раз, когда я приходил и заговаривал с ней, она смущалась. А потом в одно утро я проснулся и понял, что думаю о ней, а потом я думал о ней весь тот день, а ночью она мне приснилась, и теперь я не мог больше провести ни минуты без мысли об этой девочке.
      И вот, прошли две недели, а я так и не прочел книги, что взял в прошлый раз. Тогда я стал думать и придумал, как мне поступить. Я отнес книги, и, когда Мадина собралась зачеркнуть даты и развернула обложку, то увидела полевой цветок. Я сказал: «Это тебе!» – и ушел, потому что в этот раз ничего не надо было говорить.
      А потом я пришел через неделю и она, увидев меня, смутилась и улыбнулась мне, и я понял, что она думала обо мне и я спросил: «Можно, я тебя сегодня провожу?», а она стала пунцовой от смущения и сказала, что у нее есть парень, а я заставил ее улыбнуться, сказав, что как только я появился в ее жизни, у нее уже нет никакого другого парня.
      И я стал провожать ее и всегда рассказывал много интересного и смешного, и однажды я понял, что больше ей ни с кем неинтересно, потому что таких серьезных или смешных вещей ей не говорил никто.
      Ну вот, а однажды ко мне приехали ребята на «шестерке», и мы выехали за город, и один из них, Астемир, сказал мне: «Астроном, не подходи больше к ней!» А я его спросил:
      «Почему?» Он сказал: «Астроном, это моя девочка!» Тогда я ответил ему, что она не его девочка. Тогда он стал нервничать и сказал: «Астроном, не подходи к ней больше, я хочу на ней жениться!» А я ему ответил, что он никогда не женится на ней.
      Тогда Астемир стал злиться и сказал, что я больше никогда к ней не подойду, а я ему ответил: «Пошел ты...! Ну, сами понимаете...» Тогда он ударил меня и стал кричать, что что-то там сделает со мной, если я еще раз к ней подойду, а я снова послал его, и он снова ударил меня и стал бить еще, но друзья растащили нас, а он рвался ко мне и материл меня, но я сказал, что он уже проиграл, и ушел домой пешком.
      Ну и короче, все в городе узнали про этот случай, и многие стали говорить – вот мало того, что Астроном опустился до котельщика, так теперь его еще побил какой-то там пацан, и все ждали, что из этого выйдет, а я ждал, пока откроется правый глаз, потому что не мог глядеть в окуляр телескопа.
      А Малина позвонила мне на следующий день и просила простить ее, потому что это все из-за нее, и просила назавтра прийти в библиотеку, чтобы увидеться, но я сказал, что меня пока лучше не видеть.
      А когда я наконец смог появиться в библиотеке, мы вышли на лестницу и она, волнуясь и краснея, торжественно объявила, что больше знать не хочет никакого Астемира, а я ответил, что тоже очень ее люблю...
      Ах, любовь! Трудно было бы подумать, что существуют вещи, не поддающиеся рациональному порядку. Когда волновалась кровь, я мог представить, как хлынул в вены адреналин, но багряные закаты растекались на полотнах изнывающих художников, дабы не превратиться в вечную муку, Любовь!.. Нужно быть героем и глупцом одновременно, чтобы держать открытыми двери, ведущие во влажные бесконечности непостижимого естества. Я никогда не влюблялся, потому что всегда мог побороть в себе пустую влюбленность, но когда пришла любовь, я пал, поверженный, как Гектор, или даже как Троя, и тогда я узнал, почему стрел Купидона бояться наравне с болезнями...
      Ну и короче, потом я услышал, что Астемир не успокоился и причем не успокоился очень некрасиво, потому что везде говорил, что один раз он мне разбил морду, а теперь вообще меня изуродует, потому что, говорил, кто такой этот Астроном!.. А еще он стал говорить всем, что эту телку он сплавил мне не первой свежести и что он был с ней и даже не раз.
      Тогда я собрал ребят, которые это слышали, и вызвал его, и он пришел с друзьями, и я спросил его, был ли он с ней. А он ответил, что был и будет, когда захочет. Тогда я его ударил, и мы стали драться, но я легко его свалил, потому что он совсем не умел закрываться, и потом, когда он поднялся, я спросил, был ли он с ней, а он ответил, что был.
      Тогда я снова свалил его, а друзья хотели закрыть его от меня, но я сказал, чтобы они отошли в сторону, и я бил его, пока он не поклялся при всех, что никогда не был с ней.
      Какое-то время спустя я узнал, что родители Малины, люди образованные и порядочные, категорически против того, чтобы она со мной встречалась, потому что они не могли понять, кто я, в конце концов, такой. И еще они ей сказали, что у меня нет образования и что мой отец алкаш и развратник, а моя мать – темная вахтерша, а сестра моя – торгашка, а сам я был бандитом и стал бедным, чтобы и меня не убили, как Дугужа, и что все мои родственники – неотесанные колхозники, и что вообще у нас никчемный род, а сам я остаюсь дикарем, потому что избил парня из такой хорошей обеспеченной семьи, и что, короче, они даже слышать обо мне не хотят!»
      И после всего этого Малина долго плакала, много раздумывала и, наконец, дала мне согласие, и я украл ее.
      А ее братья приехали с железным приказом от родителей забрать ее домой, но ее братья были культурные городские ребята, а мои братья были сущие гуроны, и они не отдали им сестру и тогда им пришлось спросить ее саму, и моя прелесть ответила своим братьям, что хочет остаться.
      Ну вот и все, она стала моей женой и теперь она могла рассказывать мне все, и я слушал и упивался наивной прелестью ее мира, ее простыми и правильными рассуждениями, и я понимал, что мысли ее никогда не отравляли «серьезные» книги, и что выросла она на простых и милых мечтах, которые были во многом даже и не мечты, а осознание и ожидание долгой жизни с мужчиной, который однажды придет в ее жизнь и которому она должна будет быть верной и преданной.
      А однажды я рассказал ей о своей мечте, и она сказала, что готова пойти со мной даже на край света. И тогда я нашел в горах хижину, которую мне дешево уступил лесничий, а потом он за сущие копейки уступил нам лошадь, а пса он оставил нам вообще бесплатно, потому что кормить его в селе было для него накладно, так как пес был очень большой, настоящий «кавказец», и лесничий называл его Каштаном, а я стал называть его Ахиллом. И после этого я купил ружье, а остальное все у нас уже было и нам оставалось только посадить картошку, а мне научиться охотиться, потому что целый месяц ходил в лес и возвращался без ничего, а потом лесничий Аскерб и отправился со мной и многому научил, а после того мне удалось подстрелить барсука, и я битый час не мог просто проткнуть его шкуру ножом, чтобы разделать тушку, но со временем я многому научился и стал чувствовать себя в лесу свободно, и барсука я разделывал за считанные минуты.
      А потом к нам прилетел орел, старый и надменный, уселся на одном из пней рядом с конюшней, и мы стали его подкармливать, и я назвал его Цезарем. А спустя некоторое время к нам забрел пятнистый олененок. Он блуждал по лесу один, наверное, потому, что мать его в заказнике убили браконьеры, и жена стала называть олененка Адиюх, потому что олененок был самочкой, и я наказал Цезарю не трогать олененка, а Ахиллу – проследить за этим, но старый орел всем своим видом показывал, что плевать он хотел на олененка да и на Ахилла тоже.
      Последней к нам пришла рысь Земфира – так ее окрестила тоже жена. Земфира, видимо, подумывала о том, чтобы задрать нашу лань, но потом по каким-то причинам передумала и стала просто нас навещать, а потом навещать она стала уже лес, потому что больше жила у нас, хотя ей и приходилось терпеть присутствие Ахилла.
      А еще все это время я работал, и у меня многое получалось. Мои изыскания с формулой продвигались успешно, кроме того, я написал трактат «Поиски времени по Бергсону и Борхесу», перевел на кабардинский «Декамерона» Боккаччо и «Авессалом...» Фолкнера.
      Работал я в основном ночами, а потом спал до обеда, а жена в это время ездила на лошади и в сопровождении Ахилла вниз, в село, за продуктами и батарейками для приемника и плеера, и, если сельские крутолобые парни пытались заигрывать с этой красивой молодой женщиной, появлявшейся в селе верхом, в джинсовых брюках и с наушниками плеера на шее, Ахилл своим грозным рыком предупреждал их, что эта женщина не про них, и парни удивлялись и отставали.
      А из нашего зверья у нас с женой были свои фавориты. Ахилл везде неотступно следовал за Малиной, и глупая молодая лань носилась за ними, явно предпочитая ласки женщины и защиту огромного пса.
      Земфира же взяла привычку околачиваться возле меня и тереться о мои ноги, словно домашняя кошка, а не свирепая лесная хищница. Лишь Цезарю, как обычно, было плевать на какие-то там симпатии, и он днями и ночами восседал на своем пне и только иногда, грузно взмахивая крыльями, он взлетал, чем неизменно приводил в трепет Адиюх, но никогда не улетал далеко, а быстро возвращался – словом, старый и битый орел, еще тот...
      Под вечер, когда в усталый лес из долины к вершинам, вползая, поднимались сумерки, мы заканчивали наши дела по хозяйству и ужинали во дворе. Потом я устраивался на бревне перед домом и принимался наблюдать, как жена забавляется со зверями, и Ахилл не любил плеер, потому что Мадина попробовала нацепить ему наушники, но он отпрыгивал в сторону и испуганно принимался чесать обрубки ушей, будто выгоняя этот непонятный и дьявольский шум, и лань Адиюх смотрела это в недоумении и прядала пушистыми ушами, а старый Цезарь возмущенно ерзал, на своем пне и сурово зыркал по сторонам.
      Скоро с охоты вернется Земфира... Она неслышно подкрадется ко мне, сытая и довольная, и будет сонно удивляться, как все-таки люди терпят собак.
      Потом наступает ночь, и в доме мы зажигаем свечу и включаем радиоприемник, и, слушая его, я говорю Мадине, что весь мир живет в больших и маленьких городах и селах и только мы живем во всем мире. И потом мы любим друг друга, и Мадина говорит, что может взять счастье и держать в руках, словно вещь. А когда она засыпает, я, стараясь не шуметь, выхожу из дома и у двери лежит Ахилл, и он знает, что мне пора работать и говорит, чтобы я не беспокоился и что он здесь присмотрит. Я поднимаюсь на чердак, переделанный мной под кабинет, а Земфира взмывает за мной и устраивается в уголке, то подремывая, то поглядывая на меня. Лань Адиюх спит в конюшне рядом с лошадью, только Цезарь остается на своем пне.
      А однажды зимой Мадина задержалась в селе дольше обычного, а когда вернулась, то рассказала, что в магазине по телевизору шел очень хороший фильм и она не смогла уйти, недосмотрев его до конца, и фильм был очень хороший, такой, что она пересказала мне его и сказала, что продавщица Маржинат очень добрая и угощала ее чаем с печеньем, потому что она замерзла.
      А после этого стал думать, и чем больше я думал, тем больше понимал, что пора думать серьезно, и я стал чаще уходить в лес и думать там, так что с охоты я теперь возвращался без ничего.
      И теперь, глядя на нее, я видел, как она дула в кулачки, когда в холод возвращалась со двора и растапливала печь, чтобы приготовить еду, а потом стирала, окутываясь горячим паром, или шила, напрягая глаза в тусклом свете свечи, и я видел, что ладони ее стали сухими и шершавыми, а были такими мягкими и нежными, а потом я вспоминал, как она смертельно уставала вечерами, но ждала меня, а еще я знал, что она мало разбирается в том, чем я занимаюсь, но верит в это и считает, что я добьюсь чего-то этими занятиями, и если мне суждено будет поднять восстание и быть сосланным, она поедет за мною на рудники.