Проходимец (сборник)

Мои собственные интересы далеки от хореографии. По проторенной дорожке я направляюсь к бару. Возвращаясь с добычей, я сталкиваюсь с каким-то долговязым, едва не облив его красным вином.

– Сорри, – вежливо говорю я и вижу над собой умное серьезное иудейское лицо. – Герман, ты что ли? Рад тебя видеть! А то уже почти полночь, а тебя все нет и нет! Пойдем в коридор поболтаем, – ору я ему в ухо.

Я рад встретить Германа Байтингера средь шумного бала. Одна из немногих вещей, свидетельствующих о том, что процесс моего превращения в злобного карлика еще не полностью завершен – это то, что встреча с человеком, в котором я чувствую явное интеллектуальное превосходство, вызывает во мне пока еще не раздражение, подавленность или желание как-нибудь такому человеку навредить, а любопытство и даже определенное сочувствие. Нельзя сказать, что такие встречи происходят очень часто, но они происходят, и с некоторой регулярностью. Несколько преподавателей в университете, пара-тройка коллег, ну и Герман Байтингер. Я заметил, что при всем своем уме это люди, как правило, на редкость терпимые и спокойные, готовые объяснять нам, неразумным, вещи, с их точки зрения совершенно элементарные. Если подобная терпимость – признак действительно умного человека, то это лишнее доказательство того, что мое собственное развитие не дотянуло до этого уровня несколько ступеней.

– Ну, Паша, какие новости? – спрашивает меня Герман.

– Да больших новостей вроде нет. Из «Доггерти и Свона» я недавно свалил, теперь тружусь аудитором в компании «Логан Майкротек», которая делает микропроцессоры, микроконтроллеры и еще какую-то фигню.

– Я знаю эту компанию, – говорит Герман. – Ее основатель Лоренс Логан, говорят, был гениальный инженер. Ему принадлежит ряд изобретений, которые полностью революционизировали полупроводниковую промышленность. На основе этой технологии он и создал свою компанию. Хотя многие сожалеют, что он ушел в бизнес и прекратил теоретическую работу.

– Да уж, особенно если учесть, что менеджер он весьма посредственный, если, не сказать еще хуже, – говорю я. Компания, конечно, выросла и очень быстро, но как-то бестолково. Огромное количество наименований изделий, рассчитанных на совершенно разные рынки и отрасли, нет четкой стратегии и фокуса, по крайней мере, на мой дилетантский взгляд. Фабрики не в Азии, где затраты ниже в разы, а в Западной Европе – в таких местах, как Германия, Италия и даже Франция.

– Да, это действительно странно, – Герман кивает лобастой головой. – Там же постоянные забастовки, куча профсоюзов, человека очень трудно уволить, даже если он полностью забьет на работу, не говоря уже о проведении массовых сокращений, которые периодически все-таки бывают нужны, как это ни печально.

– Да он и не увольняет никого, даже в Штатах. Он – вроде патриарха. Слуга царю, отец солдатам. Осуществляет заботу о личном составе. В результате, высокие затраты, курс акций падает, акционеры недовольны.

– Ты знаешь, я недавно читал в «Уолл-стрит Джорнэл», что корпоративный рейдер Николас Уайтекер пытается скупить акции «Логан Майкротек» и получить контроль над компанией, – Герман как всегда прекрасно осведомлен.

– Ага, месяц назад он сделал еще одно предложение. Логан, как председатель правления, не стал даже его рассматривать, хотя Уайтекер предлагал за акцию на двадцать процентов больше рыночной стоимости. Думаю, многие акционеры, даже наверняка члены правления, возроптали, но про себя.

– Логан вряд ли пойдет на продажу компании, – говорит Герман, – «Логан Майкротек» для него куда большее, чем пакет акций, это его детище, дело жизни. А Уайтекер просто раздробит компанию и продаст по частям, как он это уже неоднократно делал.

– Посмотрим, что будет. Ты сам-то как? Все там же? – спрашиваю я Байтингера.

После окончания бизнес-школы в Стэнфорде Герман работает в инвестиционном банке, получая там такие деньги, которые мне почему-то не снятся даже в эротических снах.

– Да, все там же пока.

– Почему пока? Твою светлую голову собираются перекупить?

Герман слабо улыбается. Я догадываюсь, что подобные попытки происходят постоянно.

– Ты знаешь, мы в Россию собираемся, – говорит он.

– В отпуск?

– Да нет, постоянно.

– Зачем? – не понимаю я. Четыре стакана вина и два шота текилы сделали свое дело: соображаю я как-то медленно.

– Ну, как зачем?! Это же наша страна. Мы там выросли. Наш родной язык русский. Я вообще в Америку не особо ехать хотел. Просто вся семья уезжала, и пришлось. Но я всегда старался следить за тем, что происходит в России. Сейчас этот бардак, что был в девяностых, вроде бы закончился.

– Проникся гордостью за Родину, восстающую из пепла перестройки? – спрашиваю я.

– Вроде того. Я рад, что страна уже не пляшет под западную дуду, как раньше. Есть чем гордиться, и, знаешь, хочется быть частью этого процесса. Да и уровень общения здесь куда ниже, если честно. Моих коллег-американцев интересует исключительно ситуация на фондовом рынке, гольф и цены на недвижимость. А психология большинства наших с тобой бывших соотечественников здесь, и не только пожилых, какая-то местечковая. Колбасная эмиграция.

Мимо нас проходит несколько совсем молодых людей, лет, может быть, восемнадцати, пьяных в дым, громко разговаривающих на смеси фени и неоригинального, лишенного всякой свежести и потому крайне похабно звучащего мата. Где, как и, главное, зачем научились так разговаривать подростки, приехавшие в Америку, скорее всего, в весьма нежном возрасте?

Герман разводит руками. Он разделяет мое недоумение.

– Ты проси, чтобы тебя перевели в Москву, на полный пакет экспатриата, включая оплаченное жилье в центре, шофера, няньку ребенку и личного парикмахера жене, – советую я.

– Ну, если мне все это дадут, я сильно отбиваться не буду, – улыбается Герман. – Но пока таких предложений не поступало.

– Должны поступить, – заверяю я товарища. – Западный капитал, осваивающий рискованные рынки, нуждается в добровольцах. Я помню, сколько таких ухарей было. Ни бельмеса о России не знали, на языке не говорили, а деньги и бенефиты гребли лопатой. Знаешь, как крокодил Гена работал в зоопарке крокодилом, так и эти блядские специалисты работали американцами и разными прочими шведами. Лицом торговали, в прямом смысле слова. И небезуспешно, что характерно.

– Я помню, – улыбается Байтингер. – Тогда это было возможно. Такое, знаешь ли, время было – общенациональной проституции. Все только и думали, как бы под заморского гостя подлезть. И я не только девиц имею в виду.

– Ну, теперь, ты сам будешь заморский гость, – я подмигиваю Герману. – Так что смотри, не переутомись.

– Сейчас все по-другому. Но маразма в России хватает, это само собой. Затем и еду, чтобы помочь уменьшить количество маразма. Если перевестись не получится, все равно поеду. Уволюсь и поеду. Поставил себе срок – три месяца на решение всех дел. Катя, жена моя, со мной едет, хотя там кое-какие проблемы намечаются – вся ее семья в свое время от российского гражданства отказалась, так что придется визу делать.

– Сделаете. Ты, Герман, вообще-то молодец, – хвалю я. – Озабочен благом родной страны. Просто герой-идеалист. Пробираешься на Родину из постылой эмиграции, как в былые времена из какой-нибудь Женевы.

– Да нет, – мой собеседник пожимает плечами, – я строго из шкурных интересов. Там мне дышится лучше. А ты сам-то чем озабочен? Не думаешь возвращаться?

– Поживем – увидим. У меня пока тут еще дела есть, – говорю я.

– Ну, мне пора, – Герман, подает мне руку. – Всех благ, если до отъезда не увидимся.

Когда он ставит на подоконник бутылку пива, полную на две трети, поворачивается, и махнув мне рукой, начинает удаляться, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не схватить Германа за рукав и силой не заставить его допить. Меня бесит, когда люди оставляют недопитый алкоголь.

Я продолжаю циркулировать по коридору и залам. На вечеринке представлены все слои русскоязычной эмигрантской публики Сан-Франциско и окрестностей, увеличившейся за последние лет десять в несколько раз. Самая большая группа – это, разумеется, евреи. Есть немного старых русских – потомков послереволюционных эмигрантов. Есть программисты, выписанные из России в годы интернетного бума, которым удалось зацепиться и остаться, после того как пузырь лопнул и волна, занесшая на Калифорнийщину огромное число компьютерщиков – в основном индусов, но и из России тоже, – отхлынула. Есть разный сброд, вроде меня, не подпадающий ни под одну из основных категорий.

Навстречу мне движется пара. Чрезвычайно импозантный мужчина под два метра ростом и интеллигентная дама в длинном вечернем платье и очках. Я солнечно улыбаюсь и говорю «Хай». Они чинно проходят мимо меня, не отвечая на мое приветствие. Мои соотечественники, приходится признать, в своем большинстве довольно невежливые люди. По мне фальшивая вежливость значительно лучше самого искреннего хамства. А не здороваться с человеком, с которым ты спала в течение почти полутора лет – это все-таки хамство. Я догоняю пару и хватаю импозантного мужчину за большую мягкую руку.

– Здравствуйте, меня зовут Павел.

Мужчина удивленно поднимает светлые брови, но тут же пожимает мне руку и отвечает, скорее добродушно, чем раздраженно.

– Очень приятно. Я Григорий, а это моя жена Татьяна.

Татьяна кивает. Выражение ее лица напоминает мне идолов с острова Пасхи.

– Очень рад знакомству! – восклицаю я. – Замечательный вечер, не правда ли? И музыка совершенно потрясающая. И люди все такие замечательные вокруг. Вы не подумайте, я не пьяный. Просто очень, очень приятно встретить таких интересных, интеллигентных людей.

Татьяна смотрит на меня стеклянным взглядом. Григорий ищет предлога, чтобы откланяться, но почему-то сразу его не находит.

– Вы знаете, Гриша, вы мне позволите так вас называть? Мне кажется у нас с вами много общего.

Восемнадцать месяцев я почти еженедельно драл его жену. Когда он уезжал в командировки, я просто спал в его постели.

Я не уверен, что белье менялось. Мне было по фигу. Я не брезгливый.

– Вы так думаете? – улыбается Григорий.

– Думаю? Я в этом уверен, прямо-таки убежден. Вы даже не подозреваете, как много вещей нас с вами объединяют. У меня такое чувство, что мы с вами практически братья.

Григорий весело, от души смеется. Мне нравится этот мужик – большой, сильный, красивый. И щедрый – судя по обстановке в доме и нарядам самой Татьяны, не работавшей в Америке ни дня. Мне и тогда было любопытно, и любопытно сейчас, почему Татьяна так отчаянно гуляла? При этом риск, что муж войдет в самый неподходящий момент, был – и немалый. Под конец Татьяна стала требовать, чтобы я навещал ее ежедневно в обеденный перерыв. Я не особенно противился. Правда, работавший поблизости Гриша иногда изъявлял желание вкусить домашнего и заявлялся без предварительного звонка. Я дважды спасался бегством с балкона второго этажа из-под самого его носа. Однажды впопыхах я даже выскочил на улицу в трусах, держа остальную одежду в охапке, и проделал путь до машины трусцой.

– Помилуйте, Павел, – говорит Григорий. – Да мы с вами и знакомы-то всего минуту.

– Да, но, вы знаете, у меня произошло узнавание прямо на каком-то подсознательном уровне. Может, в прошлой жизни мы с вами были родственниками?

Татьяна хватает мужа под руку и тащит его прочь от меня, что-то ожесточенно артикулируя ему в ухо. По ее губам я читаю различные нелестные для меня эпитеты вроде «пьянь» и «проходимец».

– Очень жаль! – кричу я им вдогонку. – Мне кажется, мы все-таки были родственниками в прошлой жизни, Гриша. У нас с вами могут быть схожие таланты, вкусы или даже заболевания.

Наша с Татьяной связь, необременительная и вообще почти идеальная, скоропостижно закончилась, после того как она заразила меня триппером. Как выяснилось, эта утонченная женщина помимо меня привечала еще трех постоянных кавалеров, двоих из которых я лично знал, не считая значительного числа более кратковременных увлечений. Я и два моих молочных брата, объединенные общей бедой, помели по сусекам, своим и знакомых, и отыскали какие-то давно просроченные антибиотики. К доктору с таким делом идти не хотелось, да и не покрывала моя страховка венерических заболеваний. Принятием ударных доз гонорея была повержена. Каким образом Татьяне удалось урегулировать ситуацию с мужем, я так и не узнал.

Я смотрю на удаляющуюся пару, на эту женщину, гордо, как на подносе, несущую в свет свою круглую, обтянутую блестящим черным платьем, задницу, и улыбаюсь. С некоторых пор мысль о том, насколько благосклонен этот мир к разного рода дряни, меня веселит.

Совершив очередное путешествие к бару, я чувствую желание отдохнуть и сажусь на диванчик, с другой стороны которого задремал полный парень лет тридцати двух-тридцати пяти. Почувствовав сотрясение диванчика, вызванное моим приземлением, парень открывает глаза, из которых тут же начинает брызгать на меня хмельная радость.

– Здорово! Тебя как зовут? – интересуется мой сосед.

Я смотрю на него и, поддавшись внезапному приступу конформизма или мимикрии, или как там еще называется желание принадлежать к большой, безопасно однородной группе, отвечаю:

– Давид. А тебя?

– А меня Миша. Слушай, Давид, давай с тобой выпьем, а?

Я замечаю, что на полу рядом с диванчиком стоит стакан, дожидавшийся Мишиного пробуждения. Миша не без труда нагибается и поднимает его.

– Дело хорошее. Я, как ты видишь, уже в процессе. А за что пить будем? – спрашиваю я.

– Мы буквально вчера грин-карту получили! Представляешь? – делится радостью Миша.

– Поздравляю, – говорю я искренне. – Действительно, событие.

– До сих пор не могу поверить. А ты как сюда попал? Тоже беженец?

Я мычу что-то неразборчивое.

– Да, тут многие так, если не по семейным каналам, то как беженцы, – сообщает мне Миша. – Я до конца не верил, что прокатит, но адвокат говорил, не ссы – у всех работает и у тебя сработает. И сработало!

– А что сработало-то?

– Да, понимаешь, мы еще в России готовились. Всякие наглядные средства запасали. Ну, например, написали на каком-то гараже краской: «Жиды, вон из России!» – по-русски и по-английски на всякий случай, в Америку же все-таки подавали. Потом сфотографировали, типа наш гараж. Потом еще свастики на заборах рисовали и тоже фотографировали. Потом еще статьи о подобных происшествиях собирали из всех газет. Толстая такая папка получилась.

– Да ты Миша, просто молодец, здорово придумал! – восторгаюсь я. – Ну, давай, за американскую мечту! У тебя есть американская мечта, Миша?

– Не знаю, ну, чтобы дом был, работа денежная, дети в хорошую школу ходили.

– Что ж, мечта, достойная мечтателя. А сейчас-то чем занимаешься?

– Да пока пиццу развожу.

– Не беда, многие так начинали, – ободряю я. – Английский-то выучил уже более-менее?

– Пока так себе, в джуйке, ну то есть в Еврейском центре, на курсы хожу.

– Ну, Миша, это твоя страна теперь. Дерзай! – Я хлопаю нового знакомого по плечу. Я хочу встать и уйти, но вдруг чувствую приступ любопытства.

– Миша, а ты откуда такой? – спрашиваю я.

– Из Питера.

– Ты в России школу закончил?

– Конечно. И институт.

– Бесплатно?

– Ну да, тогда все было бесплатно.

– А в армии служил?

Миша смотрит на меня непонимающе.

– Зачем? Нет… Я по состоянию здоровья негоден. Ну, ты понимаешь, – он делает многозначительную паузу.

– Больной, значит. А лечили тебя тоже бесплатно?

– Конечно.

Я наклоняюсь к Мише, заглядываю ему в глаза и спрашиваю, без злобы или осуждения, с самым искренним интересом:

– Мишенька, дорогой, скажи, только честно – тебе совсем, нисколечко, ни капельки не стыдно?

Миша хлопает красивыми длинными ресницами.

У каждого пьяницы свой способ борьбы с похмельем. Я охотно использую народные средства, как то: огуречный или помидорный рассол, лимонный сок, кефир или американский его аналог баттер-милк, который, впрочем, уступает кефиру по лечебным качествам. Не пренебрегаю аспирином. Пиво дает почти мгновенное облегчение, но таит в себе возможность ухода в пике на второй день. На настоящий, полноценный запой, с отключением от мира на несколько дней кряду, у меня не хватает здоровья. Эти снадобья я, как и десятки миллионов страждущих, принимаю утром. Однако в силу особенностей организма мои похмелья сопровождают меня целый день, а то и два, и одних пероральных средств оказывается недостаточно. Нужно было найти какой-то радикальный метод для окончательной победы над недугом, и путем проб и ошибок я его нашел – бег трусцой. Метод этот, может быть и не самый интуитивный, но со мной он работает. Клин вышибается клином. Бегать я обычно отправляюсь после работы. Со стороны все выглядит вполне пристойно – человек ведет здоровый образ жизни. Мой коллега Тони Мак-Фаррелл иногда ко мне присоединяется. На первый взгляд немного удивительно, что примерный семьянин Тони лишает жену и детей своего общества на целый час, а то и на полтора. С другой стороны, в этом есть и своя логика: задерживаясь на часок, Тони предположительно улучшает свое здоровье и таким образом увеличивает общее ожидаемое время для проведения с семьей, так сказать, в долговременном плане.

Мы переодеваемся и выбегаем из офиса. При своем немалом весе Тони бежит весьма резво, и мне стоит большого труда не отстать от него. Стараясь избегать больших улиц, заполненных в этот час спешащим по домам офисным людом, мы сворачиваем в боковые улочки и переулки, пробегаем мимо небольших парков, скверов и газонов.

В одном из скверов с громкими воплями перелетают с дерева на дерево диковинные птицы – зеленые, с красными головами. Это попугаи. Их предков когда-то завезли сюда из Южной Америки, чтобы держать в клетках дома. Но этот вид попугаев оказался плохо пригодным для содержания в неволе – слишком шумным и драчливым. Разочарованные хозяева либо сами отпускали вздорных птичек на волю, либо птички как-то выбирались из клеток и улетали. Они сбились в стаю и через поколения приобрели одинаковый окрас. Сан-Франциско все-таки удивительный город – даже попугаи в нем есть.

На обширном приветливом газоне почти изумрудного цвета группа людей играет в волейбол. Судя по пестроте их одежд и расставленной вокруг защитной формации, такой как гуситские повозки, тележки и мешки, это бомжи. Похоже, что они, как и я, пришли к выводу, что спорт помогает в борьбе с абстинентным синдромом. Более авторитетное жюри по данному вопросу подобрать трудно. Бездомные играют здесь в волейбол почти ежедневно. Играют они, как и полагается бомжам, отвратительно. Каждый раз, пробегая мимо них, я замечаю высокую худую женщину в цветастой цыганской юбке до пят. Длинные, почти совсем седые волосы. Цветная ленточка вокруг головы. Многочисленные феньки на шее. Этакая вечная хиппи. Со скидкой на невзгоды бездомной жизни, в полной мере отразившиеся на ее лице, ей может быть лет пятьдесят пять – шестьдесят.

– Эй, Тони! – кричу я своему спутнику. – Посмотри вон на ту красотку. Хороша, правда?

– Какую? – Тони не сразу понимает, о ком я говорю. – А, вот оно что, ну, не знал, что тебя потянуло на бездомных старушек. Хотя, конечно, пикантно, особенно запах.

Не знаю, не нюхал. Почему-то я любуюсь этой женщиной, пытаюсь представить ее жизнь. Может, она убежала из дому где-нибудь в Огайо, добралась автостопом до Сан-Франциско и осела в одном из таборов хиппи в районе Хейт-Эшбери. Она вполне могла быть участницей Лета Любви в 67-м. С тех пор канули в небытие хипповские коммуны, концерты «Грейтфул Дэд», молодость, под действием разного рода субстанций и алкоголя постепенно поблек разум. Ее сверстники перебесились, закончили университеты, стали респектабельными, состоятельными, эффективными гражданами, купили дома, обзавелись детьми и внуками. А она вот играет в волейбол в одной и той же цыганской юбке каждый день на изумрудном газоне под вопли блудных попугаев. Все-таки есть в мире вечные ценности и люди, им преданные.

Мы пересекаем аллею высоких ухоженных пальм, трамвайные пути и оказываемся на Эмбаркадеро – широкой набережной, идущей вдоль залива. В это время на Эмбаркадеро много бегунов и роллеров, и мы вливаемся в их жизнерадостный поток. Мы бежим мимо зданий бывших пакгаузов, ныне приспособленных под офисы и рестораны, минуем Телеграф Хилл с красивой белокаменной башней в виде пожарной каланчи, построенной на деньги женщины по фамилии Койт, имевшей слабость к пожарным и сопровождавшей их повсюду. По мере того как мы приближаемся к Фишерманз Ворф, процент бегунов пропорционально к общему числу людей на набережной начинает снижаться. Процент туристов и праздно гуляющих, наоборот, увеличивается. Мы лавируем между ними, огибаем толпы, собравшиеся вокруг клоунов, комиков и художников. Пробегаем между рядов яхт, вдыхая восхитительный запах воды и гниющего дерева, исходящий от деревянных мостков и каких-то старых свай, невесть когда и зачем вбитых в дно залива. Такой же запах был на реке, на которой я вырос, – от нагроможденных друг на друга плотов, пацанами мы с них ловили рыбу. Минуем выставленные под навесом прилавки, с которых торгуют сэндвичами из крабового мяса, креветками и супом из ракушек «клэм чаудер» в чашках из свежеиспеченного кисловатого хлеба. Съел суп, съел тарелку – питательно и экологически чисто.

– Слушай, Павел, – мой не по комплекции прыткий приятель поворачивается ко мне, – тебе удалось поговорить с Витторио Бертуччелли?

– Ага, – отвечаю я – Бертуччелли сказал, что его тоже беспокоят постоянные изменения в расписании отгрузок в Азию. В общем, на заводах во Франции и Италии та же картина, что и у Ганса в Штутгарте.

Выдавать на бегу длинные тирады тяжело. Я запыхался.

– Ясно, – отзывается Тони. – А что еще интересного он рассказал?

– Уф, подожди… Дай отдышусь… Витторио говорит, что в последнее время «Логан Майкротек» потеряла там несколько крупных клиентов, производственных компаний.

– Где это – «там» – Тони, как пристало хорошему аудитору, любит точность.

– Ну, в Азии, в Корее например. Кстати, в Корее недавно сменился и глава нашего представительства.

– Это интересно, – Тони переходит с крупной рыси на трусцу, и разговаривать становится легче. – А что, старого сняли? Или он сам ушел?

– Ни то и ни другое… Прежний кантри-менеджер в Корее по фамилии Ким умер. Вернее погиб. Несчастный случай, вроде. Подробностей Витторио не знает.

Мы оказываемся на дорожке, идущей над узким пляжем. По заливу мимо нас движутся в обе стороны шапочки пловцов. Приятно после трудового дня окунуться в водоем, вокруг которого проживают несколько миллионов человек.

Миновав пляж, мы вбегаем на пирс, а точнее – на волнорез, уходящий длинной дугой вглубь залива. Это просто полоса шершавого бетона, по краям которого расположились фонари и китайцы, ловящие крабов большими сачками. Каждый раз, оказываясь здесь, я с трудом заставляю себя поверить, что я действительно вижу то, что я вижу, что такое вообще может существовать. По мере продвижения к оконечности волнореза, справа выдвигается, как колоссальная, расцвеченная огнями ширма, панорама Сан-Франциско – с небоскребами финансового района, с белой башней имени сумасшедшей старухи, с огромными буквами над красными кирпичными зданиями бывшей шоколадной фабрики Гирарделли.

Прямо по курсу – остров Алькатрас с обветшавшими строениями старой тюрьмы, а ныне музея. Меня не перестает удивлять выбор места под тюрьму для наиболее опасных преступников: как под бывшую – на живописнейшем острове посреди залива, так и под нынешнюю – на не менее красивом полуострове Сан-Квентин всего лишь в нескольких милях к северу, в округе Марин, где живут богатые и знаменитые. Как будто кто-то специально решил размещать лиходеев на самых дорогих в мире участках земли.

И наконец, слева, на западе, тугой оранжевой паутиной, на которой, как жирный огненный паук, сидит заходящее солнце, вытянулся над проливом Голден Гейт (Золотые Ворота) одноименный мост. Вечер сегодня ясный, нет столь частого в Сан-Франциско тумана, и славный мост виден во всей красе – как в ширину, в плоскости пеших и велосипедных прогулок горожан и гостей города, так и сверху вниз, в направлении, в котором иные из них совершают свой последний полет со средней частотой девятнадцать прыжков в год. А по другую сторону моста на бог знает сколько тысяч миль – Тихий Океан, за которым совсем другой мир – Япония, Китай, ну и Родина, конечно, тоже.

– Хорошо-то как, Тони! – Кричу я, показываю на открыточные виды вокруг нас.

– Да, красиво, – соглашается тот. – Кстати, послезавтра мы должны отчитываться Ранберу, ты помнишь?

– Да уж как тут забыть…

– Спасибо за подробную и интересную презентацию.

У Жана Ранбера хорошая улыбка – открытая и непринужденная. Если вы обладаете такой улыбкой, то она одна, сама по себе, пока не сказано еще ни единого слова, заставляет мужчин хотеть делать с вами бизнес или незамедлительно отправиться в спорт-бар вместе пить пиво и смотреть бокс. Женщин она тоже заставляет хотеть делать с вами бизнес, отправиться в бар – и не только.

Внешне Ранбер напоминает поседевшую швабру: длинный, прямой, снабженный сверху щеткой густых жестких волос. Несмотря на то, что Жан Ранбер – яркий представитель породы эффективных людей, он мне почти нравится. Потому ли, что Ранбер – франко-канадец из Квебека, а значит – почти европеец, или по какой другой причине, эффективность Ранбера не принимает видимых глазу злокачественных форм. От него не исходит скрытой угрозы. Он почти не позволяет себе пускаться в непереносимо фальшивые рассуждения о том, что мы все – одна команда, сидим в одной лодке и работаем для одной общей цели. А главное – в нем, в отличие от большинства корпоративных функционеров, не чувствуется едва спрятанного за высокомерием и отполированным хамством огромного, ни на минуту не отпускающего напряжения и страха, банального страха не угодить вышестоящему эффективному человеку, не дать ожидаемый результат, а значит, получить меньше атрибутов эффективности – жалованья, бонусов, повышений по службе и тому подобных благ или – о ужас! – быть уволенным, изгнанным из касты эффективных людей.

– Сандра, ваши ребята проделали большую работу, собрав информацию о стоящих перед компанией рисках, – Ранбер кивает в сторону седенькой Сандры Линч, вице-президентши по аудиту и нашей сТони непосредственной начальницы. Задремавшая было под монотонное бу-бу-бу моего голоса во время показа слайдов Сандра встрепенулась, услышав свое имя, и с радостной улыбкой приняла похвалу интересного мужчины.

– Спасибо за высокую оценку наших усилий, Жан. Отдел действительно старался собрать как можно более полную и объективную информацию, – тараторит Сандра. В ее голосе – гордость за хорошо сделанную работу. Лет ей, наверно, семьдесят с лишним. Каждый день она проезжает от дома до офиса и обратно более ста двадцати миль, появляется на работе в семь утра и уходит в десять вечера.

Жан Ранбер благосклонно улыбается. Миссис Линч тает.

– Картина для меня вырисовывается совершенно ясная, – продолжает Ранбер. – В настоящих условиях, после многомиллиардных скандалов и банкротств, постигших некогда крупнейшие и считавшиеся одними из самых успешных и стабильных компании, такие как «Энрон» и «Уорлдком», «Логан Майкротек» должна принять самые решительные меры для предотвращения злоупотреблений, общего укрепления всех элементов контроля внутри компании. Это должно привести к большей прозрачности, оздоровлению климата в коллективе и, в конечном итоге, к увеличению производительности и прибыльности.

Жан по очереди обводит Сандру, Тони и меня взглядом. Несмотря на легкую улыбку старого мушкетера, видно, что говорит он серьезно. Мы проникаемся ответственностью момента. Сандра и Тони даже что-то старательно записывают.

– Не скрою от вас, что после того, как я вошел в правление и возглавил комитет по аудиту около года назад, многие методы и приемы, которые сейчас входу у отдельных руководителей компании, мне кажутся устаревшими, не соответствующими нынешнему размеру и структуре компании, и даже откровенно разрушительными для ее будущего. В том, что касается разрабатываемых нашими инженерами технических решений, мы, безусловно, находимся на переднем крае, но с точки зрения менеджмента «Логан Майкротек» во многом еще управляется как мелкая частная лавочка. Однако это давно уже крупная корпорация, акционерное общество, ценные бумаги которой активно торгуются на национальном и мировом финансовых рынках. Мы с вами – и я как член правления, и подчиненный напрямую мне отдел внутреннего аудита – несем ответственность перед акционерами компании и в своей деятельности должны руководствоваться, прежде всего, их интересами. Это касается и высшего руководства компании, включая президента и председателя правления Лоренса Логана. К сожалению, по моим наблюдениям, не всегда интересы акционеров принимаются во внимание в нужной степени.

Ого, какие речи! Осторожный и элегантный Жан Ранбер раньше не казался мне чересчур откровенным человеком. Впрочем, его можно понять. Он лицо ответственное. Мне вспоминается старший прапорщик Сидоренко, стращавший заступающих в наряд по роте описаниями перспективы судебного преследования в случае нерадивого исполнения служебных обязанностей, описания эти неизменно начинались эпически: «Когда прокурор берет за жопу…». Желание Жана Ранбера избежать прикосновения костлявой руки правосудия к интимным регионам тела понятно.

– Перед нами стоят большие задачи, – продолжает свою речь Ранбер. – Мы должны найти слабые звенья, обнаружить и устранить то, что мешает развитию, искоренить неправильные, порочные методы работы и заменить их прозрачными и эффективными. Акционеры компании и правление возлагают большие надежды на наших аудиторов. Вы наши глаза, уши и в значительной степени наши мозги тоже.

Сандра, Тони и я скромно опускаем глаза. Уж сколько раз твердили миру, а все равно приятно.

– Жан, по вашему мнению, какие риски являются наиболее критическими для «Логан Майкротек» в данный момент? – спрашивает Тони Мак-Фаррелл.

– Они в принципе отражены в вашей презентации, но я могу особо остановиться на некоторых из них, – отвечает Жан Ранбер.