Судьбы предшественников, естественно, представляли большой интерес для каждого очередного правителя Римской империи: нам известно, что главным образом по этой причине Евтропий составил для императора Валента свой краткий очерк истории Римского государства примерно в 370 г., но он довел его только до 364 г. Мы знаем в точности, когда писал «De Caesaribus» Аврелий Виктор, но он оборвал свое повествование на еще более раннем моменте, именно на 361 г. Легко себе представить, что кто-то продолжил и дополнил эти работы, использовав в широкой мере (в 22-х эпизодах) труд Евтропия и другие источники. На первых порах этот неизвестный нам компилятор, возможно, хотел положить в основу своей компиляции сочинение Аврелия Виктора, и на протяжении первых 11 глав действительно в той или иной мере подражал его приемам использования такого источника, как биографии цезарей Светония, но потом отошел от него и, начиная с 15-й главы, больше ориентируется на {219}труд Евтропия, добавляя отсутствующие у того сведения и подробности преимущественно из личной жизни императоров, заимствованные из других источников. Так создан был четвертый вариант сборника «Epitome», более обильный фактическим материалом и доведенный до 395 г.— года смерти Феодосия. Написано это сочинение в такой же форме, как и сочинение самого Аврелия, т. е. разделено на мелкие главы, соответствующие правлению каждого отдельного императора. Сочинение Аврелия Виктора написано с некоторым пренебрежением к точности изложения фактов, но с явной установкой на морализирование в духе соответствующей тому времени морали.
      Вопросы морали занимали очень большое место в духовной жизни римского общества IV в. В первой же четверти этого века официальными актами общегосударственного значения была утверждена победа христианской идеологии над традиционной языческой: в 313 г. был издан известный Миланский эдикт, а в 325 г. собрался первый съезд христианских епископов — известный в исторической традиции под названием Первого Вселенского собора. Однако эта официальная сторона дела не отражает всей сложности действительности. В Римской империи как в ее западной — латинской, так и в восточной — греческой половине общество продолжало придерживаться различных убеждений, и противоречия между ними не только не сглаживались, а наоборот, обострялись. Мало того, внутри этих двух больших делений возникали более мелкие. Язычники делились на приверженцев существовавших и вновь формировавшихся философских учений: стоиков, эпикурейцев (еще продолжал существовать сад Эпикура в Афинах), пифагорейцев, последователей Академии, а кроме того, неопифагорейцев и неоплатоников. Среди христиан возникали так называемые ереси: донатистов, монтанистов, ариан, несториан и многие другие. Каждый считал, что нашел путь к истине, порицал, а иногда даже проклинал своих противников. Верховная власть в IV в. (в лице, например, Константина, Констанция, Юлиана) тоже принимала активное участие в борьбе этих идейных движений. Не приходится поэтому удивляться, что историк этого периода, принимаясь составлять жизнеописания монархов, правивших и в предшествующие века Римской империи, положил в основу своего труда замысел представить прежде всего моральный облик изображаемых им правителей.
      Если дать общее определение моральных установок Аврелия Виктора, то прежде всего следует отметить, что ни он сам, ни анонимный автор, написавший «Epitome» не принадлежат к христианам и очень далеки от церковных христианских кругов. В самом деле, ни в «De Caesaribus», ни в «Epitome» нет даже упоминаний о христианах. О религиозной политике Константина в изложении Аврелия Виктора имеется только одна фраза очень неопределенного содержания, именно: «Condendae urbi formandisque religionibus ingentem animum avocavit» (XLI, 12). Ее приходится понимать в том смысле, что основанию нового города (т. е. объявлению Византии новой столицей, Константинополем) и упорядочению религиозного вопроса он отдался с большим одушевлением. Но, по нашему мнению, нет оснований предполагать, что термин «religiones formandae» обозначает утверждение христианской веры, которой при Константине было предоставлено право на легальное существование. С другой стороны, в предыдущей главе о том же Константине Аврелием Виктором сказано, что им по восстановлению городов, разрушенных в борьбе с узурпатором власти Александром, в Африке «была учреждена должность жреца культа рода Флавиев» (XL, 28). Что же касается третьего историка, имя которого нам приходится неоднократно называть, именно Евтропия, то термин christiani употреблен в его «Краткой истории» лишь один раз, когда он говорит, что Юлиан преследовал христиан, не доводя, однако, борьбы до кровопролития.
      Приведенные данные позволяют нам сказать, что все три упоминаемых историка оставались язычниками и в этом отношении были в некотором идеологическом содружестве. Это объясняет нам обильные заимствования позднейшего из них у более ранних (т. е. составителя «Epitome» у Аврелия Виктора и Евтропия). То же обстоятельство проливает некоторый свет на исключительный почет, который Юлиан оказал Аврелию Виктору. Наконец, еще одним выводом из сказанного явится признание морального критерия, с которым Аврелий Виктор подходит к оценке личности римских правителей Империи, не христианским, а вытекающим из положений античной философии, которую в этот тяжелый момент названные выше историки стремились особенно возвысить и укрепить. Преимущественно — это мораль стоиков, во многих отношениях близкая к христианской. Вместе с тем Аврелий Виктор полон уважения к традиции древней римской доблести, что проявляется во многих местах его сочинения. Так, в главе о Гае Калигуле он с возмущением говорит о том, как этот император надевал на себя диадему и требовал от приближенных, чтобы они называли его господином (III, 12). Историк потом не раз возвращается к этому мотиву в главах о Домициане и Диоклетиане. Его волнует и много раз упоминается им вопрос о засорении римской армии варварами,— особенно когда повествование его доходит до времени правления Константина (XL) мысль, по-видимому, настолько ему близка, что он ее приводит уже в главе III о правлении Гая Калигулы, при котором порицаемое им явление еще не было ярко выражено. Но это — традиционное отношение римлянина к миру варваров. {220}
      Аврелий Виктор любит предаваться размышлениям о судьбе людей, о доблести, о значении усилий и борьбы. Он заканчивает ту же третью главу о Калигуле мрачным признанием бессилия человеческих устремлений перед судьбой (III, 19).
      В другом месте, в главе XXIV, посвященной Александру Северу, наш историк помещает пространное рассуждение о судьбе Римского государства. Он представляет себе его историю так, что от Ромула и до времени Септимия Севера оно непрерывно возрастало в своей силе, вследствие же действий, задуманных Бассианом (Каракаллой), остановилось как бы в высшем своем положении, а то, что оно после этого сразу же не распалось, было заслугой Александра Севера (XXIV, 8). Далее историк возвращается к основной своей мысли о причинах упадка Римского государства. Эти причины он видит в ослаблении внешней мощи и во внутренних распрях, в которых к тому же участвуют низшие классы и даже варвары (XXIV, 9). В дальнейшем мысль его усложняется и переходит в общую сентенцию об упадке вследствие распространяющейся преступности и недостатка образования и культуры. Итак, в конечном итоге наш моралист приходит к утверждению, что судьба людей и государства зависит от сил слепого рока, которому, однако, может долго и даже успешно сопротивляться человеческая доблесть. Но оказывается, что доблести человеческой приходится бороться не только против сил судьбы, но еще и сражаться с человеческими страстями, потому что ее сопротивление судьбе ослабевает по мере того как усиливаются людские пороки (XXIV, 10–11).
      Однако Аврелий не останавливается на этом пессимистическом положении. В дальнейшем повествовании, в главе XXXIII, посвященной Лицинию Галлиену, он, правда, рисует весьма мрачную картину упадка нравов и общей морали, когда стало обычным причислять к небожителям людей, своей порочной жизнью не заслуживших права на честное погребение (XXXIII, 25), но при этом дает понять читателю, что есть еще какой-то фактор исторического процесса, в конечном счете, исторической судьбы. Это fides rerum gestarum — трудно переводимое выражение, которое мы понимаем как «прочность дел человеческих». По-видимому, в свете этого понятия надо рассматривать и оценку деятельности Дидия Юлиана, Констанция и Галерия. В главе XIX, посвященной Дидию Юлиану, человеку весьма образованному, знатоку права (iuris urbani), выдвинутому на престол преторианцами, но удержавшемуся на нем недолго, Аврелий высказывает мысль, что, кроме просвещения (eruditio), правителю нужно еще ingenium (XIX, 3). Здесь слово это надо понимать, несомненно, в смысле практического опыта, изобретательности. В противопоставлении с eruditio — это именно практическая деятельность. В обширной главе XXXIX, посвященной частично управлению Диоклетиана, Аврелий, повествуя о разделении тягости управления государством и о назначении цезарями Констанция и Галерия, с которыми оба августа того времени — Диоклетиан и Максимиан — решили породниться, говорит, что хотя те были людьми малообразованными, но достаточно знали нищету сельской жизни и военной службы и были прекрасными деятелями государства (XXXIX, 26). Далее мысль автора выражена очень сложно, но в ней выявляются две пары противопоставляемых понятий: sensu mali, буквально — «благодаря ощущению зла», т. е. «познавшие в своей жизни беду (или зло)», expertes aerumnarum — «кто не знает невзгод жизни» и sanctos prudentesque... promptius fieri и minus consulere. Из этих противопоставлений следует, что люди, прошедшие суровую школу жизни, скорее могут примениться к обстоятельствам и выполнить свой долг, а прожившие беспечно — менее полезны для совета. Следующий параграф закрепляет эту мысль на конкретных призерах. Здесь опять слово ingenium употреблено в таком же значении, что и выше. Упоминающиеся при этом Аврелиан и Проб отнесены Аврелием Виктором к положительным характерам.
      Эти положения рассеивают мрачный тон вышеприведенных сентенций, в них не появляется ни сознания обреченности, ни фатализма и, по нашему мнению, отражаются демократические симпатии автора к древнеримским деревенским традициям. Нельзя не отметить, что в этих рассуждениях Аврелия несомненно находят отражение также актуальные вопросы философии, волновавшие его современников.
      Так пытался осмыслить и преодолеть мучительные трудности историк, еще не оторвавшийся от основ античного мировоззрения, глубоко верящий в гений римского народа, выросшего в труде, в жизнеспособность Римского государства,— пытался, несмотря на то, что ему пришлось запечатлеть в своих писаниях весьма мрачный период истории.
      Аврелий Виктор верит в предзнаменования (вспомним попутно, что суеверия ставили в упрек и Юлиану). Так, например, гибель всего рода Цезаря была, по его словам, предуказана тем, что засохла целая лавровая роща и произошел мор белых кур, назначенных для жертвоприношения (V, 26). В главе о двух Филиппах он рассказывает о чудесном гадании, когда в утробе кабана найдены были женские половые органы XXVIII, 4–5). В главе о Лицинии Валериане он говорит о необычном разливе Тибра среди лета, причем мудрейшие люди истолковали это как указание на нежелательности власти Валериана (который прибыл в Рим из Этрурии, откуда течет Тибр), «что тотчас же и обнаружилось») (quod quidem confestim evenit),— заканчивает свой рассказ Аврелий Виктор (XXXII, 5),— потому что правление Валериана было действительно {221}неудачно и даже плачевно. О Сивилле и ее книгах он говорит в главе, посвященной императору Клавдию, с большим уважением (XXXIV, 3). В главе об императоре Каре он рассказывает о данном тому оракуле, согласно которому ему дозволено лишь дойти с победой до города Ктесифонта. Однако Кар, увлекшись успехом своих военных действий, вошел в самый город и тут же был убит ударом молнии. Аврелий находит это вполне закономерным, но делает из этого случая несколько неожиданный вывод, что бесполезно знать будущее (XXXVIII, 4–5).
      В своих политических взглядах Аврелий Виктор выявляет себя определенным сторонником монархии, но сохраняет при этом уважение к славным римским республиканским традициям, выдвигающим на первое место римский сенат. Присвоение правителями титула dominus и знаков царской власти он считает порочным и осуждает за недостойные действия Калигулу, Домициана и Диоклетиана (III, 12; XI, 2; XXXIX, 2). Последний правитель представлен им в общем положительно, но именно в качестве антитезиса и говорится о присвоении им царской одежды и титула dominus. Аврелий хочет, чтобы монархи в Риме были просвещенными, по-римски доблестными, мужественными и справедливыми. Считая, что все хорошее и плохое в государстве может быть изменено волею правителя (XIII, 7), он предъявляет высокие требования к его нравственности. В главе, посвященной Вителлию, Аврелий Виктор подводит как бы итог большому периоду в истории Рима перед приходом к власти Флавиев. Он отмечает, что, несмотря на обилие пороков у предшествующих монархов, у них были и обширные знания в области литературы и ораторского искусства, которые все же не дали им возможности хотя бы несколько искупить в глазах людей их общую порочность. Ведь, как пишет он далее, всем известно, что нравственность имеет большое значение (VIII, 7–8). В главе, посвященной императору Аврелиану, наш историограф пишет, что высокие моральные качества этого правителя обладали такой силой, что известие о его убийстве привело непосредственных виновников к гибели, на всех негодных людей навело страх, колеблющимся дало стимул, у каждого доброго гражданина вызвало чувство тоски и никому не дало повода к какой-либо дерзости или честолюбивому выступлению. После его смерти в Риме наступило междуцарствие, как и после правления Ромула. Историк заканчивает этот эпизод сентенцией, что все вращается как бы по кругу, но все же моральные качества правителя могут поднимать состояние государства на большую высоту или приводить его в упадок (XXX, 11–14).
      Рядом с хорошим принцепсом Аврелий хочет видеть пользующийся авторитетои доблестный сенат. На протяжении всей истории цезарей он в той или другой форме высказывает свое уважение к сенаторскому сословию. Он с сожалением рассказывает о казнях знатных людей, учиненных Калигулой, и приветствует действия Веспасиана, который восстановил в сенате до тысячи римских родов, удалив из него всех негодных. Есть у него даже попытка объяснить и вместе с тем оправдать гордость знати. В главе, посвященной Диоклетиану, он пишет: «Я хорошо знаю, что когда люди самого низкого происхождения достигнут некоторой высоты, они не знают меры в чванстве и высокомерии... Поэтому мне кажется удивительным, что некоторые упрекают знать в гордости, ведь она помнит о своем патрицианском происхождении и для облегчения тягот, которые ее угнетают, придает большое значение тому, чтобы хоть несколько возвышаться над другими» (XXXIX, 7). В другом месте он берется также оправдать бездетность, наблюдавшуюся преимущественно среди знати. Рассказывая о том, как Калигула не оправдал надежд римского высшего столичного общества, знавшего о высоких качествах его родителей, Германика и Агриппины Старшей, и ожидавшего таких же моральных достоинств от их сына, Аврелий пишет: «На этом основании многие из разумных людей признавали, что лучше остаться совсем без потомства» (III, 6). Создавая весьма ничтожный образ Клавдия и ничуть не преуменьшая его пороков, Аврелий все же говорит, что он сделал несколько полезных распоряжений, исполняя хорошие советы окружавшей его знати, т. е. сената. Это были распоряжения в области юрисдикции, упорядочения военной службы, в области внешней политики, в борьбе с пороками. Далее, когда Аврелий повествует о том, как в тяжелые годы для Римской империи солдаты, по своему произволу возводившие на престол своих ставленников, которых потом сами же свергали, после убийства положительного, с его точки зрения, импeратора Аврелиана, обратились в Рим к сенаторам с просьбой, чтобы они по своему выбору объявили кого-нибудь императором, наш историк с особенным удовлетворением рассказывает об этом редком случае проявления уважения к сенату со стороны солдат, отмечая далее, что сенат не сразу принял на себя эту миссию, заявив сначала, что выбор императора уже стал правом самих солдат (XXXV, 9–10). Однако — вынужден признать Аврелий — вскоре при усилении военщины это право было вновь отнято у сената. В этом он упрекает самих сенаторов, больше занятых своими личными интересами и имуществом, чем общественными и государственными делами (XXXVII, 5–7).
      К городскому плебсу и к солдатчине, которых он идентифицирует, наш историограф относится резко отрицательно. Во-первых, солдатчина продажна: о победе августа, положившей конец гражданским войнам, он пишет, что победа далась ему потому, что он привлек к себе солдат видимостью заботы о продовольствии (I, 2). {222}
      Аврелий оправдывает только те войны, которые привели к расширению Римской империи. Он с удовлетворением упоминает завоевания Августа, Клавдия, Нерона (сделанные им в течение первого счастливого пятилетия его правления — I, 3; IV, 2; V, 2). Но в главе об Антонине Пие он высказывает интересную мысль, что слава правителя измеряется не только числом триумфов, велика его заслуга, если он никого не потревожил и не воевал с мирными соседями только ради показа своей доблести (XV, 4–5).
      Когда же нашему историку приходится описывать правления императоров, достигших власти с помощью армии, он дает яркую картину своеволия и самоуправства солдат, которые сами же уничтожают выдвинутых ими императоров, если те не сумели им угодить или если очередной узурпатор пообещал им больше, чем они получили от предыдущего. Такова была судьба Опилия Макрина и его сына Диадумена Гелиогабала (XXII, 4; XXIII, 3) и ряда последующих императоров.
      Однако и сенат, признает Аврелий, не был на высоте своего положения и часто менял отношение к носителям власти, то объявлял их врагами отечества, то в зависимости от успехов провозглашал их августами и после смерти даже награждал божескими почестями (XXXI, 3). «Сами сенаторы,— говорит историк,— больше заботились о сохранении своих богатств, чем о будущей судьбе государства, и, таким образом, расчистили путь солдатам и почти что варварам к власти над собой и над потомством».
      Но, помимо этих соображений, у Аврелия есть и другие доводы, объясняющие его отрицательное отношение к солдатчине. В главе об императоре Пробе автор, давая положительную и даже хвалебную характеристику этому правителю как знатоку военного дела и военной дисциплины, называет его вторым Ганнибалом. При этом он дает интересные сведения о самом карфагенском полководце, который заставил своих солдат, чье безделье казалось подозрительным вождю и правительству республики, засадить огромные пространства Африки масличными деревьями. И Проб, согласно Аврелию, таким же образом насадил трудами своих солдат виноградники на холмах Галлии, Паннонии и Мезии. Когда же военные действия в этих провинциях были им благополучно закончены, он — как говорят — сказал, что скоро солдат и совсем будет не нужно — «brevi milites frustra fore». В результате этого испортились отношения Проба с солдатами, и когда на шестой год его правления их хотели отправить на земляные работы по осушению окрестностей его родного города, расположенного в болотистой местности, они его убили. Здесь, как мы видим, Аврелий, может быть даже сам того не сознавая, затронул весьма важный экономического характера вопрос, что работоспособный элемент общества, пребывая в составе армии, направляемой преимущественно одним узурпатором власти против другого, лишает государство своей доли общественно полезного труда (XXXVII, 3–6).
      Аврелий Виктор вообще не чуждается вопросов экономики, понимая их важное значение. Так, в главе, посвященной императору Галлиену, он пространно говорит о большой роли провиантмейстеров (actuarii) в движениях мятежных солдат, ибо успех во многом зависит от них (XXXIII, 13). Отмечает Аврелий и то, что тяготы военного времени, когда надо кормить солдат и полководцев, не занятых производительным трудом, ложатся тяжелым бременем на плечи мирного населения. Это сказано им применительно ко времени разделения власти между августами и цезарями в начале IV в. и, главным образом, в отношении Италии (XXXIX, 31). О Галерии у него говорится, что он вырубал леса в Паннонии и спустил воду озера в Дунай, чтобы расширить площадь для земледелия (XL, 9). Аврелий обычно ставит в заслугу тому или другому императору упорядочение снабжения столицы и армии продовольствием (например, Августу, Клавдию, Траяну и некоторым другим). Он отмечает возведение общественных построек (при Веспасиане, Каракалле, Константине), восстановление городов, пострадавших от войны или землетрясения, исправление и строительство дорог (при Веспасиане, Константнне и др.).
      Аврелий ставит в заслугу императорам и мероприятия по облегчению материальных условий жизни населения (преимущественно уже в IV в.). Сюда относится борьба со злоупотреблениями чиновников, отмена некоторых должностей, например так называемых фрументариев: это, по словам Аврелия, губительная для народа должность хлебных подрядчиков, весьма похожих на современных ему (серед. IV в.) agentes rerum (XXXIX, 44–45). «Они, по-видимому,— пишет Аврелий,— были введены для выведывания и доноса о том, какие имеются в провинциях волнения, они составляли бессовестные обвинения, наводили на всех страх в наиболее отдаленных землях, и всех позорно ограбляли». При Константине были отмечены чрезвычайные поставки масла и хлеба, очень тягостные для Триполии и Никеи (LXI, 19). К этого же рода мероприятиям надо отнести и расформирование преторианских легионов после смерти Магненция, потому что эти привилегированные военные части во главе с самим Магненцием вызвали к себе всеобщую ненависть своими вымогательствами и произволом. (XL, 25). Аврелий отмечает еще меры, направленные на повышение общей нравственности: судебные преследования преступников вплоть до смертной казни и ослепления, награды за честную службу и строгое соблюдение древней религии (XXXIX, 45).
      Есть в истории Аврелия сведения и о народных возмущениях. В главе об Авре- {223}лиане он рассказывает о восстании монетариев в Риме. Их мятеж был настолько силен (grave bellum), что, собравшись на Целийском холме, они выставили там около 7000 вооруженных людей (XXXV, 6). В главе о Диоклетиане Аврелий говорит о движении багаудов в Галлии, причем восхваляет Диоклетиана за широкое распространение прав римского гражданства. В этом отрывке странным кажется употребление слова namque («действительно», «ибо») в начале фразы. Оно устанавливает связь между распространением прав римского гражданства среди многих, притом чужеземцев («multos externosque»), и восстанием багаудов в Галлии, которые, разграбив поля, пытались захватить много городов. Но более подробных сведений из этого отрывка мы извлечь не можем (XXXIX, 17).
      Завершая анализ сочинения Аврелия Виктора, скажем, что несмотря на широкий круг его интересов и обилие сообщаемых им сведений, основным для него является все же моральная оценка людей, главным образом, стоявших во главе Римского государства. Несмотря на то, что ему пришлось описывать по преимуществу мрачные события, он остается до конца оптимистом.
      Посвящая главы своего труда римским императорам, он выискивает, что бы про каждого из них сказать хорошего. И если уж ничего хорошего не находится, высказывает свои порицания в очень сдержанной и деликатной форме, чаще всего подкрепляя их какой-нибудь общей мыслью. Так, безусловно отрицательно оценивая Тиберия он ставит ему в заслугу большую ученость и красноречие (II). О Калигуле, которого сам сравнивает с диким зверем, уничтожающим сенаторов и оптиматов, он находит возможным сказать, что тот в начале правления прекрасно обращался с народом, сенаторами, солдатами (III, 7). О ничтожном Клавдии (помимо уже отмеченных выше распоряжений под влиянием хороших советчиков) рассказывается, как он во время очередного ценза не допустил зачисления в сенаторы одного распущенного молодого человека, которого хотел вписать в списки сенаторов цензор, его отец (IV, 3). О Нероне, которому всеми историками дается резко отрицательная характеристика, Аврелий сообщает, что в течение первого пятилетия это был такой прекрасный правитель, что впоследствии Траян говорил, что ему во многом уступают другие принцепсы (V, 2).
      Наряду с этим Аврелий не умалчивает о распутстве и чудовищном разврате, царившем в среде правителей Империи, но говорит об этом весьма сдержанно, не применяя ни одного грубого выражения, какие весьма охотно допускают другие историки, хотя бы Scriptores Historiae Augustae. Так, например, в главе о Гелиогабале он довольствуется такой весьма выразительной фразой: «Более нечистой, чем он, не была даже ни одна распутная и похотливая женщина, ибо он выискивал во всем свете самых отъявленных распутников, чтобы смотреть на их искусство разврата и самому испытать его на себе» (XXIII, 1).
      К числу порочных принцепсов он относит многих правителей III в., и из поздних, как уже упоминалось, особенно сурово отзывается о Максенции. Самым веским в его глазах основанием для характеристики правителей служит все же их личная нравственность. Очень редко осуждает он императоров как негодных правителей. Только один раз он резко отзывается об Опилии Макрине и его сыне Диадумене, продержавшихся у власти 14 месяцев.