ГЛАВА XXXII. ЖУТКИЙ СОН ШАТОФЬЕРА

Вообще, Эрнан не имел обыкновения храпеть во сне. За годы, проведенные в крестовом походе, он приучился спать тихо и чутко, а громогласный храп в процессе засыпания был лишь своего рода вступлением fortissimo con brio[5], быстро переходящим в pianissimo[6] его обычного сна. Симон еще не успел покинуть пределы ристалища, как Эрнан перевернулся на бок и утих.

И виделся Шатофьеру самый популярный из его снов, к которому он привык настолько, что даже во сне отдавал себе отчет в том, что это всего лишь сон.

...Тихая и душная палестинская ночь, лагерь крестоносцев, на посту – уснувшие стражники, да и он сам, монсеньор де Шатофьер, гроссмейстер ордена Храма Сионского, безмятежно дремлет в роскошном шатре на вершине холма. За перегородкой слышится ровное сопение его оруженосцев, звучащее как аккомпанемент к подозрительному шепоту, доносящемуся снаружи. Эрнан знает, что это за шепот: в который уже раз коварные сарацины пробираются в лагерь, чтобы убить гроссмейстера и тем самым обезглавить могущественное христианское войско. Однако их надеждам сбыться не дано: всякий раз Эрнан вовремя просыпается, собственноручно расправляется с сарацинами, а потом задает взбучку часовым, которые проворонили вылазку врага. Под конец все войско радуется благополучному исходу этого инцидента, а менестрели ордена спешно слагают героическую балладу, прославляющую отвагу и бдительность вождя тамплиеров...

К большому огорчению Эрнана, на сей раз ему не удалось вновь пережить все перипетии ночного происшествия, и вместо того, чтобы проснуться во сне, он проснулся на самом деле и удивленно огляделся по сторонам.

«Ну и дела! – промелькнуло в его голове. – Кажись, я в Филипповом шатре на ристалище... Да, так оно и есть... Это же Наварра, чтоб мне пусто было!.. Но откуда здесь сарацины?»

С пробуждением Эрнана шепот не пропал, а напротив, стал громче. Теперь уже это был не шепот, но спокойный разговор двух человек на арабском языке.

«Нет, это не сарацины, – наконец сообразил Эрнан, обнаружив, что смысл произносимых слов ускользает от его понимания. – Мавры?.. Нет, не мавры... Христиане, провалиться мне на этом месте!.. Как безбожно они коверкают арабский...»

Он весь обратился в слух, и первая же понятая им реплика буквально сразила его наповал:

– Она должна умереть, хочешь ты того или нет. Я уже вынес ей смертный приговор.

Эрнан осторожно протянул руку к лежавшему рядом мечу.

«Вот поди ж ты! Оказывается, я присутствую на тайном судилище, где вместо латыни используют арабский язык... Да-а, очень некстати для этих самозванных судей я здесь вздремнул... А как же Байярд? Они что, слепые?.. Впрочем, нет. Похоже, он опять сорвался с привязи...»

Тут отозвался второй (Эрнан понял, что это был второй, лишь из контекста разговора – чужой язык и плотные стенки шатра делали голоса собеседников неразличимыми):

– Боюсь, мне придется смириться с этим.

– Тем более, – заметил первый, – что она поступила с тобой по-свински.

– Да, ты прав...

Затем возникла долгая пауза.

«Интересно, – подумал Эрнан. – Кто она? С кем она поступил по-свински? А что, если мне выйти и спросить у них напрямик: „О чем вы толкуете, господа?” Гм... Нет, это будет не слишком разумно с моей стороны – сперва нужно подробнее узнать, что они задумали... К тому же их явно больше, чем двое».

И в самом деле, по соседству слышалась басконская болтовня. Эрнан определил, что разговаривали трое, судя по лексикону – слуги, несколько раз кряду они упомянули о какой-то «тряпке».

Наконец двое возле шатра Филиппа возобновили свою беседу:

– Ну как, решился?

– Я уже сказал: мне придется смириться.

– То есть, ты согласен пассивно поддерживать меня? Это меня не устраивает. Теперь мы одной веревкой связаны, так что будь любезен разделить со мной ответственность. И не увиливай – без твоей помощи мне придется туго.

– А я не увиливаю. Просто хочу получить гарантии, что мы равноправные союзники. Я не собираюсь таскать для тебя каштаны из огня.

– О нет, будь в этом уверен. Конечно, мы союзники. А она стоит у нас на пути, само ее существование – смертельная угроза для нас... по крайней мере, для меня. Либо она, либо я – другой альтернативы нет. Ну, а ты... В конце концов, она отступилась от тебя – так что же ты колеблешься? Вот я бы на твоем месте...

– Это точно. Тебе чужды сантименты.

«Так, так, так, – отозвалась та часть сознания Эрнана, которая занималась анализом услышанного. – Она отступилась от второго. Очень важная информация! А для первого она представляет смертельную угрозу... или для его планов – порой честолюбцы отождествляют поражение со смертью, по себе знаю... Неужели?..»

Последовавшие за тем слова первого подтвердили его догадку:

– Когда речь идет о власти, сантименты излишни и даже вредны. Ради короны я готов пожертвовать всеми без исключения родственниками... Гм, присутствующие не в счет.

– Ой, не заливай! В твоих глазах моя жизнь не стоит и гроша. Просто сейчас я полезен тебе и не стою на твоем пути.

– Зато эта сучка... прости, кузина – вот она стоит.

– Кузина... – не сдержавшись, прошептал Эрнан. – Все-таки кузина. Понятно...

Первый употребил именно это слово, а не какой-нибудь его арабский эквивалент. Догадка Шатофьера переросла в убеждение. Теперь он знал обоих злоумышленников, хотя одного из них впервые увидел лишь вчера, а с другим вообще никогда не встречался.

После длительного молчания разговор продолжился, перейдя в более практическое русло:

– Так что выберем – яд или кинжал?

– Только не яд.

– Почему?

– Слишком опасно и не наверняка.

– Разве? По мне, это самый верный способ.

– А я так не думаю. Смерть от отравления вызовет серьезные подозрения. Начнется расследование – а для нас это нежелательно.

– Согласен. Но я не вижу другого выхода. Ведь кинжал, веревка и тому подобное еще хуже.

– Ну, не скажи. Кинжал, к примеру, тем хорош, что убийство легко свалить на другого. У меня есть одна идея, но это будет очень дорого стоить. Впрочем, большую часть денег мы затем вернем, но потери неизбежны.

– Деньги меня не волнуют. Так что у тебя на уме?

– Устроим это через три недели. Маргарита планирует поездку в свой замок...

– Аж через три недели?!

– Не беспокойся, все нормально. Это самый подходящий срок.

– Ладно, что дальше.

– Об этом позже. Я еще не просчитал все детали.

– А кого подставить, уже решил?

– Позже, я сказал.

По-видимому, он привлек внимание собеседника к выполнившим свою работу слугам, так как последовал ответ:

– Ах да, ты прав. Здесь нам не стоит задерживаться.

– Правильно. И пусть нас поменьше видят вместе – на всякий случай, чтобы никто ничего не заподозрил.

«Поздновато хватились, ребята! – злорадно прокомментировал Эрнан. – Вы у меня на крючке, и гореть мне в адском пламени, если в самом скором времени вы не познакомитесь с топором палача».

– Добро. Тогда я поехал.

Послышалось конское ржание.

– Будь рассудителен, кузен, – бросил вслед уезжающему тот, что остался. – Не горячись, не нервничай. Все обойдется.

«Ну, это еще как сказать, господин граф! – Эрнан заранее предвкушал свой триумф. – Не думаю, что виконт Иверо согласится с вами, когда предстанет перед судом Сената по обвинению в покушении на убийство наследницы престола...»

Спустя некоторое время вместе со слугами тронулся в обратный путь и второй злоумышленник. Чуть отклонив полог шатра, Эрнан проводил их долгим взглядом, пока все четверо не исчезли в сгустившихся сумерках. Тогда он выбрался наружу и огляделся вокруг: над соседним шатром гордо развевалась «тряпка» – знамя Бискайи. Байярда нигде видно не было.

Эрнан положил два пальца в рот и вывел замысловатую трель. Минуту спустя, радостно фыркая, к нему подбежал конь. Шатофьер потрепал его длинную гриву.

– Молодчина, Байярдик! Ты даже не представляешь, какую услугу оказал всем нам, когда сорвался с привязи. Только что здесь о таких приятных вещах говорилось – брр! – волосы дыбом встают. Дикие звери – сущие агнцы по сравнению с людьми. Это я начал понимать давно. Был один тип, Гийом Аквитанский, и была... – Он печально вздохнул. – Давно это было... А в крестовом походе я окончательно убедился: что неверные, что христиане – все на один пошиб. Деньги, земли, слава, власть наконец – вот их главные стимулы в жизни... Хотя почему «их»? Можно подумать, что я равнодушен к власти. А Филипп – другого такого властолюбца на всем белом свете не сыщешь! Мы с ним два сапога пара, и мир еще услышит о нас – содрогнется, когда услышит! Это не пустое бахвальство, у меня чутье такое – а оно меня еще никогда не подводило. Кто десять лет назад первым увидел в Филиппе наследника Гаскони? Гастон говорит, что он, и он искренне верит в это, наш драгоценный граф д’Альбре. Ну и пусть себе верит – чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало, – а мне все равно, я на такие мелочи не размениваюсь. Запомни, Байярд, что я тебе скажу: будет наш Филипп великим государем, чертовски великим – Филиппом Великим, вот кем! А я в его коннетаблях чувствую себя гораздо ближе к жезлу гроссмейстера тамплиеров, чем если бы был одним из магистров ордена... Ты, верно, спрашиваешь, к чему я это веду? Охотно отвечу. Я, знаешь ли, тоже хорош и ради власти способен на многое. Но хладнокровно убить женщину... И какую женщину! Королеву среди женщин! Она – само совершенство. Прекрасная, обаятельная, умная, величественная, властная... Скажу тебе по секрету, Байярд: вчера, увидев ее, я впервые в жизни пожалел, что принял обет целомудрия. Грешно, конечно, и я должен гнать прочь подобные мысли, но они, подлые, обнаглели вконец – ну, никак не хотят оставить меня в покое, хоть ты лопни! И что мне с ними делать, с мыслями этими, ума не приложу. Вот какая женщина Маргарита Наваррская!.. Да, ты прав, она беспутна, легкомысленна. Но разве можно ставить ей это в вину? Лично я не решусь... Нет, определенно, Филиппу повезло, что он женится на ней. Лучшей хозяйки для Гаскони... гм, и королевы для всей Галлии нету и быть не может. Совет им да любовь... Ну, а что до меня, – Эрнан снова вздохнул, – то я всегда буду ему преданным другом, а ей – верным рыцарем... Что ж, поехали, Байярдик, во дворце нас, наверняка, заждались... Впрочем, нет, погоди! В шатре осталась непочатая бутылка великолепного вина. Негоже оставлять ее здесь – чудесный букет!

ГЛАВА XXXIII. ПОБЕДИТЕЛЬ ТУРНИРА И ЕГО ИЗБРАННИЦА

День 5 сентября выдался ясным, погожим и совсем не знойным. Напрасны были опасения, высказываемые накануне, что в тяжелых турнирных доспехах рыцари рискуют изжариться живьем под палящими лучами солнца. Будто специально по этому случаю природа несколько умерила невыносимую жару, которая стояла на протяжении двух предыдущих недель.

Пока герольды оглашали имена высоких гостей и их титулы, Филипп, как и прочие зачинщики, сидел на табурете у входа в свой шатер и скользил взглядом по сторонам. На близлежащих холмах расположилось около двадцати тысяч зрителей из поместного дворянства и простонародья, а справа от шатров зачинщиков протянулся вдоль арены почетный помост для знатных господ, дам и девиц самых голубых кровей. В самом центре помоста находилась небольшая, но, пожалуй, самая роскошная ложа, убранная знаменами, на которых вместо традиционных геральдических символов были изображены купидоны и пронзенные стрелами сердца. Эта ложа пока что пустовала – она предназначалась для будущей королевы любви и красоты с ее свитой.

Слева от центра помоста располагались королевские ложи, в том числе и кастильская. Именно туда раз за разом бросал взгляды Филипп – там, вместе со своим братом Альфонсо, сестрой Элеонорой и невесткой Констацей, находилась принцесса Бланка, которую он, позабыв былые обиды, снова стал считать личшей женщиной в мире.

К превеликой досаде Филиппа, Бланка не собиралась уступать его настойчивым ухаживаниям, а держалась с ним ровно, по-дружески и хранила верность Монтини, которого он вскоре возненавидел всеми фибрами души.

Если днем Филипп упорно добивался любви у Бланки, то ночью он с не меньшим рвением занимался любовью с Маргаритой. За прошедшие с момента их знакомства две недели наваррская принцесса сильно изменилась – и, увы, далеко не в лучшую сторону. Любовь оказалась для нее непосильной ношей. Она слишком привыкла к легкому флирту, привыкла к всеобщему поклонению и, хотя проповедовала равенство в постели, в жизни всегда стояла над мужчинами. Но вот, влюбившись по-настоящему (или полагая, что влюбилась по-настоящему), гордая и независимая Маргарита Наваррская не выдержала испытания на равенство и полностью покорилась объекту своей внезапной страсти. Это несказанно огорчало Филиппа. Будучи любвеобильным, он, тем не менее, очень серьезно относился к браку и хотел видеть в своей жене верную подругу, единомышленницу и соратницу – но не покорную рабыню, беспрекословно исполняющую все его прихоти. Он вообще любил своенравных и независимых женщин...

Торжественное открытие турнира подошло к концу. Все высокие гости были названы и протитулованы; затем герольды огласили имена зачинщиков состязаний. Публика на холмах приветствовала их весьма бурно – мужчины выкрикивали «слава!», женщины хлопали в ладоши и громко визжали.

Филипп обратил внимание, что при представлении Александра Бискайского не был упомянут его титул графа Нарбоннского, коим он был благодаря браку с Бланкой; а чуть раньше, когда оглашали имена присутствующих на турнире вельмож и дам, Бланка была названа сестрой и дочерью королей Кастилии, графиней Нарбоннской – но не графиней Бискайской.

«Что же это такое? – недоумевал Филипп. – Не спит с ним, да еще всячески отмежевывается от него. Надо будет как-то порасспросить Маргариту в постели – с пристрастием, так сказать...»

Когда стали зачитывать окончательный список рыцарей, по праву первенства либо волею жребия, допущенных к первому дню состязаний, Филипп навострил уши. Вчера вечером, когда он ложился спать, к нему заявился Шатофьер и сообщил, что какой-то неизвестный господин обратился через своего слугу к трем первым рыцарям во второй семерке с просьбой уступить ему право вызова Филиппа Аквитанского и получил от них согласие. Естественно, Филиппу было интересно, кто же так жаждет сразиться с ним.

Одиннадцатым в списке значился Серхио де Авила-и-Сан-Хосе. Филипп знал этого кастильского кабальеро и недолюбливал его за откровенную симпатию к иезуитам, к тому же тот принадлежал к партии графа Саламанки, номинальным вождем которой был Фернандо де Уэльва, – но вместе с тем, никаких трений личного характера между ними не возникало.

– Гм, очень странно... Кстати, Габриель, тебя не удивляет, что первым оказался Хайме де Барейро?

Габриель, исполнявший на турнире обязанности его главного оруженосца, отрицательно покачал головой:

– Ничуть не удивляет. Это все Инморте наколдовал.

Филипп криво усмехнулся. Он скептически относился к россказням о колдовских способностях гроссмейстера иезуитов. И тем более не верил, что Инморте мог наколдовать, находясь в сотнях миль от Памплоны.

Покончив со списком вызывающих рыцарей, главный герольд разразился многословной и банальной сентенцией о рыцарской доблести, немеркнущей славе ратных подвигов, любви прекрасных дам и прочих подобных вещах. Король Наварры дал знак рукой, маршал-распорядитель турнира повторил его жест, громко заиграли трубы, заглушив последние слова герольда, и на арену въехали семь первых рыцарей.

– Великолепный и грозный сеньор Хайме, граф де Барейро, – объявил герольд и сделал выразительную паузу.

От группы отделился всадник в черных, как ночь, доспехах и уверенно направился к первому от помоста шатру.

– Вызывает на поединок великолепного и грозного сеньора Александра, графа Бискайского.

На лице графа отразилось искреннее удивление, которое Филипп ошибочно принял за испуг и презрительно фыркнул.

Когда последний из первой семерки рыцарей, виконт де ла Марш, вызвал единственного оставшегося свободным после шести предыдущих вызовов зачинщика – а им оказался как раз Филипп, все семь пар противников заняли свои места по оба конца арены.

Приглашение маршала-распорядителя, неуместные откровения герольдов, призывное завывание труб – и, выставив вперед копья, Александр Бискайский и Хайме де Барейро понеслись навстречу друг другу.

Противники сшиблись, копья у обоих разлетелись в щепки, но при этом граф Бискайский потерял равновесие, и лишь в последний момент ему удалось ухватиться за шею вставшей на дыбы лошади и избежать падения. Маршалы единодушно признали его побежденным.

Как бы невзначай, главный герольд обронил:

– Слава победителю, великолепному и грозному сеньору Хайме де Барейро.

С невозмутимым видом граф де Барейро направился к шатру, ранее принадлежавшему графу Бискайскому. По правилам состязаний, место потерпевшего поражение зачинщика занимал рыцарь, победивший его.

Между тем на трибунах начались беспорядки. Противники иезуитов, искренне возмущенные весельем сторонников последних, вознамерились проучить наглецов, и вскорости стычки переросли в грандиозную потасовку. Пока стражники вместе с королевскими гвардейцами унимали буянов, высокие гости от всей души забавлялись этим зрелищем.

Наконец страсти поостыли и турнир возобновился. Филипп без особых усилий вышиб из седла виконта де ла Марш, а возвращаясь обратно, увидел, что над шатром Александра Бискайского уже развевается красно-черное знамя ордена иезуитов-меченосцев, под которым выступал граф де Барейро.

В пяти остальных поединках первого круга уверенную победу одержали зачинщики. Особенно лихо расправились со своими противниками Гуго фон Клипенштейн и Тибальд де Труа, граф Шампанский.

Когда на арену въехала вторая семерка рыцарей, Филипп ожидал вызова со стороны Серхио де Авилы-и-Сан-Хосе, но упомянутый кабальеро предпочел сразиться с графом Оской. Зато следующий...

– Великолепный и грозный сеньор Хуан Родригес... – объявил герольд.

«Родригес... Родригес... – лихорадочно перебирал в памяти Филипп, тем временем как закованный в блестящие латы всадник с опущенным на лицо забралом и черным щитом без герба и девиза приближался к его шатру. – Есть что-то знакомое – но что?»

– ...вызывает на поединок великолепного и грозного сеньора Филиппа Аквитанского!

К Филиппу подбежал один из младших герольдов.

– Монсеньор, вызвавший вас рыцарь отказался сообщить свое настоящее имя, ссылаясь на принесенный им в прошлом году обет в течение пяти последующих лет совершать ратные подвиги инкогнито.

– Так вот оно что! – сказал Филипп. – Стало быть, Родригес – вымышленное имя?

– Да, монсеньор. И у нас нет никакой уверенности, что этот господин на самом деле посвященный рыцарь и вправе скрестить с вами копье. Так что вы можете...

– Правила мне известны, сударь, – перебил герольда Филипп. – Коли сей рыцарь принес обет, я не буду настаивать, чтобы он нарушил его, публично назвав свое имя. Я готов переговорить с ним с глазу на глаз.

Когда все семеро рыцарей выбрали себе противников, маршал-распорядитель велел немного обождать с началом поединков, а главный герольд в изысканных выражениях объяснил публике, в чем причина заминки. Филипп и «Хуан Родригес» съехались в центре арены.

– Господин рыцарь, – сказал Филипп. – Меня вполне удовлетворит, если вы сообщите свое настоящее имя и какого вы рода. Даю слово чести, что никому не открою ваше инкогнито без вашего позволения.

В ответ «Хуан Родригес» приподнял забрало.

– Ба! – пораженно воскликнул Филипп. – Родриго де Ортегаль! Выходит, грош цена заверениям вашего преемника, что вы находитесь под стражей.

– Он не солгал, – сухо ответил бывший прецептор. – Но четыре дня назад я бежал из тюрьмы.

– Чтобы взять реванш?

– Да! – Глаза его засияли ненавистью. – Я требую смертного поединка.

– А я отказываюсь, господин иезуит. Мы будем сражаться турнирным оружием.

– Ага, вы испугались!

Филипп бросил на Родриго де Ортегаля презрительный взгляд.

– Вы пытаетесь рассердить меня, но напрасно стараетесь. Я стою неизмеримо выше вас и любых ваших оскорблений и не позволю вам испортить праздник кровавым побоищем.

– Ну что ж, – произнес иезуит. – У меня не остается иного выхода, как публично обозвать вас трусом.

Филипп побледнел.

– В таком случае, я буду вынужден сообщить маршалам, что не считаю вас вправе сразиться со мной. И тогда, если вы не скажете им свое имя, вас с позором выдворят с ристалища, а назоветесь – арестуют, как беглого преступника.

Бывший прецептор опустил забрало на лицо.

– На сей раз ваша взяла, монсеньор. Но берегитесь, – в его голосе проступили зловещие нотки, – и покрепче держитесь в седле. Если я сшибу вас, пощады не ждите.

– Хорошо, господин иезуит, я приму это к сведению...

Филипп крепко держался в седле, и при первом же столкновении Родриго де Ортегаль был повержен.

– Мы еще встретимся, монсеньор, – простонал иезуит, когда Филипп проезжал мимо него, направляясь обратно к шатру.

– Надежда умирает последней, – высокомерно усмехнулся он.

Во втором круге выбыл из состязаний Педро Оска, и его место занял Серхио де Авила-и-Сан-Хосе, впрочем, ненадолго – после следующего круга над пятым от помоста шатром взвилось знамя Монтальбанов.

Эрнан де Шатофьер доказал свое превосходство над Ричардом Гамильтоном, причем весьма эффектно: тот с такой силой грохнулся оземь, что не смог самостоятельно подняться, и его пришлось уносить с ристалища.

В четвертом круге потерпел поражение Эрик Датский – при столкновении он потерял стремя. Эрнан залихватски сразил второго своего противника, который в красивом падении сломал пару ребер и вывихнул руку. Филипп запросто расправился с Анжерраном де ла Тур, племянником покойного графа Байонского и бывшим женихом его дочери. Гуго фон Клипенштейн, как и в трех предыдущих случаях, виртуозно вышиб из седла очередного претендента на лавры победителя Грозы Сарацинов. Граф Шампанский одержал ратную победу над своим главным соперником на поэтической ниве Руисом де Монтихо. А шатер, принадлежавший ранее графу Оске, оказался злополучным – уже третий раз кряду он поменял хозяина.

К началу пятого, последнего круга, явно определилась тройка сильнейших – Гуго фон Клипенштейн, Тибальд де Труа и Филипп Аквитанский. Право продолжить борьбу оспаривали также граф де Барейро и Шатофьер, причем если первый одержал четыре невыразительные победы, то Эрнан имел на своем счету только две – зато блестящие.

Когда на арену въехали последние семь рыцарей, Филипп не смог спрятать улыбки, увидев среди них д’Альбре. Гастон имел возможность записаться заранее, но не воспользовался этой привилегией. Поначалу он боялся, что полученный в бою с иезуитами вывих руки помешает ему принять участие в турнире, а потом, когда боль прошла, все же решил дождаться жеребьевки, надеясь попасть в первую или вторую семерки. В итоге Гастон оказался самым последним – тридцать пятым. Никакого выбора у него не было, и он с обреченным видом направился к шатру единственного еще не вызванного зачинщика – Гуго фон Клипенштейна.

Впрочем, отчаивался Гастон рано. Во время схватки лошадь Клипенштейна неожиданно споткнулась, ее хозяин не удержался в седле, и за здорово живешь д’Альбре прослыл победителем легендарного воина.

«Господи! – ужаснулся Филипп. – Теперь хвастовства-то будет!.. Нет, лучше сразу повеситься».

Приговор маршалов, одобренный королями, был так же скор, как и очевиден: сильнейшими рыцарями первого дня признавались Филипп Аквитанский, Тибальд де Труа, Эрнан де Шатофьер и Хайме де Барейро. Жребий определил, что сначала Филипп должен сразиться с Шатофьером, а затем граф де Барейро померится силами с графом Шампанским.

Трижды сходились Филипп и Эрнан в центре арены и трижды, переломив копья, расходились ни с чем. Наконец Филипп сообразил, что друг откровенно поддается ему, и так разозлился, что в четвертой схватке одержал над ним уверенную победу.

Хайме де Барейро без особого труда вышиб изрядно притомившегося графа Шампанского из седла. Как и подозревал Филипп, иезуитский отпрыск берег свои силы для решающих схваток.

А Тибальд де Труа, поднимаясь с помощью оруженосца на ноги, сокрушенно пробормотал:

– Безбожникам сам черт помогает.

– Ясное дело, монсеньор, – поддакнул оруженосец.

– Зато в поэтическом поединке ни Бог, ни черт не помогли бы ему.

– Ясное дело, монсеньор.

– Да этот тупица и двух строчек не слепит, – утешал себя Тибальд. – Он-то, наверняка, и читает со скрипом.

– Ясное дело, монсеньор.

– Нет, ты посмотри, какая идиотская ухмылка! Вот кретин, подумать только!.. Ч-черт! Кажись, я здорово ушибся...

По сему наступил кульминационный момент состязаний – в очном поединке Филиппу и графу де Барейро предстояло определить, кто из них станет победителем первого дня турнира.

Филипп занял свое место в конце арены и сосредоточился. Заиграли трубы, герольды понесли какой-то вздор о прекрасных очах, с надеждой и нетерпением взирающих на доблестных рыцарей. Наконец был дан сигнал к началу схватки, и двое претендентов на звание победителя во весь опор ринулись навстречу друг другу.

За какую-то секунду до столкновения Филипп привстал на стременах и резко выбросил руку с копьем вперед, целясь противнику в забрало. Сила и внезапность удара сделали свое дело – острие копья Хайме де Барейро лишь слабо чиркнуло по щиту Филиппа, а сам граф, потеряв равновесие, свалился вниз головой с лошади, несколько раз перекувыркнулся на траве и остался лежать неподвижным. Как потом оказалось, он получил легкое сотрясение мозга и сломал правую ключицу.

Зрители, от простолюдинов до вельмож, словно обезумели. Даже самые знатные и очень важные господа вскочили с мест, исступленно аплодировали и громкими криками приветствовали победителя, а восхищенные дамы срывали со своих одежд украшения и посылали эти трогательные подарки Филиппу.

Главный герольд начал было что-то говорить, но его слова потонули во всеобщем реве. Тогда он глубже вдохнул воздух и, надрывая глотку, заорал:

– Слава победителю, великолепному и грозному сеньору Филиппу Аквитанскому!