Пролог

Лето 1917 года

…А трое нас было, господин комиссар. Я, Петров Иван, да Серёгин Петька, приказчик Бровкина Ивана Силыча, купца-мануфактурщика. Мы в выходной, 26 числа, июля месяца, поехать решили на Разлив. Отдохнуть стало-нить, в озере искупаться. Ну, как водиться, не без этого. Прихватили с собой. Пивка да пару штофчиков беленькой. Иван Силыч Петьке вроде как в награду выдал… Приехали, скатёрку постелили. По первой выпили, потом по второй. Песни стали петь, наши, русские. «Вниз по Волге» помню, пели… Глядь, идёт тут какой-то хрен, лысенький такой, рыжий. Сразу возмущаться стал, шумите, мол, сильно, спать не даёте. Ну мы вежливенько так его попросили не мешать – а чё, сидим тихо-мирно, ни кого не обижаем. Так этот лысый пуще прежнего раскричался: «Безобгазие!» – кричит, – «Безобгазие!»… Ванька как услыхал, что тот картавит, так и взбеленился сразу. Это чтобы мне, русскому человеку, всякая жидовская морда да на моей исконной земле указывала, что я делать должон? Да не бывать этому! – И врезал тому лысому прям между глаз, тот икнул только, да юшка из носу брызнула…

Тут чухонец еще какой-то прибег! Руку в карман пинжака цап – ить не иначе, ливорверт у его там. Мы, господин комиссар, как это увидели, да водочка ещё… Ну и сорвались, одним словом… Чухонца – безменом. Ванька – бугай здоровый, а по нонешним временам без безмена опаско ходить… Ась? Да в озеро мы их бросили потом, прям так. А чё? Мы – русские, а тут всякие чухонцы пархатые нам ещё указывать будут? Да ни в жисть!..

…Из рапорта Верховного Комиссара милицейского управления г. Санкт-Петербурга в Главное Политическое управление от 3 августа 1917 года:

…в убитых были опознаны: активный член ЦК РСДРП (большевиков) Владимир Ильич Ульянов (Н. Ленин) и член той же партии Рахья Т. Расследование установило, что убийство произошло случайно, на бытовой почве, в результате ссоры последних с тремя отдыхающими: Афонькиным Фролом Петровым, половым трактира «Встреча»; Петровым Иваном Тимофеевым, скорняком; Серёгиным Петром Устиновым, приказчиком торгового дома «Мануфактура и прочия галантереи Бровкина И.С.». Обращаю Ваше внимание на то, что все трое активные участники «Союза Михаила Архангела».

Двенадцатого февраля 1918 года на станции Ретонд в Компьенском лесу маршал Фош принимал в своем штабном вагоне представителей германского командования. Общее наступление союзников в октябре-декабре 1917 поставило Германию перед очевидностью военного поражения. Голодная, смертельно уставшая от трех с половиной лет войны, измотанная в непрерывных боях последних трех месяцев германская армия разваливалась на глазах. Если на Восточном фронте немцы еще кое-как могли сдерживать натиск русской армии, так же измотанной в боях, разложившейся в результате антивоенной пропаганды и уже представлявшей собой, в основном, малодисциплинированную толпу. То на Западе, где в завершающий этап боевых действий активно включилась совершенно свежая армия Североамериканских Соединенных Штатов, положение было катастрофическим. В Вильгемсхафене бунтовал флот. Декабрьский прорыв под Амьеном было просто нечем прикрыть.

Вечером одиннадцатого февраля автомобиль германской делегации под белым флагом пересек линию фронта. Немцев посадили в спецпоезд, и утром они уже подходили к штабному вагону маршала Фоша. Главнокомандующий войск Антанты не подал германским представителям руки и с отсутствующим видом поинтересовался:

– Чего вы хотите, господа?

– Мы хотим получить Ваши предложения о перемирии…

– О, у нас, – издевательски развел руками Фош, – не имеется никаких предложений подобного рода. Нам очень нравится продолжать войну.

– Мы считаем иначе. Нам нужны Ваши условия прекращения борьбы.

– Ах, так это вы просите о перемирии. Это другое дело.

Версальский конгресс закрепил полный разгром Германии. Уничтожена гордость государства – военно-морской флот, запрещены военно-воздушные силы, армия ограничена численностью до 100 тысяч человек. Грабительские репарации легли непосильным бременем на плечи истощенного тремя годами великой войны народа. Победители ликовали и наслаждались плодами своей победы. Правда, не все…

Полковник Русской Армии Врангель тяжело вздохнул и направил свои стопы в ближайшую пивную. На душе было погано. Он прибыл сюда для переговоров с Рейхсвером. Поскольку, несмотря на мнимую победу Русской Армии в Великой войне она всё-таки оказалась проигравшей в большой политике, умные головы в Москве резонно рассудили, что необходимо теперь искать союзников в Германии, так как так называемые «союзники» Англия и Франция показали своё истинное лицо. Командующий рейхсвером генерал фон Сект выслушал русские предложения и взял перерыв на обдумывание. В том, что он согласится, Пётр Николаевич не сомневался, но теперь в ожидании ответа приходиться торчать в этом промозглом Мюнхене. Хорошо хоть финансы в наличии имеются.

В пивной было хорошо, тепло и уютно. Заказав кружку тёмного Пётр сел в уголок и принялся за пиво. Неожиданно он почувствовал на себе чей-то взгляд. Стало немного неуютно, вспомнился фронт. Тогда такое ощущение никогда не подводило – следом прилетала пуля снайпера. Вот и сейчас он машинально сунул руку в карман, одновременно отыскивая высматривающего. Последнее время в Германии было не очень то и спокойно… Этим человеком оказался невысокий брюнет с усами щёточкой, в потёртом пальто, бесцеремонно угадавший в капитане иностранца. Странный, тяжёлый взгляд. Неожиданно сам для себя Врангель сделал приглашающий жест незнакомцу. Тот тоже удивился, но подошёл. Капитан задал вопрос:

– Мы знакомы?

– Не думаю.

– Да вы присаживайтесь, хотите пива?

Незнакомец сглотнул невольную слюну.

– Если вы угостите…

– О чём речь. Воевали?

– Под Ипром.

– Слышал… Вам повезло, что вы уцелели.

– Вам тоже.

– Врангель, Пётр Николаевич. Просто – Пётр.

– Пиотр?

– Сойдёт.

Русский махнул рукой, немец в свою очередь тоже представился:

– Адольф Гитлер, художник.

– Баталист?

– Nein. Пейзажист.

– Тоже не плохо.

– Конечно. Могу показать свои работы.

– Покажешь, но позже. Давай-ка выпьем, за знакомство!

– За знакомство!..

…Официальные историографы германского Вождя Адольфа Гитлера не могли объяснить его патологическую ненависть к алкоголю. Фюрер употреблял соки, кофе, минеральную воду, но никогда не пил спиртного. Но мы то знаем почему… Эта случайная встреча в бирштубе закончилась жутким похмельем у одного и стойким отвращением к спиртному у другого собутыльника, но именно она положила начало союзу двух партий, германской и русской, который перерос в дальнейшем в непобедимый Тройственный Союз. Встреча эта произошла в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году…

Часть первая

«Над всей Испанией безоблачное небо»

Капитан Всеволод Соколов. Испания. 1936 год.

Я сижу у закопанного по башню танка и смотрю в небо. Там «собачья свалка», к которой лично я не имею ни какого отношения – на верху десяток «Гладиаторов» пытался порвать в клочья тройку «Юнкерсов» с двумя парами 51-ых Хейнкелей. Порвал бы, но на помощь «Кондорам» явились наши «Ястребы» в количестве шести «ишачков», и гордым бриттам сразу стало не до немцев… Вот еще один кувыркнулся. Комету изображает. Если бы ночью, то очень похоже…

Пресвятая Богородица, Перун-батюшка, да что ж за невезение такое? И ведь так всю жизнь…

Когда полковник Малиновский нам приказ зачитал, я, грешным делом, подумал, что сбрендил соратник на почве неумеренного возлияния испанских вин и долгого пребывания на солнышке южном с непокрытой головушкой. Атаковать танками без поддержки пехоты и кавалерии! Да мне даже на двухмесячных казанских курсах крепко-накрепко в голову вдолбили, что танки без пехоты (или кавалерии) в атаку не ходят. И сам я в лагере «Кама» потом будущим танкистам вбивал на занятиях по тактике: «Вы, латники современные, оборону противника проломить должны! А окопы чистить, врага добивать и на позициях закрепляться будет „махра“, серые „топтуны“… Правда, если подумать, Родион Яковлевич все же был прав: „лягушатники“ и „томми“ в Испанию как вмешались, так фалангистов крепко попятили. А итальянцы, которые положение выправлять кинулись, еле-еле сами полуживые уползли. Дивизию „Литторио“ на ноль помножили, а от дивизии „Божий промысел“ дай Бог, чтоб половина уцелела. Потеряли союзнички полста танкеток фиатовских, да добрую сотню орудий, да человеков – двадцать тысяч без малого. Генерал Грациани в истерике бился, у генерала Врангеля в ногах валялся. А Петр Николаевич – человек мягкости необычайной и доброты бесконечной, ну и согласился помочь сразу, не дожидаясь, пока остальные войска генерала Франко подойдут. Еще и „кондоров“ уговорил. И пошли помогать…

Если разобраться, то все и хорошо кончиться могло. Тут к соратнику Малиновскому претензий нет. Разведка пролопушила. Поначалу-то наступали лихо и бодро: опрокинули два французских полка, раздавили парочку республиканских бригад, вошли в контакт с британцами, и как следует, потрепали островитян. Позавчера вон на поле 18 «Виккерсов» Mk II небо коптили, а рядышком веселенько так десятка полтора разведывательных «Карден-Лойдов» потрескивают. Ну что твои костры. А под гусеницами кто-то верещит дурноматом. Еще бы, заверещишь, если тебя, родимого, на гусеницы наматывают… А вчера в 10.32 попалась моя вторая рота первого танкового батальона добровольческого корпуса «Варяг» в огневой мешок. Проглядели недотепы разведчики дивизион 4,5 дюймовых гаубиц. В сравнении с грамотно организованной артиллерийской засадой на картине академика Бюлова «Гибель Помпеи» изображен курорт в разгаре сезона. А уж грамотных офицеров в британской армии достаточно…

Сколько моих экипажей обратно повернуло, я не знаю. Но думаю, что не меньше половины. А вот вперед прорвались только моя коробочка и поручика Булгарина. Кстати, потомок того самого, Фаддея Венедиктовича. Одну батарею «томми» мы все же с ним нащупали. Сейчас эта батарея на небесах паек получает. Но обратно уже не повернуть: две другие батареи нас бы быстро в капусту нашинковали.

Пошли вперед. Булгарин часа через два «Виккерс» повстречал. «Витек» его подбил, а мы – «Витька» спалили. Булгарин с экипажем остались свою коробочку в чувства приводить, а я на разведку двинулся. Еще одного «Витю» встретил, во-о-он за тем холмиком стоит, обгорелый. А на том холмике, под которым я сейчас сижу, нас английская пехотная рота прижала. Вообще-то, мы бы и их к ногтю взяли, но у них 40 миллиметровый «антитанк» отыскался…

Когда наш «два-шесть» содрогнулся от удара, кто-то дико заорал: «Назад, мать-перемать!» И орал так все время, пока мы съезжали задним ходом под уклон. И только когда мы оказались за гребнем холма, вне досягаемости этих маленьких бронебойных, подлых штучек я понял что сам и ору. Хорошо еще, что экипаж так, кажется, и не понял, как же мне страшно…

В принципе, я человек мирный. Вернее сказать: меня воспитывали мирным. Тихая, спокойная семья, какие во множестве проживали в Москве, тогда еще не столице. «Не шали, не кричи, не бегай, не прыгай! Не мешай папе – он со службы вернулся уставший, ему покой нужен». А за окном горел 14-ый год. Осенью 1914 я в первый класс гимназии ходил. На фронт мне тогда хотелось – не передать. Вот если б меня туда, я б и Самсонова из мазурских болот вывели, и Кенигсберг взял, и… да ладно, чего говорить. Что никто из Вас мальчишкой не был, десятилетним… А как же я завидовал тем, у кого на фронте родные были. Мои-то все в тылу. Это я теперь понимаю, что одними солдатами войну не выигрывают. А тогда переживал ужасно: как же так, что ж моего отца не берут на фронт? Он бы им там всем показал… Вот и сочинил я тогда себе брата-героя, офицера и георгиевского кавалера, который вышел со своим батальоном из окружения второй армии. Полгода славой в классе наслаждался, потом обман раскрылся… Мы на Знаменке жили, до гимназии – две минуты прогулочным шагом. Как же я завидовал приготовишкой тем, кто далеко жил – им и поиграть по дороге можно, и на юнкеров посмотреть, и много еще чего. А тут оценил прелести близкого жилья. Никогда всем классом не били? После классов только успеть бегом, бегом через дорогу, в знакомое парадное с атлантами из черного камня. Полгода так пробегал. Потом, конечно, забылось, а только друзей в гимназии я так и не завел. Уже не хотелось. Соратники вспоминают, как в корпусах кадетских учились, в гимназиях, в «реалках», про однокашников говорят, а мне и вспомнить нечего…

После гимназии – в юнкера, а там Красный мятеж. Ну после того, уже на последнем курсе нас разогнали тогдашние правители. Слишком уж армия в подавлении отличилась. Пришлось идти в технологический. А куда еще, если отец – инженер, дед – инженер? Ну и пошел. Учился ни шатко – ни валко. Интереса особого не было, друзей – тоже.

Вот в двадцать третьем – в партию вступил. Как раз во время «трехмесячной» польской компании. Случайно. По улице шел, а там – митинг. Офицер, кавалер георгиевский рассказывает, как нас иудеи продали и купили с потрохами. Мы немцев сдержали, а после войны как бы еще не больше немцев платить Антанте должны. Антанта и поляков на нас натравила. А заправляют в Антанте не британцы и не французы, а Ротшильды, Рокфеллеры, Лойд-Джорджи всякие и прочие иудеи. Я подумал-подумал: а ведь верно выходит. Потом спрашивает: «Неужели среди Вас, братья, нет таких, кто готов жизнь свою положить на борьбу с иудами?» Ну, меня ноги и вынесли. «Готов, Ваше благородие!» Он сперва на меня уставился, еще и крестик нательный показать велел. Помню, как объяснял ему, кто такой, из кого родом. А после он меня в партийный комитет привел. Там меня приняли и билет вручили. За номером 8 961 А. Как меня угораздило в первые десять тысяч попасть – сам до сих пор не пойму. Сейчас завидуют: еще бы – золотой значок, на жетоне партийном золотом выбито «10 000». А ведь случайность.

Только выиграл я от того случая не много. Первая жена ушла именно из-за партии. Она, изволите видеть, из курсисток в банк подалась. А там как эти жидовские морды узнали, что муж – партиец, так сразу взяли в оборот. Ну и ушла. Спасибо, хоть сына оставила. «Я, – говорит, – не желаю, чтоб из-за твоей животной страсти у меня карьера не сложилась!» И адью.

Я тогда психанул и после курса в армию пошел. Сильно мне «повезло». На комиссию пришел с партийным значком, а в комиссии офицеры – все соратники-партийцы. Посмотрели и решили, что по долгу партийному, по призыву сердечному меня в армию потянуло. Ну, я так всем и говорю, и говорить буду, и детям, и внукам, если доживу, конечно. Но себя обманывать – толку не много. Сдуру пошел, сдуру…

Я и в Испании-то оказался, ну, скажем так, не по своей воле. То есть, конечно, добровольцем, только вот добрая воля, она тоже, разная бывает. Когда на партийном собрании в «Каме» парторг про героическую борьбу генерала Франко и всех прогрессивных испанцев говорил, я, как обычно, в первом ряду подремывал. Знаете, еще с институтских времен, выработалась у меня такая способность: спать с открытыми глазами. Сидишь, глаза открытые, а мысли где-то далеко-далеко и вроде как спишь. Но когда услышал слова парторга: «Соратники! Добровольцами отправим только самых достойных, так что, прошу Вас обиды не держать!» – проснулся. Смотрю – у стола в президиуме подпоручик Волохов стоит, Лешенька Волохов, офицер корсомольского призыва. Мы его промеж себя «мазочком» звали, уж такой он девушка. Стоит, губы от волнения трясутся, боится, что на войну не возьмут. И на меня смотрит. Орденам, дурачок, завидует. А мне страшно тут стало, до одури: сейчас все и разберутся, что боюсь я, что колотит меня, что мне на войну эту чужую, как на собственные похороны хочется… Вот и встал, как в бреду подошел к полковнику Строеву, партийному нашему «лидеру» и говорю: «Пишите меня, соратник!» Строев аж просиял, и поехал я старшим в группе добровольцев «Камы». Вот и считайте: доброй волей в Испанию попал или нет…

Ладно, отвлеченные мысли побоку. Меж холмиков мы свой 26-ой закопали по самую башню. Я велел камнями обложить, только нору оставили, чтоб снизу в танк пролезть можно было. Днем «томми» не сильно беспокоили – видно сами обалдели. Ну, еще бы – танк поймали. Как в поговорке: «Медведя поймал! Так веди сюда. Не идет! Ну, так сам иди. Не пускает!» Ночью окопчик на холме отрыли, и зенитный пулемет с танка поставили. Пару атак отбили, а потом ахнули: матушка-заступница, отбиваться-то, отбиваемся, а жрать-то что будем? Сухой паек в танке Щаденко слопал, прорва ненасытная. Откровенно говоря, механик-водитель он отменный, лучше него, пожалуй, только Сенька Осадчий, «водила» комбата, подполковника Армана. Таких как Щаденко в авиации асами называют. Но сколько же он жрет, Господи, сколько ж жрет! И ведь не толстяк…

В общем, осталось у нас чуть поболе фунта армейских сухарей (полкило, если по-новому), литр воды и моя фляжка с водкой. Воду и половину сухарей вчера съели-выпили. Сидим теперь, ждем невесть чего. Британцам нас не взять, но и нам отсюда не вырваться: «антитанк» звездочку нам повредил. Гадость, тварь!

А над головой бой воздушный идет. Хоть бы знак какой нашим подать, но ракетой сигналить без толку: днем и не заметят, а радио на моем бронированном Росинанте еще во время огневого налета гаубиц умерло. Пес его знает почему. Рюмин, сукин сын, радист называется, исправить не может. Дал я ему раза, а что делать? Не под суд же его, в самом деле, отдавать. Жаль только, что рации от этого лучше не стало…

Так, это еще что такое? Похоже «флюгриттер» решил к нам в «коробочку» на своей «птичке» залететь! Да что ж он делает, имбецил?!.. Уф-ф, хвала Создателю, рядом сел. А ведь еще бы чуть-чуть, и до свидания башня…

Я смотрю на упавший юнкерс и вылезший из него экипаж. Ну так и есть! Мальчишки! Насажают детей в аэропланы, а потом удивляются, отчего и почему они себя в воздухе ведут так же, как в городском саду субботним вечерком.

«Томми» занервничали. Лупят по немцам из всех стволов, а те, глупые под свой самолет только что не лезут. Ну, так, пора сей цирк останавливать. Рюмин уже из нашего «дегтяря» за новоприбывших вступился, пора и мне тоже… э-э, так не пойдет! Щаденко – механик-водитель хороший, а вот как переводчик – не того-с. Надо самому с союзничками объясняться…

Обер-лейтенант Макс Шрам. Испания. 1936 год.

Добрый день! Гутен таг! Меня зовут Макс Шрамм. Мне 24 года, немец. Родился в Дрездене, в 1912 году, за два года до начала Великой войны, окончившейся поражением нашей страны. Я не помню, как она начиналась и как шла. Но зато помню, чем она кончилась, хотя мне и было всего шесть лет. Помню вечную пустоту в желудке, несчастные глаза матери, с тоской смотрящие на свадебную фотографию на стене. Мой отец погиб под Ипром, возле Гелувельта, почти в самом начале. Если бы не дядя Карл, его брат, мы бы, наверное, не выжили. У него был небольшой фольварк в Тироле, поэтому он частенько привозил нам еду. Не помню точно, что он нам доставлял, но вкус тминного хлеба до сих пор на моих губах. Помню стрельбу на улицах в дни Веймарской республики. Тогда стреляли много. Все подряд и всех подряд. Помню трупы на улицах, лежащие кучей серого тряпья, лужи застывшей крови. Помню пьяных «революционеров», ввалившихся к нам однажды и утащивших мою мать в темноту ночи. Больше я никогда её не видел. Меня спас опять же дядя, тайно пробравшийся в город и нашедший меня в пустой квартире с разбитой прикладом головой. Видно я не хотел отпускать маму, и кто-то из тех ударил меня. Дядя Карл потом рассказывал мне, что я пролежал почти месяц неподвижно, не разговаривая. Они с тётей Лизхен выхаживали меня молоком и размоченным в нём хлебом. Наконец революционный кошмар кончился. Восстановился кое-какой порядок. Я стал ходить в школу, где у меня появились друзья. Мой друг Макс Хенске познакомил меня со своим отцом, бывшим военным лётчиком, летавшим в войну на тяжёлых бомбардировщика G-4 «Гота» в эскадре Келлера. Именно благодаря его рассказам я заболел мечтой о небе, но это были только мечты, потому что Германию лишили крыльев. Проклятые лягушатники и грязные лимонники! Они всегда завидовали нам немцам и боялись. И когда кайзер подписал капитуляцию, сделали всё, чтобы больше никогда в синее небо не поднялись самолёты с чёрными крестами на плоскостях. Но я мечтал о его бескрайнем просторе и незапятнанной голубизне. Уже к двенадцати годам я знал назубок все самолёты кайзера и их характеристики. Все эти Альбатросы, Таубе, Готы, Фоккеры, все творения графа Цеппелина. Дядя Карл был постоянно занят на ферме, и Отто Хенске заменил мне отца. От него я перенял увлечение моделизмом. Именно он рекомендовал мне поступить в лётно-спортивный союз «Дойче Люфтспортфербанд» и планерную секцию. В 1930 году мы поехали на сборы в Баварию. Мне исполнилось восемнадцать лет. На небольшом аэродроме возле Хофгейсмара мы летали на «Гунне», стандартном планере первоначального обучения авиационных школ «Люфтганзы», государственной гражданской авиакомпании. Именно там нас впервые вывезли в небо на настоящих самолётах, небольших «Клеммах». Вечером мы отправились в пивную, отпраздновать первый полёт на настоящем самолёте. Моё внимание привлекла группа крепких ребят в коричневых рубашках. Вначале мы чуть не подрались, но узнав, что мы спортсмены-планеристы они преисполнились к нам уважения и угостили пивом. Потом мы их, и опять они… словом, расставались мы друзьями навек, и на прощание мне подарили книжку в скромном сером переплёте. Уже в поезде я открыл её и прочитал название – «Майн Кампф», автор Адольф Гитлер… Неожиданно книга увлекла меня, и я проглотил её от корки до корки. И тогда я понял, что это наш Вождь, который возродит Германию из пепла, восстановит её былое могущество и заставит весь мир произносить слово «немец» со страхом и уважением. Именно в этом городке я впервые услышал Гуго фон Эккарта, опытного оратора, выступавшего перед моими новыми друзьями:

– Версальский Договор отказывает нам, побеждённым немцам, в признании национального достоинства, чем наносит оскорбление великой германской нации! – говорил он с трибуны, энергично жестикулируя. – Важнейшие материальные и духовные сокровища нации могут расти лишь в обеспеченном силой бытии. История человечества – борьба рас. Низшие расы обречены на вымирание… На развалинах мира водрузит своё победное знамя та раса, которая окажется самой сильной и превратит весь культурный мир в дым и пепел!

После окончания школы дядя подключил все свои связи, помог и Отто Хенске, порекомендовав меня своим бывшим сослуживцам, так я попал в авиашколу «Гинденбург», которую закончил 12 февраля 1932 года с отличием и полным допуском ко всем типам самолётов, от истребителей до бомбардировщиков, и в числе немногих счастливцев был принят на приёме нашего вождя Адольфа Гитлера в небольшом танцевальном зале на Кайзер-штрассе в Мюнхене, где впервые увидел его живьём. Впечатление было колоссальным…

К чему я всё это рассказываю? Курт, ты меня слышишь, скотина? Куда ты тянешь штурвал?!

Смотрю я на него, а он, бедняга, уже всё, готов, сознание с перепугу потерял, носом клюёт и на штурвал заваливается. Хорошо, что задний стрелок почуял неладное и к нам прополз, успел оторвать его руки и стянуть на пол, а потом оттащил на своё место, вернулся назад и глаза у него дикие-дикие. Орёт мне в ухо: Что делать будем, герр обер-лейтенант»? Я ему так тихонечко рукой машу, мол, садись рядом и молчи, только ничего не трогай, а сам по сторонам башкой кручу, высматриваю, куда бы наш «Юнкерс» воткнуть, на одном движке далеко не упрёшь, второй то – «томми» разбили… Ему и так мощности не хватает. Бывало, нагрузишь положенную тонну, и пока по полосе разгоняешься, думаешь, взлетишь, или автограф на скале оставишь последний… Испания – она страна горная… Воткнулся стрелок в шпангоут и замер, только руки трясутся как у отъявленного пьяницы. Глядь, что-то сверкнуло вроде вдали, а тут и второй «Юмо»-205-ый обрезало. Всё-таки дизель на самолёте – это бред. Ну всё, думаю, отлетал ты, Макс Отто Шрамм… И так себя жалко стало, просто невыносимо. Тут откуда ни возьмись, второй стрелок нарисовался и тычет мне в иллюминатор пальцем. Я туда глянул – Пресвятая Мария, площадка вроде, и аккурат посреди неё танк торчит, похож на союзнический «Т-26», но так и не разобрать, весь обгорелый…тут я не растерялся, завалил крен не хуже истребителя, так что стрелки мои по борту так и раскатились, и как заору дурным голосом:

– Готовимся к аварийной посадке!

А переговорку с рацией нам ещё раньше эти поганые «Кертиссы» расколотили… В общем, плюхнулся я на брюхо. Грохот, скрежет, я матерюсь, стрелки мои вопят благими голосами от страха, а в башке одна мысль: Господи, спаси и сохрани! И ведь что погано-то, никогда в Бога не верил, а тут вспомнил. Короче плюхнулись… И не сказал бы, что много дров наломал: так, плоскость левую обломил, винты, соответственно, штопором. Это уже потом, когда нас наши освободили, оглядел внимательно и ахнул, видно, есть Бог на небе, и он меня любит…

В общем, сели… Я, когда пыль немного осела, цапнул свой маузер и наружу. Выдрался кое-как, глянул, и похвалил себя: молодец ты, парень! Сел, как по заказу, рядышком! Гляжу – мои стрелки штурмана тянут, ну всё, думаю, порядочек, и тут только – дзынь по борту. Взиу-у, пуля рикошетом от блока мимо уха. Ну, тут рисоваться нечего, я на землю – хлоп, лежу значит, осматриваюсь. Тут мои подползают, все трое. Ага. Значит, и Курт очнулся. Подползли, сопят; все грязные, потные, а в глазах такая тоска, ну ещё бы – поняли, что жареным пахнет. И сильно пахнет…Вдруг слышу. Кричит вроде кто-то:

– Ком…Ком…

Потом что-то непонятное, вдруг на почти чистом немецком, правда, акцент славянский прослеживается:

– Эй, соратники, ползи сюда!

Ну, мы и поползли. Я первый, как командир, экипаж мой следом, как полагается. Тут что-то как грохнет, и тишина сразу – пули больше не свистят. Одним словом, остановился я, когда носом в другой нос упёрся, глянул, и охнул про себя: союзники! Это же надо, из огня да в полымя! Русские! Нет, я против русских ничего не имею: дерутся они здорово, и этим республиканцам прикурить всегда здорово давали, особенно этот самый танковый полк, «Витязи», но характер у них… тут у меня сразу синяк пол левым глазом зачесался так, заныл, как зуб больной. Потому что обладателя носа я узнал, именно он мне этот фонарь подвесил, а тот щериться, видно тоже узнал.

– Что летуны, сбили вас?

– Будто не видишь?!

Я на него окрысился было, тут глядь на погон – майор целый… а я ему как своему, чуть ли не матом… Но он ничего, нормальный оказался, а может, просто внимания не обратил. Тут мои ребятишки подползли, пыхтят. А майор, значит, им командует: давайте-ка, орёлики, назад к вашей птичке, снимайте всё, что стрелять может, со всем боезапасом, а так же всё, что взрывается. И сюда. Главное, воду и пожрать тащите. А то мы уже тут половину суток сидим, и животы подвело. И не отсвечивайте там. Хоть из испанцев вояки плохие, но если начнут садить, то пуля дурная может и случайно попасть. Глянули мои ребята на него, и уползли назад. А майор у меня так молча пачку сигарет из кармана вынимает, закуривает и назад впихивает.

– В общем, слушай сюда, поручик. Мы тут хотели танковый прорыв изобразить, да попались под гаубицы. Бритиши моих ребят отсекли, а я прорвался… вот только на «антитанк» напоролся, гусеницу мне порвал. Влипли мы здорово, до линии фронта двадцать километров, за спиной дивизион гаубиц, да танковый батальон сводный. Лягушатники и лимонники вперемежку. Когда нас отсюда вытащат – хрен его знает. Так что будем сидеть до последнего, мы, по крайней мере. Дело, конечно, твоё, обер-лейтенант. Но на твоём бы месте я в плен бы не спешил. А так хоть надежда есть, что нас вытащат. Мой двадцать шестой считай целый, только звёздочку с гусеницей порвало, пушка с боезапасом и пулемёт, да на твоём бомбере, наверное, что-то найдётся?

Я ему в ответ киваю:

– Три пулемёта, личное оружие, пара гранат, да надо стрелка-радиста моего потрясти, этот сукин сын вечно что-нибудь припрячет в самолёте, этакое…

Тут гляжу, мои ребята ползут, матюкаются. Волокут с собой два МГ-15-ых, коробки с патронами, и Ганс, хомяк этот, баул какой-то тащит и канистру с водой из НЗ. Глянул наш русский на эту картину и повеселел сразу, похлопал меня по плечу:

– Теперь живём, друг!..