Неотразимым острием меча,
Отточенного для последней битвы,
Да будет слово краткое молитвы
И ясным знаком — тихая свеча.
 
 
Да будут взоры к ней устремлены
В тот недалекий, строгий час возмездья,
Когда померкнут в небесах созвездья
И свет уйдет из солнца и луны.
 
 

 
Глубину Твоих ран открой мне,
покажи пронзенные руки —
сквозные раны ладоней,
просветы любви и боли.
 
 
Я поверю до пролития крови,
но Ты утверди мою слабость:
блаженны, кто верует, не видев,
но меня Ты должен приготовить.
 
 
Дай коснуться отверстого Сердца,
дай осязать Твою тайну,
открой муку Твоего Сердца,
сердце Твоего Сердца.
 
 
Ты был мертв и вот жив вовеки,
в руке Твоей ключи ада и смерти;
блаженны, кто верует, не видев,
но я ни с кем не поменяюсь.
 
 
Что я видел, то видел,
и что осязал, то знаю:
копье проходит до Сердца
и отверзает Сердце.
 
 
Кровь за кровь и тело за тело, 
и мы будем пить от чаши; 
 блаженны свидетели правды, 
но меня Ты должен приготовить.
 
 
В чуждой земле Индийской, 
которой отцы мои не знали, 
 в чуждой земле Индийской, 
далеко от родимого дома, 
 
 
в чуждой земле Индийской 
копье войдет в мое тело,
копье пройдет мое тело, 
копье растерзает мне сердце.
 
 
Ты назвал нас Твоими друзьями, 
и мы будем пить от чаши,
и путь мой на восход солнца, 
к чуждой земле Индийской,—
 
 
и все, что смогу я припомнить 
в немощи последней муки:
сквозные — раны — ладоней 
и бессмертно — пронзенное — его навеки.
 
 

 
Что нам делать, Раввуни, что нам делать?
Пять тысяч взалкавших в пустыне —
а у нас только две рыбы,
а у нас только пять хлебов?
 
 
Но Ты говоришь: довольно —
 
 
Что нам делать в час посещенья,
где престол для Тебя, где пурпур?
Только ослица с осленком
да отроки, поющие славу.
 
 
Но Ты говоришь: довольно —
 
 
Иерей, Иерей наш великий,
где же храм, где злато и ладан?
У нас только горница готова
и хлеб на столе, и чаша.
 
 
Но Ты говоришь: довольно —
 
 
Что нам делать, Раввуни, что нам делать?
На Тебя выходят с мечами,
а у нас два меча, не боле,
и поспешное Петрово рвенье.
 
 
Но Ты говоришь: довольно —
 
 
А у нас — маета, и морок,
и порывы, никнущие втуне,
и сознанье вины неключимой,
и лица, что стыд занавесил,
и немощь без меры, без предела.
Вот что мы приносим, и дарим,
и в Твои полагаем руки.
 
 
Но Ты говоришь: довольно —
 
 

 
Диоскор говорит к Варваре,
к дочери обращает слово:
 
 
— Варвара, дочь моя, Варвара,
я велю рабам выстроить башню.
 
 
У самого берега моря
башню для твоего девства.
 
 
Рабы мои выстроят башню
по мысли своего господина.
 
 
Два окна они в башне устроят,
одно — на сушу и одно — на море:
 
 
одно — во славу богов суши,
одно — во славу богов моря.
 
 
Таков приказ господина,
смерть — кара за ослушанье.
 
 
— Диоскор, Диоскор, отец мой,
что увижу я в окна башни?
 
 
— В окно ты увидишь сушу,
в другое увидишь море.
 
 
Косны устои суши,
буйны пучины моря.
 
 
Род приходит, и род проходит,
но земля и море — вовеки;
 
 
что было, то и будет вечно,
и нет нового под солнцем.
 
 
— Диоскор, Диоскор, отец мой,
что увижу я в окна башни?
 
 
— Большие звери терзают малых
на суше и в пучине моря;
 
 
кривого прямым не сделать,
и человек — злее зверя.
 
 
Сердца людей — жесткие камни,
и слава Кесаря — над миром.
 
 
Рука его легла на сушу,
другая рука — на море.
 
 
— Диоскор, Диоскор, отец мой,
что услышу я в окна башни?
 
 
— Услышишь, как поют на свадьбе
услышишь, как воют над  гробом.
 
 
Богатый и бодрый пляшет, 
убогий и хворый плачет.
 
 
Голос сильного — грозен,
голос слабого — робок. 
 
 
Голос Кесаря — над миром,
и никто ему не прекословит. — 
 
 
Диоскор уехал из дома,
в доме — дочь его Варвара. 
 
 
 Рабы отца моего Диоскора,
примите от меня ласку. 
 
 
Я накормлю вас досыта
и сама послужу вам на пире, 
 
 
я сама вам ноги омою
и вынесу отборные яства; 
 
 
после отпущу вас на волю
на четыре стороны света. 
 
 
Только сотворите мне милость,
три окна мне устройте в башне, 
 
 
во имя Отца и Сына
и Господа Святого Духа. — 
 
 
Диоскор в дом свой вернулся
и на третье окно дивится: 
 
 
— Варвара, дочь моя, Варвара,
что в третье окно ты видишь? 
 
 
— Я вижу в рубище славу
и свет — в темнице  непроглядной.
 
 
Рабы ликуют в оковах, 
и дитя смеется под розгой.
 
 
До крови, до кости, до боли, 
до конца и без конца — радость.
 
 
И земля, и море проходит, 
но любовь пребывает вовеки.
 
 
— Варвара, дочь моя, Варвара, 
что в третье окно ты видишь?
 
 
— Я вижу лицо Друга 
за сквозными просветами ставней:
 
 
на челе Его — кровавые росы,
и в кудрях Его — влага ночи.
 
 
Голова Его клонится тяжко,
и нет ей на земле покоя.
 
 
Я отворила Ему сердце,
я вкусила от ломимого хлеба.
 
 
— Варвара, дочь моя, Варвара,
что в третье окно ты слышишь?
 
 
— Я слышу, как поет дева
в руках мучителей, в темнице:
 
 
отнята ее земная надежда,
и Жених ее с нею навеки.
 
 
И никто не научится песни,
что поют перед престолом Агнца;
 
 
кто однажды ее услышал,
пойдет за нею навеки.
 
 
— Варвара, дочь моя, Варвара,
меч мой творит Кесаря волю.
 
 
Моею отцовскою рукою
сотворю я Кесаря волю.
 
 
— Да будет воля Отца и Сына
и Господа Святого Духа!
 
 

 
Вода, отстаиваясь, отдает
осадок дну, и глубина яснеет.
 
 
Меж голых, дочиста отмытых стен,
где глинян пол и низок свод; в затворе
меж четырех углов, где отстоялась
такая тишина, что каждой вещи
возвращена существенность: где камень
воистину есть камень, в очаге
огонь — воистину огонь, в бадье
вода — воистину вода, и в ней
есть память бездны, осененной Духом, —
 
 
а больше взгляд не сыщет ничего, —
 
 
меж голых стен, меж четырех углов
стоит недвижно на молитве Дева.
Отказ всему, что — плоть и кровь; предел
теченью помыслов. Должны умолкнуть
земные чувства. Видеть и внимать,
вкушать, и обонять, и осязать
единое, в изменчивости дней
неизменяемое: верность Бога.
 
 
Стоит недвижно Дева, покрывалом
поникнувшее утаив лицо,
сокрыв от мира — взор, и мир — от взора;
вся сила жизни собрана в уме,
и собран целый ум в едином слове
молитвы.
Как бы страшно стало нам,
когда бы прикоснулись мы к такой
сосредоточенности, ни на миг
не позволяющей уму развлечься.
Нам показалось бы, что этот свет
есть смерть. Кто видел Бога, тот умрет, —
закон для персти.
Праотец людей,
вкусив и яд греха, и стыд греха,
еще в Раю искал укрыть себя,
поставить Рай между собой и Богом,
творенье Бога превратив в оплот
противу Бога, извращая смысл
подаренного чувствам: видеть все —
предлог, чтобы не видеть, слышать все —
предлог, чтобы не слышать; и рассудок
сменяет помысл помыслом, страшась
остановиться.
Всуе мудрецы
об адамантовых учили гранях,
о стенах из огня, о кривизне
пространства: тот незнаемый предел,
что отделяет ум земной от Бога,
есть наше невнимание. Когда б
нам захотеть всей волею — тотчас
открылось бы, как близок Бог. Едва
достанет места преклонить колена.
 
 
Но кто же стерпит, вопрошал пророк,
пылание огня? Кто стерпит жар
сосредоточенности? Неповинный,
сказал пророк. Но и сама невинность
с усилием на эту крутизну
подъемлется.
Внимание к тому,
что плоти недоступно, есть для плоти
подобье смерти. Мысль пригвождена,
и распят ум земной; и это — крест
внимания. Вся жизнь заключена
в единой точке словно в жгучей искре,
все в сердце собрано, и жизнь к нему
отхлынула. От побелевших пальцев,
от целого телесного состава
жизнь отошла — и перешла в молитву.
 
 
Колодезь Божий. Сдержана струя,
и воды отстоялись. Чистота
начальная: до дна прозрачна глубь.
И совершилось то, что совершилось:
 
 
меж голых стен, меж четырех углов
явился, затворенную без звука
минуя дверь и словно проступив
в пространстве нашем из иных глубин,
непредставимых, волей дав себя
увидеть, — тот, чье имя: Божья сила.
Кто изъяснял пророку счет времен
на бреге Тигра, в огненном явясь
подобии. Кто к старцу говорил,
у жертвенника стоя. Божья сила.
 
 
Он видим был — в пространстве, но пространству
давая меру, как отвес и ось,
неся в себе самом уставы те,
что движут звездами. Он видим был
меж голых стен, меж четырех углов,
как бы живой кристалл иль столп огня.
И слово власти было на устах,
неотвратимое. И власть была
в движенье рук, запечатлевшем слово.
 
 
Он говорил. Он обращался к Ней.
 
 
Учтивость неба: он Ее назвал
по имени. Он окликал Ее
тем именем земным, которым мать
Ее звала, лелея в колыбели:
Мария! Так, как мы Ее зовем
в молитвах: Благодатная Мария!
 
 
Но странен слуху был той речи звук:
не лепет губ, и языка, и неба,
в котором столько влажности, не выдох
из глуби легких, кровяным теплом
согретых, и не шум из недр гортани, —
но так, как будто свет заговорил;
звучание без плоти и без крови,
легчайшее, каким звезда звезду
могла б окликнуть: "Радуйся, Мария!"
 
 
Звучала речь, как бы поющий свет:
 
 
"О, Благодатная — Господь с Тобою —
между женами Ты благословенна."
 
 
Учтивость неба? Ум, осиль: Того,
Кто создал небеса. Коль эта весть
правдива, через Вестника Творец
приветствует творение. Ужель
вернулось время на заре времен
неоскверненной: миг, когда судил
Создатель о земле Своей: "Добро
зело", — и ликовали звезды? Где ж
проклятие земле? Где, дочерь Евы?
И все легло на острие меча.
 
 
О, лезвие, что пронизало разум до
сердцевины. Ты, что призвана:
как знать, что это не соблазн? Как знать,
что это не зиянье древней бездны
безумит мысль? Что это не глумленье
из-за пределов мира, из-за грани
последнего запрета?
Сколько дев
языческих, в чьем девстве — пустота
безлюбия, на горделивых башнях
заждались гостя звездного, чтоб он
согрел их холод, женскую смесив
с огнем небесным кровь; из века в век
сидели по затворам Вавилона
служанки злого таинства, невесты
небытия; и молвилась молва
о высотах Ермонских, где сходили
для странных браков к дочерям людей
во славе неземные женихи,
премудрые, — и покарал потоп
их древний грех.
Но здесь — иная Дева,
в чьей чистоте — вся ревность всех пророков
Израиля, вся ярость Илии,
расторгнувшая сеть Астарты; Дева,
возросшая под заповедью той,
что верному велит: не принимать
языческого бреда о Невесте
превознесенной. Разве не навек
отсечено запретное?
Но Вестник
уже заговорил опять, и речь
его была прозрачна, словно грань
между камней твердейшего, и так
учительно ясна, чтобы воззвать
из оторопи ум, смиряя дрожь:
"Не бойся, Мариам; Ты не должна
страшиться, ибо милость велика
Тебе от Бога".
 
 
О, не лесть: ни слова
о славе звездной: все о Боге, только
о Боге. Испытуется душа:
воистину ли веруешь, что Бог
есть Милостивый? — и дает ответ:
воистину! До самой глубины:
воистину! Из сердцевины сердца:
воистину! Как бы младенца плач,
стихает смута мыслей, и покой
нисходит. Тот, кто в Боге утвержден,
да не подвижется. О, милость, милость,
как ты тверда.
И вновь слова звучат
и ум внимает:
"Ты зачнешь во чреве,
И Сын родится от Тебя, и дашь
Ему Ты имя: Иисус — Господь
спасает".
Имя силы, что во дни
Навиновы гремело. Солнце, стань
над Гаваоном и луна — над долом
Аиалон!
"И будет Он велик,
и назовут Его правдиво Сыном
Всевышнего; и даст Ему Господь
престол Давида, пращура Его,
и воцарится Он над всем народом
избрания, и царствию Его
конца не будет".
 
 
Нет, о, нет конца
отверстой глуби света. Солнце правды,
от века чаянное, восстает
возрадовать народы; на возврат
обращена река времен, и царство
восстановлено во славе, как во дни
начальные. О, слава, слава — злато
без примеси, без порчи: наконец,
о, наконец Господь в Своем дому —
хозяин, и сбываются слова
обетований. Он приходит — Тот,
чье имя чудно: Отрок, Отрасль — тонкий
росток процветший, царственный побег
от корня благородного; о Ком
порой в загадках, а порой с нежданным
дерзанием от века весть несли
сжигаемые вестью; Тот, пред Кем
в великом страхе лица сокрывают
Шестикрылатые —
 
 
Но в тишине
неимоверной ясно слышен голос
Отроковицы — ломкий звук земли
над бездной неземного; и слова
текут — студеный и прозрачный ток
трезвейшей влаги: Внятен в тишине,
меж: голых стен, меж четырех углов
вопрос:
"Как это будет, если Я
не знаю мужа?"
— Голос человека
пред крутизной всего, что с человеком
так несоизмеримо. О, зарок
стыдливости: блюдут ли небеса,
что человек блюдет? Не пощадит —
иль пощадит Незримый волю Девы
и выбор Девы? О, святой затвор
обета, в тесноте телесной жизни
хранимого; о, как он устоит
перед безмерностию, что границ
не знает? Наставляемой мольба
о наставлении: "как это будет?" —
 
 
Дверь мороку закрыта. То, что Божье,
откроет только Бог. На все судил
Он времена: "Мои пути — не ваши
пути". Господне слово твердо. Тайну
гадания не разрешат. Не тем,
кто испытует Божий мрак, себя
обманывая сами, свой ответ
безмолвию подсказывая, бездне
нашептывая, — тем, кто об ответе
всей слезной болью молит, всей своей
неразделенной волей, подается
ответ.
И Вестник говорит, и вновь
внимает Наставляемая, ум
к молчанию понудив:
"Дух Святой —
тот Огнь живой, что на заре времен
витал над бездной, из небытия
тварь воззывая, возгревая вод
глубь девственную, — снидет на Тебя;
и примет в сень Свою Тебя, укрыв
как бы покровом Скинии, крыла
Шехины простирая над Тобой,
неотлучима от Тебя, как Столп
святой — в ночи, во дни — неотлучим
был от Израиля, как слава та,
что осияла новозданный Храм
и соприсущной стала, раз один
в покой войдя, — так осенит Тебя
Всевышнего всезиждущая сила".
 
 
О, сила. Тот, чье имя — Божья сила,
учил о Силе, что для всякой силы
дает исток. Господень ли глагол
без силы будет? Сила ль изнеможет
перед немыслимым, как наша мысль
изнемогает?
Длилось, длилось слово
учительное Вестника — и вот
что чудно было:
ангельская речь —
как бы не речь, а луч, как бы звезда,
глаголющая — что же возвещала
она теперь? Какой брала пример
для проповеди? Чудо — о, но чудо
житейское; для слуха Девы — весть
семейная, как искони ведется
между людьми, в стесненной теплоте
плотского, родового бытия,
где жены в участи замужней ждут
рождения дитяти, где неплодным
лишь слезы уготованы. И Дева
семейной вести в ангельских устах
внимала — делу силы Божьей.
"Вот
Елисавета, сродница Твоя,
бесплодной нарицаемая, сына
в преклонных летах зачала; и месяц
уже шестой ее надеждам".
Знак
так близок для Внимающей, да будет
Ей легче видеть: как для Бога все
возможно — и другое: как примера
смирение — той старицы стыдливо
таимая, в укроме тишины
лелеемая радость — гонит прочь
все призраки, все тени, все подобья
соблазна древнего. Недоуменье
ушло, и твердо стало сердце, словно
Господней силой огражденный град.
 
 
И совершилось то, что совершилось:
 
 
как бы свидетель правомочный, Вестник
внимал, внимали небеса небес,
внимала преисподняя, когда
слова сумела выговорить Дева
единственные, что звучат, вовеки
не умолкая, через тьму времен
глухонемую:
"Се, Раба Господня;
да будет Мне по слову Твоему".
 
 
И Ангел от Марии отошел.