Бабаев и другие

Последний снаряд во второй день нового 1942 года разорвался у берега Казачьей бухты четверть часа назад. Близился вечер. ЗИС командующего остановился у нашего КП. Я выбежал к машине. За рулем сидел Остряков. Он, видимо, спешил засветло попасть в город. Пожав руку через открытую дверцу, сказал:

– Слышали о нашем десанте? Сегодня Керченский полуостров освободили. Передайте товарищам. Ну, как ты тут?

– Ничего, товарищ генерал. Пока без жертв.

– Наступление немцев на Севастополь сорвалось, – сообщил Остряков. – А КП немедленно переведите в землянку. Завтра пришлю специалистов по блиндажам. Выбирайте подходящее место и пусть начинают.

– Спасибо, товарищ генерал.

Это КП было сделано общими усилиями и явилось также укрытием для личного состава. Домик ведь уже был уничтожен немцами.

– Ночью летать не придется – аэродром закроет туман, – продолжал Остряков. – На завтра погоду обещают хорошую, поработаем. Выделите пару сильнейших летчиков, лучше Алексеева и Бабаева, для встречи с Большой земли дальнего бомбардировщика.

– Есть, товарищ генерал.

– Время вылета и прочее вам сообщат с КП Юмашева.

Утром на большой высоте над морем Константин Алексееев и Борис Бабаев встретили ДБ-Зф, обогнули с ним Крымский полуостров почти до Каркинитского залива, а оттуда, с вражеского тыла, снизившись, спокойно вышли на цель.

Бабаев видел сбоку, как от дальнего бомбардировщика снизу отделилась «пятисотка» – пятьсоткилограмовая авиабомба. Она нехотя отстала от самолета, перевалилась на голову и вскоре пропала из виду. За ней посыпались из раскрытых люков «сотки» – стокилограммовые фугасные бомбы. На заснеженной земле взметнулся сильный взрыв и еще десяток поменьше, над ними расплылись черные пятна дыма.

Цель ожила. Медленно потянулись снизу огненные трассы от автоматических зенитных пушек. Впереди, чуть выше появились белые пушистые шапки – рвались крупные зенитные снаряды. Бомбардировщик и истребители начали маневрировать. Они торопились поскорее выйти из зоны обстрела, пересечь, пока нет в воздухе «мессершмиттов», линию фронта, и выскочить над Бельбекской долиной к своим.

Осколок угодил в самолет Бабаева. Кабина заполнилась горячим паром перебило трубку системы водяного охлаждения. Стекла запотели, ничего не стало видно и дышать нечем. Борис откинул назад фонарь кабины, протер перчаткой лобовое стекло. Район цели с его сильной противовоздушной защитой остался позади. Летчик почувствовал характерный запах перегретого двигателя. «Сейчас заклинит мотор», – подумал он обеспокоенно. Прикинув, что запаса высоты хватит, чтобы, планируя, дотянуть домой, немного успокоился. Только бы не попались «мессеры». Драться с ними без мотора немыслимо.

Выключено зажигание, мотор заглох. Только ветер свистел за бортом. Дальний бомбардировщик и «як» Алексеева удалялись, а он, Бабаев, отставая, терял высоту. Алексеев не мог, не имел права бросить прикрываемый им самолет. Бабаев остался один со своею бедой. Такова судьба подбитого истребителя сопровождения. К несчастью, беда в одиночку не ходит. Самолет загорелся. Потянуло через кабину дымом. Пришлось закрыть фонарь.

Прыгать в тылу врага Бабаев не хотел, а когда перетянул фронта, сначала местность была неподходящая, а потом высоты уже не хватало. Самолет горел. Нестерпимо жгло руки и лицо, дымилась одежда. С секунды на секунду взорвутся бензобаки. Бабаев открыл фонарь, отстегнул ремни. Выпрыгнул из кабины при скорости самолета 130 километров в час, сжался в комок. Упал он на ровное летное поле. Люди видели, как он, ДЫМЯ, КАТИЛСЯ клубком, потом недвижимо распластался. В это время приземлившийся без летчика самолёт взорвался на пробеге.

Бабаев открыл глаза и удивился-он еще жив! Голова его лежит на колене медсестры. Сестра держит в руках стаканчик и говорит: «Выпейте». Он покорно выпил, жидкость теплом разлилась по телу, запершило в горле. Лекарство оказалось чистым спиртом. Кто-то подал прогоревший шлемофон.

Пока его осматривал в лазарете врач Максимкин, с Херсонеского маяка приехали на «эмке» я и Ныч. В тот же день попутным самолетом Бабаева отправили в сочинский госпиталь.

Пятого января в 5-й эскадрилье был большой праздник. Всем младшим специалистам присвоили воинские звания на один ранг выше. Пилотам-сержантам – командные воинские звания лейтенантов. Механик флагманского самолета сверхсрочник Петр Петрович Бурлаков получил воентехника 2 ранга. Лейтенанты Николай

Шилкин и Михаил Гриб – старшего лейтенанта. Старшие лейтенанты Константин Алексеев, Борис Бабаев, Степан Данилко, Владимир Капитунов и я стали капитанами. «Были бы сейчас капитанами Женя Ларионов и Семен Минин», вспомнил погибших батько Ныч – ему присвоили батальонного комиссара. Звание майора получил бывший комэск 5-й эскадрильи Иван Степанович Любимов.

По этому случаю Остряков приехал вечером с Наумовым – уже подполковником – в эскадрилью и поздравил каждого «именинника» лично. Пожал руку и прибежавшему на радостях к старым друзьям аэрофоторазведчику Алексею Колесникову – на рукавах его сверкали золотом новенькие нашивки лейтенанта. А Любимову – командующий не был с ним знаком, но много слышал о нем хорошего от Наумова-и Бабаеву генерал послал в Кавказские госпитали поздравительные телеграммы.

Утром командующий по пути на КП группы заглянул в землянку 5-й эскадрильи, попросил собрать летчиков. Когда все пришли, Остряков заговорил негромко, будто перед ним был один собеседник:

– Товарищи, – генерал взглянул на ручные часы. – Сейчас наша артиллерия начнет обработку переднего края противника и войска, обороняющие Севастополь, перейдут в наступление.

В землянке стало совсем тихо.

– Командование одиннадцатой немецкой армии, – продолжал генерал, вынуждено было снять из-под Севастополя часть своих сил и бросить на Керченский участок, чтобы не пустить наш десант дальше в Крым. Вчера наш десант высадился в Евпатории. Летчики зашумели.

– Вчера наш морской десант высадился в Евпатории, – повторил Остряков, не повышая голоса, и снова наступила тишина. – Но что там происходит, нам неизвестно. С десантом – батальоном морской пехоты под командованием капитана второго ранга Буслаева и военкома Бойко – радиосвязь прервана. Высадивший десант тральщик «Взрыватель» – командир капитан-лейтенант Трясцин на базу не вернулся. Сегодня предполагалось высадить в Евпаторию еще один батальон морской пехоты, но необходимо срочно выяснить обстановку. Кто из вас желает вылететь сейчас же на разведку?

– Я, – хором ответили летчики.

– Разрешите мне, товарищ генерал, – попросил я…

– Ну, что же, попробуй… Ни пуха тебе, ни пера…

Облачность стояла сплошная и невысокая, так что в случае опасности всегда можно было найти в ней надежное убежище. Я вышел на Евпаторию с моря. Низко пронесся над городом. Ни на улицах, ни во дворах не увидел ни одного человека. Пролетел над домом, где жил до войны семьей. У театра развернулся и прошел вдоль бульвара до мелководного соленого озера, Майнаки, осмотрел аэродром – всюду безлюдно. Никого не было и на побережье, у осиротевших санаторных и общих пляжей. Решил с моря просмотреть берег, где летом обычно скапливались «дикари», и дорогу на Саки.

Море сильно штормило. Огромные волны беспрерывно накатывались на пологий берег Вдали на берегу у старых причалов виднелась сквозь слабую дымку какая-то большая темная масса. Вскоре она обрела очертания корабля, выброшенного на мель. Он, зарывшись в песок, немного завалился на бок. С правого сверкнул огонь. Корабль жил. Он вел огонь по танкам, которые приближались к нему по дороге от Саки. Я с ходу атаковал головную машину. Но пули и двадцатимиллиметровые пушечные снаряды истребителя для брони танка все равно что брошенная в него горсть мелкой гальки.

Танки, не останавливаясь, били по неподвижному кораблю из пушек, а я ничем не мог помочь обреченному, но не сдающемуся экипажу черноморцев. Пролетел совсем низко, прочитал на левом борту тральщика надпись: «Взрыватель» и улетел. По дороге на Евпаторию двигались немецкие мотомехчасти. Обстрелял одну колонну и ушел в море. Надо было срочно возвращаться на базу.

По результатам разведки командование бросило бомбардировочную и штурмовую авиацию на уничтожение войск, подтягиваемых немцами к Евпатории. 2-й батальон морской пехоты был уже на эсминцах на траверзе Евпатории.

Но в этот день севастопольцам очень не повезло. После артиллерийской подготовки наши войска перешли в наступление. Немцы срочно перебросили из Симферополя свежие резервы, сосредоточили на переднем крае всю мощь своей артиллерии и авиации и наступление захлебнулось. Высадить в Евпатории 2-й батальон морской пехоты помешал сильный шторм. Бомбардировщики и штурмовики нанесли движущимся на подавление десанта частям противника ощутимые потери, но удержать их с воздуха невозможно.

А в Евпатории между тем одновременно с высадкой десанта вспыхнуло восстание. Солдаты и офицеры румынского артиллерийского полка береговой обороны с перепугу бросили свои позиции и сбежали. Черноморцы и повстанцы быстро справились с немецкой охраной и овладели городом. Им нужна была срочная помощь, чтобы они могли удержаться.

Но помощь не пришла: на море разразился сильнейший шторм, и корабли не смогли подойти к Евпатории.

Невозможно было оказать поддержку евпаторийскому десанту и седьмого января. Он погиб в неравной борьбе, как и высадивший его экипаж тральщика «Взрыватель».

Понесла утрату 5-я эскадрилья. Прикрывая бомбардировщики Пе-2 в районе дороги Саки-Евпатория, пал в воздушном бою лейтенант Шелякин.

В госпитале капитан Бабаев залеживаться не стал. Его потянуло в свой полк. Пятая эскадрилья встретила капитана так, будто вернулся он с того, света. Первым расцеловал его Шилкин. Он по-медвежьи облапил Бабаева, прижал к своей богатырской груди так, что тот взмолился.

– Раздавишь, Коля.

– Эх Боря, Боря. Знаешь, как я рад, что мы снова вместе. А за косточки свои не бойся. Если они целы остались после того прыжка, то ничего с ними до самой смерти не случится…

В десять ноль-ноль в эскадрилью позвонили с КП авиагруппы: в Севастополь идут корабли; по наблюдению постов в море ушел немецкий самолет-торпедоносец; надо найти его и уничтожить. Батько Ныч хотел было ответить, что лететь некому, все на задании. Не пошлешь же на такое дело необстрелянных. Но вовремя спохватился и сказал твердо:

– Сейчас вылетит капитан Бабаев… Борис ушел навстречу кораблям бреющим полетом. Техники, мотористы, прилетевшие с Бабаевым, пилоты-новички и Батько Ныч вылезли на капониры и наблюдали за его полетом. Самолета противника никто с аэродрома не видел. Его заметили, когда он стал отстреливаться от наседавшего «яка». Короткая дуэль произошла низко, у самой воды. Торпедоносец ткнулся носом в воду и исчез, а Бабаев поднялся выше, покружил над морем и вернулся домой.

Комиссар расцеловал Бориса, поздравил его с седьмым лично сбитым фашистским самолетом: ведь он сравнял свой счет с Константином Алексеевым и разделил с ним славу лидеров истребительной авиации Черноморского флота. Вечером ночные полеты не намечались. Летчикам разрешили отметить День армии и флота. Чествовали Бабаева. Командующий тоже поздравил его с победой, сказал, что представил Бориса к правительственной награде.

Домик у дороги при въезде на мыс Херсонесский наполнился веселым многоголосьем. Летники пели под гитару, плясали под баян, а Бабаев отсыпался.

Тут, как на грех, приехал из газеты корреспондент, нашел Бабаева, попросил:

– Расскажите, товарищ капитан, как вы сегодня «хейнкеля» сбили.

Бабаев, не отрывая от подушки головы и не открывая глаз, ответил:

– Сбил дядя Егор.

Корреспондент повторил свой вопрос несколько раз, но ответ был тот же:

– Сбил дядя Егор.

Когда корреспондент отстал от него и отошел от койки, Бабаев приоткрыл один глаз и рассмеялся. Борис страшно не любил фотографироваться, а особенно, чтобы о нем писали в газетах. Его пугали громкие слова.

– Что делать? – жаловался корреспондент комиссару эскадрильи. – Мне без этого материала нельзя в редакцию возвращаться. В номер. Вы понимаете, в номер.

Батько Ныч завел его в свою конуру, усадил на табурет и вкратце рассказал, как все было. А потом порылся в тумбочке, нашел любительский фотоснимок: Бабаев у своего самолета, и отдал его корреспонденту.

А наутро Бабаев увидел себя в газете. Сверху крупными буквами в три строчки – заголовок: «Слава отважному летчику капитану орденоносцу Бабаеву, сбившему вражеский торпедоносец!»

Заметка у снимка была небольшая и без подписи. А в конце – те слова, которых больше всего боялся Бабаев: «Слава герою-летчику!

Слава отважному соколу капитану орденоносцу Бабаеву, уничтожившему семь фашистских самолетов.

Летчики-черноморцы! Деритесь с врагом так же отважно и бесстрашно, как капитан Бабаев!».

Борис ходил с газетой по землянке и каждого спрашивал, заглядывая в глаза:

– Кто рассказал?

– Ты, – бросил Ныч. – А разве не помнишь?..

Утром 2 июня новый страшный огонь обрушился на наши позиции. Стало ясно: гитлеровцы начали третий штурм Севастополя.

То, что последовало далее, ошарашило даже видавших виды гитлеровцев. Потрясенный фон Манштейн записал в дневнике: «То, что далее последовало, было последним боем армии, который не мог изменить ее судьбы. Даже для сохранения чести оружия этот бой был бы излишен, ибо русский солдат поистине сражался достаточно храбро!..».

Но эти непонятные русские дрались. И как! «Плотной массой, – это рассказ того Манштейна, – ведя отдельных солдат под руки, чтобы никто не мог отстать, бросались они на наши линии».

Открылась последняя страница Севастопольской эпопеи

Истребители с Куликова поля не успели рассеять одну группу немецких бомбардировщиков, как прорывалась к Севастополю другая. Третья, седьмая-сотни «мессершмиттов» и «юнкерсов» шли на город.

Перед вылетом нашей эскадрильи пришла на стоянку военфельдшер Вера Такжейко.

Как только истребители легли на курс, Вера, не обращая внимания на артиллерийский обстрел аэродрома, забралась с механиками на капонир и оттуда наблюдала за воздушным боем. И, как всегда бывает, где соберется больше трех человек, все смотрят молча, а один комментирует свои наблюдения вслух, будто другие видят не то же самое. Нашелся свой комментатор и на капонире. Смотрите, смотрите. Наши с «мессерами» схватились. Четверка оторвалась. Догоняет «юнкерсов». «Чайки» выходят из игры.

– Да ладно тебе, – попытался остановить комментатора Бугаев.

Вера улыбнулась, должно быть, вспомнила в связи с этим что-нибудь свое и незаметно слезла с капонира, а голос комментатора доносил до нее свежую информацию:

– Двое сзади атакуют «юнкерса». Один сверху, другой снизу. «Юнкерс» задымил, падает… Последние слова догнали Веру на земле. Она выскочила из-за капонира, чтобы взглянуть на падающего «юнкерса» и замерла: вслед за горящим немецким бомбардировщиком падал истребитель. Me-109 или Як-1?

А истребитель перестал падать. Он быстро снижался над морем. Тянул к Херсонесскому аэродрому.

– Не дотянет.

Вера бросилась навстречу теряющему высоту самолету. Бежала так, как ни на одном кроссе еще не бегала и не слышала позади себя топота кирзовых сапог и подкованных яловых ботинок – её догоняли товарищи. У берега перепрыгнула через валуны – море стало на ее пути. А самолет был уже совсем близко. Он шел у самой воды. Вот-вот заденет консолью гребень волны и разлетится на куски.

Когда механики добежали до валунов, на камнях валялась сумка с красным крестом и флотская девичья форма, а маленький доктор быстрыми саженками плыла к искусно приводненному «ЯКУ», по фюзеляжу которого бежал к хвосту капитан Калинин. Он прыгнул в воду, отплыл, чтобы не засосало его в воронку тонущего самолета и больше не двигался, словно ждал, пока подберут его, как на земле, санитары.

На берегу Вера перевязала ему раны, оделась. Калинин пришел в сознание. – Как же я доплыл! – удивился Иван Куприянович.

– Так и доплыли, – засмеялась Вера. – Только не пытайтесь вставать. Вы потеряли много крови…

Сколько раз за войну маленькому храброму медику приходилось говорить эй слова раненым, сколько жизней она спасла, сколько ран перевязала! Ведь Вера Такжейко познала все ужасы отступлений и радости побед, прослужив в армии вплоть до 1946 года. Она оставалась с ранеными в огненном Севастополе даже тогда, когда с Херсонесского маяка взлетел последний советский самолет. Вот что она позднее написала мне об этих днях:

«30 июня 1942 г. улетела вся последняя авиация с Херсонесского маяка. В Севастополь вошли немцы. Все советские части отступили к нашему маяку. Бомбили нас страшно с 5 утра до 21 часа. Бомбы сыпались разных калибров. Вверх жутко было поднять глаза – сплошные самолеты. Кроме того, фашист бил еще из тяжелой мортиры, которая стояла в Бахчисарае. Это был кромешный ад. Я никогда позже за всю войну не видела так много убитых и раненых. Их некуда было девать. Перевязочного материала не было, рвали простыни и перевязывали

Трудно описать весь ужас, пережитый в последние дни обороны Севастополя. Очень больно было смотреть на раненых, которые просили пить, есть, а у нас ничего не было. Колодцы и склады с продовольствием разбомбили. Армия без питания, воды, но самое главное, не было патронов, нечем было стрелять.

Уходила я из Севастополя 4 июля вплавь, т. е. в 2 часа ночи ушла в море, а подобрал меня в пятом часу утра катер-охотник. Я очень тогда перемерзла и тяжело заболела. Катера эти были посланы за армией для отступления. Подойти к берегу они не могли, берег сильно обстреливался. И вот, кто мог плавать, тот и плыл к катерам, экипажи которых спасали людей и поднимали на борт».

Так наш маленький доктор Вера Такжейко уходила вместе с последними частями из пылающего Севастополя, за оборону которого она по праву награждена орденом Красной Звезды.

Затишья зимой под Севастополем не было. Во всяком случае для нас, летчиков. Они трижды в день умирали и воскресали, чтобы снова сесть в кабину и уйти в бой. Гремел воздух над Херсонесским маяком. Круглые сутки гудели на аэродроме моторы самолетов. Одни уходили на задание, другие возвращались, третьи тут же, неподалеку от маяка, схватывались с «мессершмиттами».

Воздух раздирали пулеметно-пушечные очереди и неистово ревевшие на форсажах моторы. А кому из нас приходилось особенно туго, тот спешил пройтись над Казачьей бухтой. И тогда рявкала автоматическими пушками спасительница наша плавучая батарея «Не тронь меня». «Мессершмитт» ошалело шарахался в сторону и уходил. Иногда батарее удавалось и сбить вражеский самолет.

С утра и до вечера с небольшими перерывами на Херсонесском аэродроме рвались крупнокалиберные снаряды немецкой дальнобойной артиллерии. Горели самолеты, падали люди.

Прикрытие аэродрома и главной базы – Севастополя, налеты на аэродромы противника, сопровождение штурмовиков и бомбардировщиков на передний край и в тыл врага и всегда с боями над землей к над водой – этим жила наша 5-я эскадрилья.

Чаще всего приходилось прикрывать транспорты и боевые корабли на переходе морем. Улетали мы километров за сто пятьдесят в море и отгоняли там от кораблей «хейнкелей» и «юнкерсов», не давали прицельно направлять торпеды или сбросить бомбы.

Весна в Крым приходит рано. Стихают ветры и успокаивается море. Безоблачно небо. Лучшей погоды для летчиков придумать невозможно. Летали они кто сколько может, до изнеможения. Постепенно ухудшалось питание – все труднее и труднее стало пробиваться судам в Севастополь.

Третьего апреля пришел к нам большой праздник: 8-й истребительный авиаполк полковника Юмашева был переименован в 6-й гвардейский. Воевавшая в его составе 5-я эскадрилья вышла из состава своего 32-го авиаполка и стала 1-й эскадрильей 6-го гвардейского.

Человек-легенда

Весной мы потеряли генерала Острякова…

Война есть война. На ней приходится мириться с горечью утрат. Но врут те, кто говорит, что к ним можно привыкнуть. Люди уходят за ту немыслимую черту, которая называется бессмертием, а ты и сегодня помнишь их улыбку, слышишь их голоса. Голоса очень усталых, много поработавших людей. И боль не проходит: порой ее приглушит время, но какая-то мелочь – облака в небе, мелодия, звук, строки из книги – напомнит о друге, и снова все существо твое бунтует, не может примириться с кажущейся нелепостью случившегося. Хотя ты умом отлично понимаешь, какой нелегкой ценой дается на войне победа.

Так и тогда никто из нас не мог смириться с мыслью, что мы потеряли Николая Алексеевича Острякова, командовавшего Военно – Воздушными Силами Черноморского флота.

Мы часто стесняемся высоких слов, но я, действительно, влюбился в него при первой же нашей встрече. Встрече, сохранившейся в памяти, до мельчайших деталей.