– Добрый день, товарищ Бугров, – откликнулся Шандор Хорват. – Садитесь! Жужика, – закричал он, – к тебе пришли!

Почти сейчас же в «Колизей» прибежала Жужанна. И она была разочарована, увидев русского полковника. Не по такому гостю томилось ее сердце.

– А, это вы, товарищ Бугров!.. Здравствуйте.

– Добрый день, – ответил он, старательно выговаривая венгерские слова. – Сегодня я заехал немного пораньше, чем обычно: дожди размыли дороги, и в наш лагерь придется добираться кружным путем. Вы готовы?

Жужанна отрицательно покачала головой.

– Сегодня я не смогу проводить занятия. Такой день!.. Извините и передайте мои извинения вашим офицерам.

– Жаль! Отложим занятия до… понедельника. Надеюсь, послезавтра вы войдете в строй.

– Постараюсь, – неуверенно ответила Жужанна.

– Разрешите быть свободным?

– Не смею вас задерживать.

Дьюла с деланной укоризной взглянул на сестру.

– Милая, это на тебя не похоже! Негостеприимно. Садитесь, товарищ Бугров. Хотите кофе?

– Благодарю вас. Я пойду.

– Сигарету?

– Спасибо. Накурился.

– Ой, товарищ полковник, что это? – Дьюла осторожно старинным костяным ножом для разрезки книг снял с мундира Бугрова комок присохшей грязи, с ужасом полюбовался им. – Грязь! Настоящая грязь? Откуда?.. Почему?.. – Не дав ответить, Дьюла воскликнул: – Понимаю! Вы ехали в открытой машине, и вас неблагодарные венгры забросали грязью. Сочувствую, но… Такой день, ничего не поделаешь!

Бугров внутренне вспыхнул, но не позволил себе взорваться.

Жужанна поспешила Бугрову на помощь:

– Дьюла, что ты несешь!

– Жужа, не мешайте брату быть самим собой. Очень прошу вас. – Бугров уже улыбался. И не только милой учительнице венгерского языка, но и надменному, празднующему свою победу Дьюле Хорвату. – Вы очень наблюдательны, профессор! Такой микроскопический комок грязи заметили.

Дьюла не почувствовал удара или сделал вид, что ему не больно.

– Это мой хлеб – наблюдать и запоминать. Я литератор. Забыли?

– Как же! На днях купил сборник ваших стихов.

– Прочитали?

– С грехом пополам.

– Не удивительно. Ведь вы только осваиваете венгерский.

– Шандора Петефи я с радостью читаю даже со своим скромным знанием венгерского, а вот Дьюлу Хорвата…

– Вы Хорвата разругали? Интересно, чем он вам не понравился?

– К сожалению, у меня мало времени и еще меньше охоты для критического выступления.

– Покритикуйте хотя бы кратко. Двумя словами: «Плохо. Ужасно». Ну!.. Прошу вас, полковник.

– Если настаиваете… Темен душевный мир ваших лирических героев.

– Это же естественно, полковник! Ваше солнце, ваша земля, ваш ветер, ваша история – русские. А я… я чистокровный мадьяр. Венгерская лирика не тождественна русской.

– Не согласен! Добрый мир человеческой души одинаково приемлем венгру и поляку, датчанину и русскому.

– Вы хотите сказать, что мои стихи враждебны людям, античеловечны?

– Если бы я так думал, я бы не сумел скрыть своих мыслей.

– Разрешите и мне принять участие в вашей дискуссии. – Жужанна подошла к брату. – Напрасно обижаешься, Дьюла. Я говорю по-венгерски, выросла на венгерской земле, под венгерским солнцем, однако стихов твоих, мягко говоря, не понимаю,

– Это тоже естественно. Молодо – зелено. И, кроме того, ты успела испортить свой венгерский вкус за пять лет пребывания в Московском университете. И сейчас портишь, общаясь с русскими. Кого ты учишь венгерскому языку? Зачем?

– Дурак! – бросила Жужанна и отошла от брата.

– Не согласен! – улыбнулся Бугров. – Дураки не такие слова в подобных случаях говорят. Это очень похоже на политические исповеди деятелей из клуба Петефи, на некоторые статьи в «Иродалми Уйшаг».

– Да, правильно. Так говорим мы, деятели клуба Петефи. И так думает вся молодая Венгрия.

– Любопытно. И давно она так думает?

– С тех пор… как опубликованы материалы двадцатого съезда.

– Совсем интересно. И что же, вас лично уполномочила эта молодая Венгрия выступать от ее имени?

– Полковник, допрашивать меня будут в другом месте. – Дьюла взглянул на часы. – Скажите, сколько еще десятилетий ваши войска собираются пребывать в Венгрии?

– Десятилетий? Не понимаю.

– Это так иногда выгодно – не понимать ясных слов своего собеседника! Если вы не собираетесь пребывать у нас долго, зачем вы изучаете венгерский?

– Ну, хотя бы для того, чтобы отличать добрые слова друзей от злобного лаяния недругов.

– О, вы сразу хватаетесь за гранату, бросаете в лицо оппоненту огонь. Что ж, это тоже естественно, вполне соответствует вашей природе.

Жужанна не вытерпела, снова вмешалась в разговор:

– Товарищ Бугров – человек военный, отвечает на огонь огнем.

– По собственной инициативе или по приказу свыше? – с ехидной усмешкой спросил Дьюла.

Бугров не ответил. Он поднялся.

– Покидаю поле боя. Боюсь обрушить огонь на своих. Всего доброго. Заеду за вами, Жужанна, в понедельник. До свидания.

Жужанна проводила Бугрова до двери. Прощаясь, крепко, дружески пожала ему руку.

– Извините.

– За что, Жужа?

– За все, чем угостил вас брат.

– Напрасно извиняетесь. Это очень хорошо.

– Что ж тут хорошего?

– Вы увидели истинное лицо деятеля клуба Петефи, почувствовали, откуда ветер дует.

– Нет, он не совсем такой, как вы думаете.

– Не совсем, но есть надежда…

– Такая погода сегодня, понимаете… Давление у него понизилось. Вот он и бросается на всех. И меня кусал, и отца. Но Дьюла честный коммунист. Он заблуждается, путает, нервничает, но все это от чистого сердца. Уверяю вас.

– Хорошо, если это так, но мне кажется… Ладно, не рискую предсказывать. Вам лучше знать своего брата. До свидания!

Когда Жужанна вернулась в «Колизей», Дьюла встретил ее вопросом:

– Интересно, что он тебе сказал на прощание?

– Вынужден был согласиться со мной, что ты дурак. Первостатейный.

– А он, кто он такой? Русский! Потомок тех, кто задушил нашу революцию в тысяча восемьсот сорок девятом, кто утащил в Петербург залитые кровью венгров знамена, освободительные знамена Кошута, Петефи, генерала Бема. Тот, кто эти знамена возвращал адмиралу Хорти в тысяча девятьсот сороковом в качестве разменной монеты, как плату за освобожденного из тюрьмы Матиаса Ракоши. Тот, кто в тысяча девятьсот сорок пятом снарядил в Москве специальный поезд для Матиаса Ракоши и экспортировал его в Дебрецен. Тот, кто положил начало династии «московитов». Тот, кто…

– Хватит! – загремел Шандор Хорват. В самом начале припадка сына он вошел в «Колизей» и был свидетелем его бешенства.

Жужанна ушла, как только брат потерял контроль над собой.

Дьюла неохотно замолчал. Лицо его было красным, побелевшие губы тряслись.

– Таких откровенных речей еще не довелось мне слышать от своего сынка, – продолжал Шандор. – Спасибо, обрадовал! Сколько ни плюй в Дунай, он не сделается черным. Слушай, профессор, ты везде такой?

– Ты спрашиваешь, везде ли я откровенен? Да, везде и всегда. Прошло время, когда коммунисты даже среди коммунистов кривили душой. Двадцатый съезд обновил нас. Почти вся парторганизация университета, студенты, профессора поддерживают меня.

– Значит, окопался прочно, по всем правилам фортификационной науки? Смотри, барбос, доберется до тебя ЦК, и от твоей крепости камня на камне не останется.

– Тронь меня – вся молодая Венгрия восстанет.

– Выпороть бы тебя, младовенгерец!.. Вспомни июльский пленум ЦК!.. Партия открыто на весь мир осудила культ личности, отказалась от порочных методов руководства. И это укрепило партию.

– Чью партию? КПСС, возможно, и укрепило, а нашу… Здесь все еще цепляются за старое, не хотят вскрывать свои ошибки и преступления.

– Верно, цепляются. Так ты говори об этом в ЦК, требуй до конца выкорчевать культ, а ты готов бежать на улицу, поднимать знамя восстания!

– Пойми же ты наконец, папа! Настоящие коммунисты сейчас ломают сопротивление ракошистов, восстанавливают ленинские принципы. Они нарушались не только по ту сторону Тиссы.

– И правда становится кривдой, когда попадает на неумытые губы… Не ты, и не я, и не твой клуб Петефи, а партия, наш ЦК реабилитировал Ласло Райка, объявил войну прохвостам разных мастей и дуроломам. Пленум ЦК, а не ты отстранил Ракоши с поста секретаря партии, наметил новый курс. Куда же ты ломишься? Чего ты добиваешься? Почему у тебя такая короткая память?

– На это я отвечу тебе твоей любимой пословицей: из песен соловья паштет не сделаешь, гусиная печенка требуется… Не способен ЦК в нынешнем его составе ликвидировать последствия культа личности. Герэ должен уйти вслед за Ракоши. Должен! Если же не уйдет, если будет цепляться за руководящее кресло…

– Хочешь навести порядок в партии? Да кто ты такой? Какое имеешь право? Почему тебе одни наши ошибки лезут в глаза? Почему ты не хочешь видеть достижения? Кто тебя, малограмотного парня, сделал красным профессором? Кто вывел захудалую Венгрию на большую дорогу жизни?

– Да ты пойми…

– Не пойму! Иди к бывшим лавочникам, они заслушаются твоими речами. Ох, горе ты мое! Я тебя ставил на ноги, под моим присмотром ты сделал свой первый шаг, мое слово было твоим первым словом, и все-таки…

Вошла Каталин. Лицо светится от огня плиты, от доброй улыбки, от желания сообщить что-то очень важное, приятное всем.

– Все еще гогочете, спорите, футбольные болельщики! Проспорили, проглядели Жужу, ротозеи! Девочка объявила доктора Арпада Ковача своим мужем. Бессвадебный муж.

Новость, принесенная женой, не испугала, не обидела Шандора. Старая новость. Он покачал головой, потрогал свои пушистые усы, улыбнулся.

– Эх ты, малограмотная мама! Я это объявление прочитал давно, месяца два назад.

– Обрадовались! А я бы на вашем месте… – Дьюла с силой швырнул в огонь камина буковое полешко. Искры брызнули ему в лицо, обожгли.

Отец засмеялся.

– Я же тебе сказал, профессор: захочешь обругать сестру или мать – язык потеряешь.

– А я все-таки выскажусь! Будь я родителем, я бы в три шеи выгнал этого… Арпада. А Жужанну…

– На цепь бы ее приковал, да? – усмехнулась мать. – Эх ты, холостяк! Сам не женишься и других под венец не пускаешь.

– Я предупредил, мама! А дальше…

– Дальше мы без твоего вмешательства обойдемся. Пойдем, Шани, благословим вертихвостку. – Она взяла мужа под руку.

– Правильно, вертихвостка! – согласился Шандор. – Благословим да за уши отдерем. Ишь, какая скрытная и своевольная!

Шандор обнял жену, и они пошли в комнату дочери.

Оставшись один, Дьюла принес из кабинета самые заветные пачки бумаг и писем и бросил их одну за другой в огонь.

Разбухает в очаге, скрывая жар, гора пепла. Черный пух вылетает из камина, носится по «Колизею», падает на подоконники, на стол, липнет к стеклам, оседает на плечи Дьюлы. Сжигает Дьюла Хорват свой вчерашний день, его следы, собственноручно засвидетельствованные на бумаге, и сам себя утешает: «Вот какой я поджигатель. Но ничего, ничего! Ничто не забудется. Все буду помнить».

Звонок в передней оторвал его от камина.

«Вот, в самый раз явились агенты АВХ!»

Дьюла вытер о штаны руки, испачканные пеплом, как можно выше вздернул голову и пошел к двери.

Опять не они!

Вошел друг Дьюлы, радиотехник из ремонтных мастерских Дома радио Ласло Киш. Он был такой же аккуратно маленький, как и его фамилия: короткие руки, короткие ноги, крошечный носик на плоском, блюдцеобразном лице. Одет Киш просто, до того просто, что с первого взгляда и не заметишь – во что. На нем не то полуспортивный пиджак, не то лыжная куртка, бесцветные брюки, из-под которых не видно обуви. Есть у него еще одна примета: передвигаясь, издает какой-то странный костяной скрежет, будто не живой человек идет, а скелет.

Дьюла обрадовался приходу друга.

– А, Лици! Сэрвус! Ты, конечно, прямо оттуда, с кладбища?

– Разве я похож на мертвеца? – засмеялся Киш.

– Ты не был у мавзолея Кошута? Не участвовал в торжественных похоронах Райка?

– Нет. И не собирался.

– Почему?

– Профессор, будьте любезны, объясните мне, чем похож я, экзаменуемый студент, на собаку? Отвечаю. Глаза умные, а сказать ничего не может. Вот так и я. А ты почему не там, не на кладбище?

– Видишь, вывихнул руку. Опасно толкаться в толпе.

– А я душу вывихнул, для меня толпа еще опаснее. И похороны эти тоже… Кулаки сжимаются. Язык хочет трехэтажное политическое здание построить. Капут! Были простофили, да вывелись. После долгих размышлений в донском котле и в Сибири, в лагере для военнопленных, я навсегда распрощался с политикой. Интересуюсь только работой, радиотехникой, футболом и тотализатором. Кстати, на какие команды ты поставил в эту неделю? Надеюсь, не изменил бразильцам?

– Пошел к черту со своим футболом! Судьба Венгрии на волоске, а он… Не понимаю, почему я дружу с таким животным?

Ласло опять рассмеялся.

– Подняв даже в справедливом гневе руку на своего ближнего, сначала почеши у себя за ухом, подтяни штаны, выругайся мысленно и улыбнись вслух. Вот так!

– Философия домашних шавок, лижущих своим хозяевам руки.

– Нет, профессор, это философия людей, на шкуре которых начертано: смирись, гордая тварь! Великие мудрецы еще несколько веков назад изрекли: «Для того чтобы человек научился говорить, ему потребовалось два года жизни. А для того чтобы он научился молчать, ему не хватило и семидесяти лет». Резюме: много рычишь, Дьюла, это не принесет тебе дивидендов.

Шандор вышел из комнаты дочери с двумя чемоданами. Отнес их в прихожую. Проходя через «Колизей», обратно к Жужанне, бросил в сторону сына:

– Профессор тоже не научился молчать. Все рычит. Но только из-под глухой подворотни.

Киш проводил старого Хорвата глазами, перевел беспокойно-вопрошающий взгляд на друга.

– Как прикажешь понимать этот ребус?

– Диспут тут у нас был.

– На тему?

– Культ личности и долг коммуниста.

– Гм!.. Многозначительно, но туманно.

– Ничего нового. Я высказал ему лишь то, с чем выступал в последние дни на собраниях в клубе Петефи.

– Ну, а он?

– Чуть не бросился врукопашную.

– Отец и сын!.. Трагедия из современной жизни Венгрии. Сенсационное представление.

Несмотря на свой малый рост, Киш обладал сильным, хорошо поставленным голосом. Он повышал его где надо, понижал, заставлял звенеть металлом, в общем, умело пользовался испытанными приемами опытного оратора и рассказчика. И смеялся он звучно, раскатисто, без оглядки. Не думал о тех, кому не нравится его смех. И правду-матку резал всегда так, что завоевал себе славу правдолюба.

Киш повел своим аккуратным кукольным носом налево и направо, потянул воздух.

– Пахнет паленым. Где-то волку хвост накрутили. Где? Кто?

Дьюла кивнул на камин.

– Я сжигал сочинения, предназначенные для самого себя.

– Почему? Что случилось? – Киш всерьез встревожился.

– Сюда скоро явятся агенты АВХ и арестуют Дьюлу Хорвата.

Киш так был потрясен, что потерял дар речи. Не сразу он обрел ее. Заикаясь, спросил:

– Тебя?.. Почему? За что?..

– Не знаю. Наверно, за то, что я венгр.

– Нет, больше я не буду молчать. Хватит! Прощай, молчальник Киш! Все сегодня понял.

Киш коротенькой рукой распахнул окно, за которым все еще была слышна траурная музыка.

– Четырнадцатого марта тысяча восемьсот сорок восьмого года Шандор Петефи вот так же стоял у окна кафе «Пилвакс» и, глядя на Будапешт, думал свою великую думу: «Чего хочет венгерская нация?» Венгерская нация захотела революцию. А сегодня венгерская нация требует, чтобы внеочередной экстренный пленум ЦК исключил из своего состава всех ракошистов, прежде всего Герэ… Венгерская нация хочет видеть молодых деятелей клуба Петефи в старых стенах нашего парламента, в министерских кабинетах. Венгерская нация хочет вручить руль государственной машины в руки Имре Надя.

– Гениально! Гениально потому, что просто, как дважды два четыре.

Дьюла достал из кармана записную книжку, карандаш, посмотрел на Киша.

– Чего хочет венгерская нация? Диктуй! Пункт первый.

– Зачем все это?

– Выпустишь листовку, распространишь по всему Будапешту, поднимешь молодежь и во главе ее бурных колонн освободишь меня из тюрьмы. – Дьюла сдобрил свои вполне серьезные слова веселым смехом. – Ну, Лаци, выдвигайся в герои.

– У Петефи был боевой штаб. А у нас?

– У нас есть рычаги, способные привести в действие миллионы людей.

– Рычаги? Какие? Интересно! Где они? Дай хоть посмотреть на них.

– Я с тобой серьезно, Лаци. Читал сегодняшнюю «Иродалми Уйшаг»? – Он взял с каминной доски газету, бросил ее на колени радиотехнику. – Вот они, рычаги!

– Дьюла Хорват. Стихи. «Расцвети из нашей крови, расцвети наконец, революция!» Хорошо! – Киш свернул газету, положил ее в карман. – Надеюсь, не возражаешь? Храню все, достойное внимания ее величества истории. Когда-нибудь напишу воспоминания. Процитирую твои гневные строки. Кстати, в моем архиве есть один любопытный документ – двухподвальная статья, напечатанная однажды в «Сабад неп». Знаменитая показуха, как говорят русские. Вся Венгрия о ней трубила и, к сожалению, смеялась. Напомню ее содержание. Из большой поездки по СССР вернулась в Венгрию делегация крестьян-единоличников. Самое бойкое перо «Сабад неп» настрочило от имени делегатов отчет. Рядом с верными данными была «красивая святая ложь», так любимая Ракоши. Вот только один ее сорт. Наших крестьян принимали колхозники Воронежской области. Показывали свое хозяйство, а потом угощали завтраком. Корреспондент, ревностный служитель культа личности, на все лады расписал, что было подано гостям: «Черная и красная икра. Колбасы, домашние и магазинные. Водка и коньяк. Вино и пиво. Браги и боржом. Шампанское и молоко. Квас шипучий и газированная вода. Гуси, утки, куры на любителя: вареные, жареные, запеченные в тесте и томленные на вертеле. Грибы. Баранина и индейка. Малосольная теша и свежая паровая осетрина». В общем, не стол колхозника, а расчудесная скатерть-самобранка. Но и этого корреспонденту показалось мало. Он свидетельствует, ссылаясь на безыменных делегатов, что для колхозников СССР подобный чудо-стол обыкновенное явление. Они каждый день так обильно завтракают… Бедные колхозники, как они спасаются от заворота кишок?.. Мы не только смеялись, читая статью «Сабад неп». К чему приводил такой «святой» обман? Тысячи венгров, приезжая в СССР и сталкиваясь с действительной жизнью советских колхозников, начинали понимать, что аппарат Ракоши занимался бесстыдным очковтирательством, и переставали верить и этому аппарату и самому Ракоши.

Дьюла Хорват с интересом вглядывался в своего обычно не очень откровенного друга.

– Удивительно!

– Что тебе удивительно?

– Не ожидал от тебя, тихони, столь страстной обвинительной речи.

– Ты, брат, копни меня поглубже – такое увидишь!..

– Ловлю на слове! Скажи, Лаци, почему ты именно сегодня стал так разговорчив? Почему вдруг вспомнил и эту статью в «Сабад неп» и кое-что другое, о чем раньше упорно умалчивал?

– Все еще не догадываешься?

– Догадываюсь, но, видно, не обо всем. Пояснишь сам или мне гадать вслух?

– Поясню! – Ласло Киш покосился на дверь, ведущую на половину старого Хорвата, чуть понизил голос: – В первые годы, когда я вернулся из русского плена, я молчал, обдуманно, по плану, составленному еще там, в лагере военнопленных. Даже тебе, самому близкому своему другу, не доверял ни своих затаенных мыслей, ни наблюдений. Дружил с тобой и присматривался, изучал. Ты радовал меня своей эволюцией. А когда ты стал активным деятелем кружка Петефи, когда загремели в Будапеште твои речи, твои стихи, я был просто на седьмом небе. Обрел единомышленника!.. Но и в ту пору я еще выжидал. Да, не скрою, не вполне верил в длительность твоего ожесточения. И только сегодня решил открыться и быть с тобой рядом всегда, готовить условия для расцвета твоей… нашей революции.

Ласло Киш умолк, ждал вопроса. Но его не последовало. Дьюла побоялся дальше и глубже разрабатывать душевные тайники своего друга. На какое-то мгновение его осенило, и он почувствовал стыд и страх. Как отвратительно он говорит о том, что когда-то было для него святым, неприкосновенным! Как быстро пробежал гигантское расстояние от первой дискуссии в клубе Петефи до «революции в народной Венгрии»!

Озарение прошло, голова снова наполнилась совсем не страшными, привычными мыслями, бесследно улетучились и страх и стыд, и Дьюла сказал:

– Посеешь ветер – пожнешь бурю!

Ласло признательным взглядом, крепким клятвенным пожатием руки ответил на высокое доверие друга.

После такого сближения Дьюле уже было легко и просто открыть Кишу свою тайну.

Звонок в передней заставил обоих вздрогнуть. Ждали его каждое мгновение и все-таки были застигнуты врасплох.

Дьюла деланно засмеялся.

– Нет, Лаци, мы с тобой не из храброго десятка. Оказывается, только одна видимость ареста уже действует на наши нервы.

– Не разглагольствуй. Открывай и провозглашай: да здравствуют табачные мундиры!

– Не могу. Уйдем отсюда. Пусть забирают из моей комнаты.

И Дьюла скрылся и потащил за собой Киша. На второй, более настойчивый звонок вышел старый Хорват и открыл дверь. На лестничной площадке стоял тот, кого и ожидал увидеть Шандор. Да, это был Арпад Ковач, будущий муж Жужанны. Но он вовсе не был таким счастливым, каким положено ему быть сейчас. Глаза темные, строгие, лицо хмурое, без намека на радость и улыбку. Мрачный, черный костюм, темно-синий макинтош, широкополая, с начесом, стариковская шляпа. В руках у него не цветы, не свадебный подарок, а увесистый портфель с тремя замками.

– Здравствуйте! – отрывисто бросил Арпад и по-солдатски бесцеремонно прошагал в «Колизей».

– Здравствуй! – Шандор с недоумением вглядывался в озабоченного зятя и гадал, что могло вывести из себя этого всегда уравновешенного, завидно хладнокровного человека.

– Дома Жужа? – спросил Арпад.

– Дома, где же ей быть. Ждет не дождется. Все глаза проглядела. Подходящий денек вы облюбовали для женитьбы.

– Для женитьбы? – Арпад разделся, повесил макинтош в передней, бросил портфель на столик у камина, рядом с телефоном. – Кто вам сказал?

– А разве это не так? – насторожился старый Хорват.

– Так, Шандор бачи, так! Жужа! – позвал Арпад.

Она вихрем ворвалась в «Колизей», подбежала к Арпаду, поцеловала, обняла и не хотела размыкать рук.

– Наконец-то! Почему так долго тебя не было? Почему не позвонил?

Шандор потихоньку, незаметно вышел.

– Почему ты задержался, Арпи?

– Тернистый путь…

Жужанна еще крепче прижалась к нему.

– Я чувствовала, как тебе плохо. Ужасно болело сердце. Что случилось, родной? О каком чрезвычайном событии ты предупреждал?

Арпад осторожно освободился из ее объятий и озабоченно провел ладонью по гладко зачесанным пепельно-седым своим волосам.

– Прежде ты должна ответить на один мой вопрос. Зачем сказала родным, что мы…

– А разве… Арпи, если ты раздумал…

– Перестань! Я спрашиваю, зачем тебе понадобилось сообщать о нашей женитьбе именно сегодня? Только это меня интересует. Ну!

– Понимаешь, я думала…. Арпи, любимый, не сердись и ни в чем не подозревай меня. Я не могла не признаться маме. Может быть, я набралась бы терпения и молчала еще день, неделю, если бы не твой звонок. Сердце разрывалось от боли и страха. Всякие мысли в голову полезли. Подумала, что тебе угрожает… – Жужанна поцеловала Арпада, засмеялась. – Я назвалась твоей женой, чтобы последовать за тобой куда угодно, хоть на край света.

Арпад не ответил на улыбку Жужанны. Серьезно посмотрел на нее, очень серьезно сказал:

– Вовремя это ты сказала! Счастлив слышать такие слова.

– Сомневаюсь! Счастлив, а торжественно-мрачен, как монумент. – Жужанна опять поцеловала Арпада. – И такого люблю. Всякого люблю. Люблю, как ты разговариваешь, как молчишь, как ходишь, как работаешь, как смотришь на людей. Все люблю.

– Так уж все? – переспросил Арпад.

– Решительно все!

– И даже мое активно враждебное отношение к Дьюле?

– И это. Я тоже его ненавижу.

– Ненависть ненависти рознь. Ты ненавидишь его, так сказать, по-домашнему, как неприятного брата, а я… Я считаю Дьюлу Хорвата не только своим личным недругом, но и опасным человеком для народной Венгрии. Вчера он был просто опасен, а сегодня чрезвычайно опасен. Читали в сегодняшнем номере «Иродал ми Уйшаг» откровенно подстрекательские стихи Дьюлы: «Расцвети из нашей крови, расцвети наконец, революция!»? Революция в социалистической Венгрии!..

Жужанна медленно отстранилась от Арпада. Улыбка бесследно покинула ее лицо, оно стало совсем безрадостным, некрасивым.

– Арпи, что ты хочешь сказать?

– К сожалению, я не могу тебе всего сказать, не имею права, но главное ты должна знать. Подтвердились наихудшие предположения дальновидных товарищей. Народная Венгрия в опасности. Определенные элементы подталкивают ее на край пропасти. Ввиду особой обстановки в Будапеште я днем и ночью буду находиться на казарменном положении.

Жужанна внимательно слушала Арпада. В глазах ее, огромных, неподвижных, – темный страх, ожидание чего-то непоправимого.

– Я уже не штатский человек, – говорил Арпад. – Получил назначение в управление государственной безопасности. Это произошло не сегодня и не вчера. Но я решил сказать тебе об этом сейчас.

– Ты уже не ученый, а работник… государственной безопасности? – Слабая улыбка чуть смягчила, оживила ее лицо. – В таких, случаях полагается поздравлять, но я… Пять лет просидеть ни за что в тюрьме АВХ, быть на волосок от смерти – и после всего этого самому стать работником АВХ! Трудно понять такое.

– Вот, даже ты… А что скажут другие? Пусть болтают. Я мобилизован партией и, несмотря ни на что, буду выполнять ее волю. Это тебе не трудно понять?

Жужанна мучительно раздумывала. Хотела что-то сказать, о чем-то спросить, но вдруг все забыла. Постепенно, очень медленно, обрывками, восстанавливала она в памяти потерянное.

– Да, я не ожидала… Ну что ж… Надеюсь, ты пошел туда работать, чтобы никогда не повторилось дело Райка?

– Можешь быть в этом твердо уверена. Ладно. Ну, а теперь приступим к делу. Я пришел сюда не только для того, чтобы встретиться с тобой. Я должен исполнить служебный долг.

– Долг?.. В нашем доме?..

Голос ее оборвался, заглох. Губы шевелились, что-то говорили, но ничего не было слышно.

– Прокуратура выдала ордер на арест Дьюлы Хорвата, – сказал Арпад.

Теперь, когда до конца выговорено все, что Жужанна предчувствовала, чего боялась, как смерти, она обрела голос, силу, острое желание говорить и говорить.

– Какое преступление совершил мой брат?

– Антиправительственная подрывная деятельность.

– Антиправительственная?.. Что это значит?

– Прости, Жужа, но я не могу… не должен оправдывать свои действия даже в твоих глазах. Дьюле Хорвату будет предъявлено обвинение, как положено в таких случаях.

– Что ты говоришь!.. Как ты можешь?.. Забыл, какой сегодня день! Будапешт хоронит оклеветанного, безвинно погибшего Ласло Райка.

Арпад медленно склонил седеющую голову под осуждающим, страдальческим взглядом Жужанны, устало потер виски. Уши его побелели, будто схваченные морозом. Крупный ледяной пот блестел в продольных морщинах высокого смуглого лба.

– Забыл, что сам был оклеветан и брошен в тюрьму?

– Я ничего не забыл, Жужи.

– Так почему же ты… Вспомни слова Маркса, которые так часто, на каждом допросе, говорил следователям: «…кровопусканием не обнаруживается истина… растягивание позвоночника на лестнице для пыток не лишает человека стойкости… судорога боли не есть признание…»

– Хорошо, я все тебе скажу. – Арпад глянул на часы, подвинул Жужанне стул. – Прошу тебя, Жужи, спокойно меня выслушать.

– Попытаюсь. – Она села, положила на колени руки, с мучительной надеждой взглянула на него. – Ну!..

– Я тоже не понимаю, почему понадобился арест Дьюлы Хорвата именно сейчас, в такой день. Можно было бы и повременить.

Жужанна рванулась, хотела что-то сказать, Арпад сжал ее руку, остановил.

– Ты обещала выслушать меня… Да, я знаю, что много было произвола. Но я знаю кое-что и другое. Преступно арестовывать безвинных, но не менее преступно не арестовывать тех, кто покушается на власть народа, на то, что завоевано нами в эти годы.

– Дьюла покушается на власть народа?! – с болью и гневом вырвалось у нее.

– Да, он, Дьюла Хорват, считающий себя коммунистом, стал вольным и невольным сообщником…

– Сообщник? Чей? – перебила Жужанна.

– Потом все узнаешь.

– Критику обанкротившихся руководителей ты считаешь преступной деятельностью? Правда, эта критика с некоторым перехлестом…

– Вот в этом перехлесте все и дело, Жужи! – воскликнул Арпад. – Я больше, чем твой брат, имею право на критику ракошистов… Венгерские прислужники Берия каждый день смертно избивали меня, каждый день пытались выколотить душу… Смерти я не боялся. Одного я боялся: продолжения произвола. Вот какими были мои предсмертные мысли. Слышишь, Жужи?

Жужанна молчала. Ее тонкие бледные пальцы теребили, рвали кожаный поясок нарядного ярко-василькового платья. Странно выглядела она, несчастная, растерянная, раздавленная, в своем праздничном наряде, рассчитанном на счастливую невесту: в белых замшевых туфельках, старательно причесанная, надушенная.