Полночь.

Расположившись за большим столом, едят, пьют террористы. Веселый говор, смех.

Дождь. В нагорной части Буды лишь кое-где мелькают огоньки. Притих, замер истерзанный город.

Михай сидит около рации. Слышен звон церковных колоколов. Ласло Киш прислушивается к их звону со слезами на глазах.

– Венгерские колокола!.. Выпьем, венгры, за наши колокола.

В самом центре Европы, над Дунаем, над большой дорогой народов, во второй половине двадцатого века открыто, безнаказанно пируют варвары средневековья, банда дикарей, братство сумасшедших, вооруженных длинными ножами.

И не ужасалась Западная Европа. Наоборот, ликовала, гордилась «революционерами».

Во все времена, во всех странах контрреволюция называла себя как угодно, но только не собственным именем.

В полдень 23 октября сообщники Киша именовали себя безобидными демонстрантами, молодежью, жаждущей справедливости, подлинной свободы, истинного человеческого коммунизма. К вечеру они стали «вооруженным народом». На другой день превратились в повстанцев, потом – в «национальных гвардейцев», в армию сопротивления. Сегодня они сбросили все маски, стали чистыми террористами, охотниками за коммунистами. Но Эйзенхауэр и Миндсенти все еще называли их борцами за свободу.

Ласло Киш глянул на часы и приказал:

– Михай, настраивайся!

– Готово! – Радист повернул рычажок громкости вправо.

Хорошо всем знакомый голос диктора венгерской редакции мюнхенской радиостанции «Свободная Европа» сообщил, откуда и на каких волнах идет вещание, и приступил к инструктажу.

«Национал-гвардейцы» перестали пить и есть, внимательно слушали.

– Венгры! Вы освободили из тюрьмы князя Эстерхази и кардинала Миндсенти. Так будьте же последовательны. Соедините ваш революционный героизм с вековой мудростью Эстерхази и святой верой Миндсенти – и вы будете непобедимы! Венгры! На ваших глазах распалась миллионная армия венгерских коммунистов. Не позволяйте ни под каким новым фасадом восстанавливать коммунистическую партию.

– Сами с усами! – Киш засмеялся и подмигнул своей ватаге. – Так или не так, витязи?

– Так!

В прихожей послышался шум, топот. Длиннорукий, заросший, вертлявый Геза вталкивает в «Колизей» раненого человека. Он выглядит ужасно: еле держится на ногах, грудь перебинтована крест-накрест. Лицо в ссадинах и синяках – следы свежих побоев, одежда изорвана в клочья, голова со спутанными волосами, полными кирпичной пыли, едва держится.

– Господин майор, разрешите доложить…

Киш вышел из-за стола.

– Здесь нет господ. Перед революцией все равны, байтарш, братья по оружию. Докладывай!

– Виноват, байтарш. Вот мой первый трофей – недостриженная государственная безопасность.

Геза вытолкал раненого на середину «Колизея». Тот еле стоял.

– О, как теперь скромно выглядят органы безопасности! Где ваше былое грозное величие? Где ваш карающий меч? Где ваша бдительность? – Киш засмеялся, и его смех подхватили «гвардейцы». – Где ты его раздобыл, Геза?

– В госпитале.

– А как узнал, что он работник АВХ?

– Посмотрите на его ноги. Желтые ботинки! Все авоши носят такие. Прятался в госпитальной бельевой. Врачи и сестры помогали ему.

– Надеюсь, они справедливо вознаграждены за свой поступок?

– Приговор приведен в исполнение на месте суда. Именем революции. Одним словом – кинирни!

– Благодарю, байтарш, от имени революции. Рассказывай!

– Я своими глазами видел этого авоша во вторник двадцать третьего октября в Доме радио с автоматом в руках. Твердолобый, вот его партийный билет. Пробит пулей, пропитался кровью – нельзя разобрать фамилии.

Киш аккуратно, двумя короткими пальцами, чтобы не измазаться кровью, взял партийный билет.

Человек в желтых ботинках потерял опору, ноги его надломились, и он упал. Сразу же попытался подняться. Сумел только сесть на черный, когда-то сверкавший паркетный пол. На большее не хватило сил. И в таком, сидячем, положении он чуть ли не доставал своей головой немощного плеча Киша. Сидел, качал непослушной головой и молчал.

Недавно Ласло Киш был просто веселым, полным надежд, чуть хмельным. Теперь, после ухода советских войск из столицы, после разгрома Будапештского горкома, после того как кардинал Миндсенти благословил его оружие и оказалось возможным без всякого риска вешать и распинать неугодных ему людей, после того как герцог Хубертус фон Лёвенштейн выступил по радио и выдал венграм от имени Западной Германии вексель, после того как Эйзенхауэр обеспечил победителей щедрым американским займом – после таких слоновых доз политического вдохновения Ласло Киш почувствовал себя в сто раз сильнее, стал бесшабашно веселым, беспредельно уверенным, до конца откровенным в своей ненависти к коммунистам. Опьянел от крови.

– Встать! Уважай революцию! – Киш лениво ухмыльнулся и хладнокровно ударил раненого. Бил партийным билетом по щекам, раз по левой, другой раз по правой, потом снова по левой. И хлестко, и звонко, и символично. «Недостриженный», конечно, предпочел бы дыбу, станок, растягивающий жилы, чем такое орудие пытки – партбилет. Вот! Вот! Пять, шесть, десять ударов.

Мальчик бил и радовался. Бил и удивлялся. Бил и себе не верил. Боже мой, какое время настало! Он, Ласло Киш, хортистский офицер, штурмовавший укрепления русских на Дону и под Воронежем, три года прозябавший в сибирском лагере для военнопленных, верный друг Америки, скромный Мальчик, стал полновластным хозяином придунайского центра Будапешта, своей властью судит тех, кто еще неделю назад мог судить его самого!

Раненый и не пытался закрыть лицо руками. Только глаза плотно зажмурил. Безмолвно принимал удары. Гордым молчанием защищался. Слезы скупо выбивались из-под опухших синих век, струились по щекам, смешивались с кровью.

Кровь и слезы, вера и правда, нет ничего светлее вас!

– Поднять! – приказал Киш.

Геза подхватил раненого под руки и, чтобы тот снова не рухнул на пол, прислонил к стене и держал в таком положении.

– Фамилия? Звание? Должность?

– Воды! – попросил раненый. Это были его первые слова, произнесенные здесь.

Киш кивнул, и Ямпец подал атаману бутылку с вином.

Раненый отрицательно покачал головой.

– Воды!

– Дадим и воду, – сказал Киш. – Мы добрые, как все победители. На, пей!

Раненый выпил полную кружку. Остаток вылил себе на трясущуюся ладонь и бережно, боясь проронить капли, смочил разбитый, пылающий лоб.

– Вода!.. – Он закрыл глаза и вдруг улыбнулся, поразив всех. – Вода!.. Пил ее больше тридцати лет и не понимал, какой это божественный напиток. Жизнь глотал… радость. – Открыл глаза, посмотрел в окно. – И Дуная не ценил как надо. И небо. И Венгрию… Любил ее и все-таки не до конца понимал, в какой стране живу.

Ласло Киш переглянулся с притихшими «национал-гвардейцами», недоуменно пожал плечами.

– Эй ты, желтоногий, не валяй дурака! Фамилия? Должность? Звание?

Киш не надеялся на ответ. Но раненый заговорил.

– Зачем вам такие подробности? Лейтенант я или секретарь райкома, сержант или учитель, подчиненный или начальник, Золтан или Янош – все равно убьете.

– Не убьем, а повесим. Вниз головой, – уточнил Ямпец.

– Молчать! – фыркнул атаман на своего адъютанта.

– Слушаюсь, байтарш.

– Убьем!.. Клевета! Революционеры не убивают лежачих и тех, кто сложил оружие.

Раненый попытался вскинуть голову, но не смог,

– Я не сложил… потерял сознание. Автомат выпал из рук… И теперь не лежачий. Видите, стою. Вешайте.

– Куда торопитесь? Неужели вам, такому молодому, не дорога жизнь? Сколько вам лет?

– Сколько?.. Вам этого не понять. – Закрыл глаза, размышлял вслух. – Я любил… мою правду, мою Пирошку, мою Венгрию, мир, людей, человека… Ненавидел ваши дела, вашу ложь. Жил я долго и хорошо. Не о чем жалеть. Горжусь каждым годом, каждым днем.

– О, какой ты языкастый! Любопытно, надолго ли тебе хватит пороха.

– У меня его было много. Все потратил.

Киш дулом пистолета поднял подбородок раненого.

– Фамилия?

– Коммунист.

– Звание?

– Коммунист.

– Должность?

– Коммунист.

Ласло Киш не терял самообладания. Спокоен. Любуется своей выдержкой и позволяет любоваться собой.

– Так!.. Национальность?

– Коммунист… венгр.

– Русский коммунист! Вымуштрован в московской академии. Давно из России?

– Россия все видит, все понимает… недолго вам зверствовать.

– Слыхали, венгры?! – Киш грозно поворачивается к своей ватаге.

– Хватит, наслушались! Повесить!

– Удавить партбилетом.

– Тихо! – Киш снова дышит водочным перегаром в лицо раненому. – Ты, конечно, сражался вместе с русскими?

– Плечом к плечу.

– Стрелял?

– Десять тысяч раз. Днем и ночью.

– И попадал в цель?

– Хортист, жандарм, помещик, диверсант, террорист хорошо видны – не промахнешься.

– И многих убил?

– Наверно, мало, раз вас столько уцелело. Жаль!

Киш едва сдерживается в рамках выбранной роли.

– Так… Хорошо. Я понял тебя. Все это ты болтал ради красного словца, набивал себе цену. Хорошо торговался, молодец. Хватит! Подписывай сделку. Отказывайся от своего хозяина, обругай коммунизм, и мы тебя помилуем.

– Презираю вашу милость.

– Последнее слово?

– Нет! В Венгрии никогда больше не будет контрреволюции. И в Польше. И в Румынии. Нигде. Мы теперь знаем все самые хитроумные ваши повадки.

– Чего церемонимся с ним, байтарш? Вырвать язык! – потребовал Ямпец.

– Тихо! Не зря мы с ним церемонились. Слыхали, венгры? Соображаете, что к чему? Это очень и очень полезный обмен мнениями! – Киш дулом пистолета пригладил спутанные, взъерошенные волосы раненого. – Мы довольны вашими откровенными ответами, господин коммунист. Теперь нам до конца ясно, что нас ожидало, если бы победили не мы, а вы. Ну, венгры, давайте сообща решим, какой смертью наказать этого говоруна.

Со всех сторон посыпались предложения:

– Сжечь на костре из красных флагов и знамен!

– Распять на звезде, а к языку пришпилить партбилет.

– Содрать живьем кожу!

– Благодарю за хорошие советы. – Киш улыбнулся. – Кто желает привести в исполнение приговор?

– Я! – сказал Ямпец.

– И я! – Стефан поднял руку.

Геза умоляющими глазами посмотрел на атамана.

– Байтарш, дайте его мне. Я нашел его, я и «выстригу».

– Твои руки вполне надежны, но… Ты свое дело сделал, Геза. Благодарю. Эй, Антал! На твою долю выпала честь отправить желтоногого на тот свет. Посади его в машину, вывези на бульвар Ленина, выбрось на грязный булыжник, вырви сердце и растопчи.

– Я… Я… – залепетал Антал.

– Заикаешься? – засмеялся Киш. – Ты же не имеешь на своем счету ни одного авоша.

– Я… Я…

«Хорошо, что это случится там, на бульваре Ленина, – подумал раненый. – Мне еще повезло».

– Ладно, я сам это сделаю, – сказал Киш. – Раздобуду еще двух авошей, заарканю всех, прилажу на буксир – и айда, тройка! Венгры, кто хочет прокатиться на русской тройке?

– Я! – взвился Ямпец. Он всегда и всюду был первым. Первого его настигнет и возмездие.

– И я, – солидно пробасил начальник штаба Стефан. Он не ревновал Ямпеца к атаману, не мешал ему выдвигаться. Пусть старается парень, набирается мудрости. Кровь врага – добрая наука.

Все «национал-гвардейцы» ринулись за своим главарем. Раненого потащили Геза и Ямпец.

Покидая «Колизей», Ласло Киш кивнул радисту:

– Михай, остаешься за старшего. Приглядывай за стариком и его кралей.

Антала атаман не взял с собой. Поставил часовым на лестничной площадке охранять штаб.

Никого! В первый раз за столько дней Михай остался один в логове мятежников. Дышать стало вольнее, легче. Глаза лучше видят. Он теперь слышит и шорох волн Дуная, плеск его вод у гранитной набережной.

Михай повернул до конца регулятор громкости радиоприемника. Звуки вальса, предшествующего очередному сеансу передачи «Свободной Европы», заполнили «Колизей». Пусть Антал караулит штаб и слушает Штрауса. Парень заслужил награду.

Михай тихонько постучал в дверь Жужанны. Она сразу же откликнулась и вышла.

– Что?

– Все хорошо.

– Ты один?

– Как видишь. Все уехали.

– Знаю. Слышала. – Жужанна посмотрела на стену, где висел портрет брата. – Они убили и нашего Мартона. Теперь это так ясно.

– Они убили Мартона, а мы с тобой… Ах, Арпад, дорогой мой товарищ, сынок… Эх! Сколько ни соли Дунай, он все равно не станет Черным морем.

Жужанна оглянулась. Отец стоял на пороге своей комнаты. Не в пижаме, не в шлепанцах, как все эти дни. Одет, обут, словно собрался идти работать. Пахнет от него оружейным маслом и чуть-чуть порохом. Подтянут, выбрит. Поздоровел. Посветлел. Распрямился.

Благодарность и нежность наполнили сердце Жужанны. Она подошла к отцу, молча обняла его, подумала: «Вот, стоило ему стать самим собой, прежним мастером Шандором бачи, умным витязем Чепеля, его совестью, и к нему вернулось душевное здоровье, сила, ясность взгляда».

– Уйдем отсюда, Жужа, – сказал отец. – Самое подходящее время. Радист нас не задержит. Посмотри, какие у него глаза!

– Куда ты хочешь уходить, папа?

– К Арпаду.

– Как ты его найдешь? – Жужанна искоса взглянула на Михая. – Где он?

– Найдем!.. Он был на Чепеле, в горкоме партии… на Московской площади… всюду, где сражались коммунисты. Уйдем, Жужа!

– Нет, папа, я никуда не уйду. Самое неподходящее время для ухода.

– Почему?

Вальс Штрауса сменился голосом диктора:

– Говорит радиостанция «Свободная Европа». Свобода или смерть!.. Слушайте последние сообщения из Будапешта… Правительство обратилось с призывом к бывшим работникам АВХ о добровольной явке в новые органы полиции и комендатуры, возглавляемые Белой Кираи и Шандором Копачи. В противном случае, говорится в призыве, правительство не гарантирует служащим АВХ их неприкосновенность. Этот правительственный призыв был весьма характерен для создавшейся в Будапеште обстановки… Это уже не только капитуляция перед повстанцами. Это едва-едва замаскированное разрешение на суд Линча. Венгерские националисты охотно откликнулись на призыв Имре Надя и начали массовую охоту за работниками АВХ и за приверженцами коммунистического режима.

Венгры! Желаем вам успеха в этом истинно рыцарском деле. Не возвращайтесь домой до тех пор, пока не истребите всех, кто способен помешать вам закрепить завоеванную власть!.. Говорит радиостанция «Свободная Европа!» В связи с венгерской революцией мы работаем днем и ночью, на всех волнах, коротких, средних и длинных. Через каждые пять минут мы передаем последние известия из Венгрии. Слушайте нас через пять минут. Свобода или смерть!

Жужанна кивнула на радиоприемник.

– Вот почему мы должны остаться здесь!.. Михай, можно мне сказать отцу?

– Говори. И дай ему это. – Михай бросил Жужанне автомат, который она ловко подхватила и передала отцу.

– Папа, тебе не надо искать Арпада. Он сам придет сюда. Пойдем, я все тебе расскажу.

Радисты народ молчаливый. Сила привычки. Есть у них и другая привычка – думать вслух, когда остаются одни на один с совестью. Михай посмотрел на широкую, выпрямленную спину уходящего мастера и сам себе улыбнулся.

– Ну, господа, теперь все, ваша песня спета. Одолеем! Смерть – ваша, свобода – наша.

Часовой Антал приоткрыл дверь, ведущую на лестничную площадку, доложил Михаю:

– Эй ты, временный начальник. Гость к нам пожаловал. В юбке. Девушка.

– Ты уверен, что это так?

– Все данные налицо: румяная, тихоголосая и мужского взгляда не выдерживает.

– Твоего?

– Думаешь, я не мужчина?

– Что ты, Антал! Ты полный мужчина, чересчур мужчина.

– Как это – чересчур? Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать… Как ты сюда попал?

– Как и все, наверно…. от памятника Петефи прямо в переулок Тимот, к оружейным складам.

– А почему?

– Сказали, что около Дома радио госбезопасность убивает людей. Студенты хотели выступить по радио, а их за это – из пулемета.

– Ты видел, как стреляла госбезопасность?

– Другие видели.

– Кто?

– Начальник штаба, комендант Киш.

– Американский корреспондент?

– И он видел.

– Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Слыхал такую пословицу?

– Ты к чему это?

– К тому… Давно я за тобой наблюдаю. Не пьешь лишнего. Не вешаешь людей. Не грабишь магазины. Коммунистов не проклинаешь через каждые два слова.

– Ну! – Антал испуганно оглянулся на дверь. – Так что ж из этого? Ты вот тоже… Не больно прыткий на это самое… на грабеж и прочее.

– Но я твердо держу автомат в руках. И знаю, куда надо стрелять.

– Куда?

– Раз взялся за оружие, то бей без промаха, а не то тебе самому чуб собьют.

– Кто?

– Они… те, кто против твоих коренных интересов.

– В этом, брат, вся и закавыка. С позавчерашнего дня все перепуталось в моей голове. Не вижу тех, кто против моих интересов. Революционеры мы, а сжигаем и расстреливаем красные звезды. Боремся за справедливость, поносим госбезопасность за беззаконие, а сами выкалываем живым людям живые глаза, рвем живое сердце в живой груди.

– Все ясно, Антал. Договорились!

– О чем?

– Обо всем. Такое сейчас время. В одну минуту человек с человеком договаривается. Понял я, что ты мой боевой товарищ.

– А я вот ничего не понял. Скажи!

– Поймешь! Теперь я твой командир. Это тебе ясно?

– Ясно.

– Согласен?

– Всей душой, но только…

– Командиру вопросов не задают. Беспрекословно выполняют приказания. Гранат сколько у тебя?

– Одна.

– Возьми еще две. Тяжелые. И патронами для автомата запасись.

– Полный карманы припас. Что ты задумал, Михай?

– Хочу вытащить тебя из этой ямы, набитой смердящими трупами.

– Ну, если так… приказывай!

– С той минуты, когда вернется шайка Киша, жди грома и молнии. Мы отсюда, изнутри, подорвем «Колизей» гранатами. Всех, конечно, не уложим, кое-кто уцелеет, рванется на лестничную площадку. Добивай каждого из автомата. В случае необходимости мечи и гранату. Ясен приказ?

– Ясен.

– Теперь зови эту… девушку. Где она?

– Внизу, на площадке пятого этажа. Приказал пока не подниматься выше.

– Кто такая?

– Понятия не имею. Документам, сам знаешь, сейчас верит только тот, кто хочет верить.

– Что ей надо?

– Подругу свою, Жужанну, рвется повидать.

– Подругу? Зови ее сюда. Скорее.

Минуты через две Антал вернулся с Юлией. Она сильно похудела, возмужала, стала гораздо старше той девочки, которая бегала с Мартоном по улице Будапешта днем 23 октября. Глаза ее ввалились, черные, с огненным блеском гордой ненависти. На смуглых впалых щеках то гаснет, то снова разгорается румянец. Губы бледные, суровые. Юлия знает, как сильна ненависть в ее взгляде. Боясь выдать себя, она почти не поднимает глаз.

Одета и обута Юлия по-походному: спортивные шерстяные брюки, грубые, на толстой подошве, подкованные ботинки, свитер, куртка с большими карманами и просторный дождевик. Волосы не покрыты, не скреплены заколкой, не связаны ленточкой. Все так же вольно брошены на плечи, мягкие, светятся, как и в те дни, когда был жив Мартон.

Юлия медленно озирается. Изменился «Колизей». Все, что при Мартоне было прекрасным, изгажено, исковеркано: окна, диван, кресла, камин, книжные полки, столы, пол.

– Ну, что скажете? – спросил Михай.

– Говори! – потребовал Антал. – Зачем явилась?

Юлия не позволила «гвардейцу» заглянуть ей в глаза, отвела взгляд.

– Вот вы какие!

В этих словах незнакомой девушки Михай почувствовал, угадал что-то близкое, свое, родное. Да и сама девушка ему сразу понравилась. Сильная, гордая.

Михай кивком головы приказал Анталу выйти, занять свое место часового. Тот немедленно выполнил приказание.

– Значит, мы вам не нравимся? Так, да? – спросил Михай.

– А разве ты себе нравишься? – Девушка подняла глаза и в упор, смело и властно посмотрела на радиста.

– Лично я себе, по правде сказать, нравлюсь.

– Ты имеешь на это право, а вот другие…

– А почему я имею право?

– Арпад приказал тебе кланяться. Я – «Дунай».

– «Дунай»? – изумился Михай.

– Выполняю задание. Тебе приказано помогать мне. Сигнал получил?

– Получил, но я не думал…

– Не думал, что «Дунай» – это женского рода? Ждал мужчину?

– По правде сказать…

Юлия неожиданно обняла Михая, и на ее суровых губах расцвела чудесная улыбка – воспоминание о Мартоне, о счастье.

– Трудно тебе здесь, товарищ?

– Почему? Я не жалуюсь. Служба! Несу исправно.

– Трудно! Всем теперь трудно. Но тебе труднее всех.

– Если по правде сказать… да, было трудновато. Стерпел. Гранаты у тебя есть?

Юлия взяла у радиста гранаты, спрятала под куртку.

– А насчет того, что «Дунай» женщина, не беспокойся. Вдоволь нанюхалась пороху за эту неделю. Не первое задание выполняю. Была в самом пекле, в казармах Килиана. Была в кино «Корвин». Пробиралась на Московскую площадь. Была даже…

– Молчи! Не имеешь права.

– Верно, есть грех, болтливая. Это все, что осталось от женского рода.

Михай посмотрел на нее так, как посмотрел бы Мартон, если бы воскрес.

– Неправда. Вся ты, с ног до головы, жен… девушка.

– Ты даже и это сохранил? Здесь? Удивительно!.. Где Жужанна?

– Там, в своей комнате. Я ее предупредил. Что нам приказано сделать?

– Взорвать это гнездо. Не сейчас. Когда шайка будет в сборе. Все должны быть уничтожены. До единого. Подождем Арпада и его людей.

– Как же они сюда войдут?

– Не беспокойся. Наденут плащ-невидимку.

Юлия ушла, а он все еще улыбается. Так вот и суждено ему всегда расплываться в улыбке: и когда увидит ее, и когда подумает о ней, и когда почувствует, угадает ее приближение.

Михай набивает карманы патронами, засовывает за пояс пистолеты, вставляет в гранаты запалы, а сам прислушивается к девичьим голосам, доносящимся из комнаты Жужанны.

Приоткрылась дверь, и заглянул Антал.

– Ну?

– Ага! – Михай до 23 октября был веселым человеком. Шутил, разговаривая о самом серьезном, но теперь… Если бы еще неделю прожил среди «национал-гвардейцев», разучился бы и смеяться.

– Что это за «ага»? – нахмурился Антал.

– А что это за «ну»?

– Я про нее, про гостью, спрашиваю.

– Вот теперь ясен вопрос. Встретились, как положено в таких случаях: смех сквозь слезы, ахи-вздохи, поцелуи. Антал, ты знаешь, я тебя уже люблю, – вдруг объявил Михай.

– Это ж почему? За что? – «Гвардеец» смущенно улыбался.

– За то, что ты сделаешь сегодня. И за то, что ты уже сделал.

– А я еще ничего не сделал.

– Сделал! Меня признал своим командиром – первое твое дело. Привел сюда эту девушку – второе. Благодарю.

Забыли все плохое Жужанна и Юлия, будто и не было между ними глубокой пропасти октябрьских событий, огненного Будапешта и расстрелянного Мартона. Подруги опять вместе, по эту сторону баррикад, одинаково думают, чувствуют, одно дело делают.

– Сумеешь, Жужа?

– Не беспокойся. Не промахнусь, не запоздаю. Я дочь оружейного мастера. Забыла? И ничего не боюсь. Ты ведь не боишься?

– Так то я! Семь дней и ночей воюю. Семь дней и ночей не думаю о себе.

– Юлишка, я всегда любила тебя, но сейчас… если бы ты знала, какая ты стала! Ты – и не ты.

– Да, Жужика, я это и не я. Не помню, как раньше жила, все разучилась делать. Только на одно дело поднимается рука – убивать фашистов. Все мысли об этом. Вот разговариваю с тобой, а сама думаю, как и откуда буду метать гранаты, сколько убью «гвардейцев».

– Губы у тебя запеклись. Кофе хочешь?

– Кофе?.. Не знаю. Я забыла, когда пила и ела.

– Выпей! Пойдем.

Юлия посмотрела на часы.

– Открой окно в своей комнате.

– Зачем?

– Рядом с окном пожарная лестница. Через двадцать минут по ней спустятся с чердака Арпад и его помощники.

– Они уже на чердаке?

– Да. Пойдем к радисту, ты хотела его поблагодарить.

Вошли в «Колизей», и Жужа обняла и поцеловала Михая.

– Спасибо вам, товарищ.

– За что? Вроде бы не успел заслужить. Мечтал, да не успел. Или это аванс?

– Видишь, я говорила! – Юлия с откровенным восхищением посмотрела на Михая. – Как вас зовут?

– Здесь Михаем величают, а там…

– Как?

– Не настаивайте. Могу ведь и проговориться,

– Говорите!

– Прав на то не имею, но…

– От имени Арпада даю вам это право. Говорите! Мне хочется знать ваше имя.

– Зачем?

– Не знаю, – ответила Юлия. И она была искренна.

– А я вот знаю, почему мне хочется знать ваше имя… Как вас зовут?

– Юлия.

– Хорошее имя. Чистое… А мое…. навсегда испачкано, проклято.

Девушка помолчала, пристально разглядывая радиста. Спросила:

– Имре?

Он опустил голову.

– Вот вы и верните этому имени чистоту. Тысячи и тысячи Имре будут вам благодарны. И Михаи, и Анталы, и Яноши. – Она опять посмотрела на часы, кивнула на комнату Жужанны. – Арпад через десять минут будет там. Мы пошли, Имре.

Завывание пожарных сирен притянуло Жужанну к окну. Отвернула край красно-бело-зеленого полотнища, глянула вниз, на улицу.

– Странно! Пожарные команды. Единственные труженики в Будапеште…

– А мы? Разве мы не труженики? – Имре гордо улыбнулся, встряхнул головой, растопыренной пятерней расчесал свои спутанные соломенные волосы и подмигнул Жужанне. – После разгрома контрреволюции нас с тобой к святым труженикам причислят. Не меньше! Да! Великая нам выпала с тобой судьба, Жужа!

Жужанна серьезно, строго посмотрела на Имре.

– Да, великая! И зря ты, Имре, не веришь в то, что говоришь.

– Почему не верю? Моя вера ничуть не хуже твоей. Ты свою веру слезами удобряешь, а я – смехом да брехом. Вот и вся разница.

Невдалеке забухала скорострельная автоматическая пушка.

Шандор появился в «Колизее», подошел к окну, прислушиваясь к пальбе и определяя, где стреляют.

– Пиратское орудие. – Он вздохнул, и на потемневшем, заросшем его лице отразилось душевное страдание. – Сколько оружия захвачено пиратами у нас, ротозеев! Как же это случилось? Как мы допустили?

Имре переглянулся с товарищами и засмеялся.

– Шандор бачи, от кого ты ждешь ответа?

– От себя! Я себя спрашиваю: как ты опростоволосился? Как позволил этой швали вооружиться твоими пушками, твоими автоматами?.. Ладно! Как бы там ни было, а все-таки мы одолеем. Разгромим!

– А что потом будет? – спросил Имре. Лукавая улыбка светилась на его юношеских губах. Всю жизнь беспечно улыбался. И теперь он не считал возможным отказаться от давней привычки.

– После разгрома будем выгребать грязь, натасканную этими… моим сынком Дьюлой и его другом Кишем и такими, как они. Тяжелые настанут времена. Не скоро залечим раны, восстановим разрушенное, сожженное, растоптанное. Наши друзья, прежде всего русские, с опаской будут поглядывать на нас. И правильно. Так нам и надо! Я бы на их месте тоже опасался. Они к венграм с открытым сердцем, а венгры…

– Что ты говоришь, папа? – Жужанна сурово смотрела на отца. – Плохо ты знаешь русских. Нет, не отступятся они от нас с тобой. Они знают, кто размахивал ножом, кто забрасывал танки бутылками с горючей жидкостью, кто выкалывал глаза мертвым бойцам. Русские подружились с нами не на год, не на десять лет. На века!

– Если бы так и было… – вздохнул Шандор.

– Будет! На помощь русских, чехов, румын, поляков будем надеяться, папа, но и сами не оплошаем. Не так, как раньше, при Ракоши, будем жить, руководить. Довольно обманывать и народ, и себя! Жить, работать, руководить будем только по-ленински– Без барабанного гама, без устрашающего окрика. Не навязывать народу свою единоличную волю, а убеждать. Убежденный человек во сто крат сильнее замученного, не рассуждающего, слепо верящего.

– Идет профессор! – вбежав, доложил Антал.

– Ну и что? – усмехнулся Имре.

– Ничего. Идет, говорю, серо-буро-малиновый профессор. Первую лестницу одолевает.

Жужа подошла к отцу. Стоит перед ним, молча, темными от печали глазами спрашивает о том, что нельзя выговорить словами. Лицо ее без кровинки. Шандор Хорват отвечает дочери тоже молча, только твердым, суровым взглядом. Жужа понимает его, но боится поверить. Может быть, ошиблась?

– А как же он, Дьюла? – Жужа смотрит на сердитые губы отца и знает, какие слова они произнесут.

– Не наша это забота. Разве он годовалый, не понимает, что огонь есть огонь.

Все точно сказано. Возразить такому судье невозможно. Защитить брата нечем, есть только жалость к потерпевшему бедствие, надежда на великодушие сильных.

– Член правления клуба Петефи Дьюла Хорват!.. «Он вцепился в меня, чтоб я его поднял ввысь… – тихо размышляя вслух, произнесла Жужанна. – Я стряхнул его, как червя, прилипшего к моему сапогу».

Все с недоумением посмотрели на нее. О чем она?

– Вспомнила Петефи, – пояснила Жужанна. – А может быть, все-таки предупредим?

Юлия сжала губы, закрыла глаза, осталась наедине со своей совестью, со всем тем, что случилось с ней за эти страшные дни, и думала.

Имре быстро и просто решил судьбу профессора Дьюлы Хорвата. Улыбнулся, сказал:

– Не имеем права предупреждать.

– Я много раз его предупреждал. – В словах Шандора нет даже горькой печали. Она будет терзать его потом, когда утихнет Будапешт, когда с его камней смоют кровь Мартона и тысяч таких, как он, венгров и русских.