– Нашел время! Да и кто теперь женится всерьез? Больше так… шаляй-валяй – и поехал дальше. Временными невестами хоть Дунай запруживай. С двадцать третьего октября моими «женами» были и Ева, и Агниш, и Маргит, и Виолетта, и Элли, и еще дюжина. А ты красавец – и жениться насовсем! Такого дурака не видел за всю революцию.

– А если люблю, тогда как? – спросил Андраш и покраснел. Покраснел от нового приступа хохота Жигмонда, от гнева, от боли за поруганных этим «революционером» венгерских девушек, от своего вынужденного бессилия.

Посмеявшись, телохранитель спросил:

– Ну, так чего ж ты хочешь от меня, влюбленный?

– А смеяться больше не будешь?

– Если не рассмешишь еще каким-либо дурачеством… Говори скорее, в чем дело.

– Свадьбу я со своей Маргит назначил на завтра. Так вот, боюсь, что не вернусь к вечеру. Скажи там, в штабе, посоветуй, чтоб другого шофера послали в этот Ретшаг, будь он проклят.

– Нет, Миклош, такой совет мой язык не посмеет выговорить.

– Почему? Удружи, Жигмонд, я тебе за это…

Телохранитель растянул свой толстогубый рот до ушей – так был доволен наивностью Миклоша. Что ему может дать этот паренек? Золото? Оно есть у Жигмонда, запасся им в одном из разбитых ювелирных магазинов. Барахло? И его вдоволь и на складах, и в лавках, и в квартирах коммунистов, подлежащих опустошению. Невесту предложит во временное пользование? Не нуждается, есть в резерве дюжина своих Маргит и дюжина Ев. Водку? Есть и водка. Часы? Есть и часы: золотые секундомеры, золотые с календарем, с музыкальным боем, золотые самозаводящиеся. Во всех карманах, на левой и правой руке тикают. И все точные, швейцарские, на драгоценных камнях. Ну, что еще способен предложить этот дурашливый женишок? Тысячу или пять тысяч форинтов? Чепуха! У Жигмонда их вдоволь, тысяч сорок или пятьдесят. Не подсчитывал. Йожеф Дудаш со своими ребятами совершил тихий налет на банк, получил с неофициального разрешения премьера Имре Надя больше миллиона форинтов на свои «революционные» нужды и стал их раздавать на одной из набережных Дуная каждому встречному. «Берите, венгры, да помните своего председателя, Йожефа-апу!» В то время не зевал и Жигмонд. Брал, хватал, набивал карманы. Теперь греют они, форинты, его тело со всех сторон. Но долго ли будут греть? Со дня на день ждут в комендатуре, что последние коммунисты будут вышиблены из правительства и в парламент войдет новый премьер – кардинал Миндсенти. Тогда социалистические форинты сразу превратятся в обыкновенные бумажки.

Невеселые мысли о форинтах принудили Жигмонда несколько протрезвиться, помрачнеть

– Ну так что же ты мне дашь за это? – деловито спросил он.

– Машину уведу. Беспризорная, в гараже под домом спрятана. «Оппель-капитан». Вишневый с серым. Белые колеса. Нейлоновые подушки. Золотистый руль. Хозяин богу душу отдал, а я вступил в права наследника.

– «Оппель-капитан»? Новый? Согласен! Дай пять. Жди. – Телохранитель схватил руку Андраша, шлепнул о его ладонь ладонью и убежал в штаб комендатуры.

Вернулся нескоро, минут через двадцать, виноватый, смущенный.

– Холостой выстрел. Не вышло! Приказ подтвержден: лично тебе мчаться в Ретшаг. Высшая воля коменданта.

– Боже мой, почему я должен ехать?! – воскликнул Андраш с искренним отчаянием.

– Высокое доверие! Заслуги перед революцией. Гордись, Миклош!

– Пошел ты со своей гордостью знаешь куда! Какую шишку повезу, узнал?

– Узнал! Две шишки поедут с тобой. Старая и молодая.

– Бабы?!

– В штанах, вроде бы мужики, а там кто ж его знает, не исследовал. Бывает и так, что и в мужчине женский род вмещается.

– Ладно, хватит тебе тюрьму вспоминать! Кто они такие, эти шишки? Если я возьму с собой Маргит, не будут возражать?

– Что ты, Миклош! Откажись… Глупоство это.

– Чего? Ты что, поляк?

– Был и поляком… Опасная глупость, говорю, твоя затея. Один поедешь. Шишки эти не простые. Святые.

– Не понимаю. Говори толком, без загадок.

– Послы оттуда… – Жигмонд кивнул в ту сторону, куда садилось тусклое, задавленное осенними тучами сиротское солнце. – Чрезвычайные гуси. Ватиканские.

– Католики, что ли?

– Да. И не простые, хоть с виду ничего особенного: люди как люди. Видел я их сейчас своими глазами, когда от Белы Кираи вышли.

– Плохи мои дела! – Андраш надвинул на глаза берет. – Плакала невеста, заплачет и жених. Неужели ничего нельзя придумать, Жиги? – По лукавым глазам телохранителя, по его нетерпеливо-снисходительной улыбке Андраш понял, что он еще не все секреты коменданта выдал. – Неужели нельзя улизнуть от этой поездки?

– Ну и дурак же ты, Миклош, как я посмотрю на тебя! Счастье ему само в руки просится, а он ничегошеньки не чувствует.

– Какое счастье?

– Превеликое. Знаешь, зачем едут эти католические шишки в Ретшаг? – Жигмонд не стал томить недогадливого шофера и быстро ответил на свой же вопрос:– Освобождать кардинала Йожефа Миндсенти.

– Миндсенти?.. Пресвятая Мария, спаси и помилуй!.. Постой, а разве он в Ретшаге сидит? Мне казалось, где-то в другом месте.

– В Фелшепетене. В замке. И туда придется ехать. Понял теперь, к какому делу тебя, замухрышку, пристегнули?

Андраш осенил себя, как настоящий католик, крестным знамением: два пальца приложил ко лбу, а потом к плечу и к груди.

– Еду! Не обижайся, Маргит, такое дело… Сэрвус, Жиги!

Жигмонд удержал неблагодарного шофера.

– Ну, а насчет «оппель-капитана» как?

– Уведу!

– Когда?

– Считай, что он уже твой. Вернусь – вручу ключи. Патентованные. Секретные. Не подберет и взломщик.

– Подберу! Хочешь пари?

– А разве ты?..

– Да, Миклош, да! Открывал и могу открыть любой сейф. В былое время гастролировал бы: Вена – Будапешт – Рим – Париж – Берлин, а теперь… гастроль из тюрьмы в тюрьму. Десять дет отсидел. С молодых лет до первого гнилого зуба. Ну, договорились?

– Договорились.

– Смотри не стань шлюхой. Таким курочкам я свинчивал головы вот так. – Жигмунд зажал левую руку меж колен, выставил кисть и очень наглядно продемонстрировал правой рукой, как ловко он свинчивал курочкам головы.

Только привычка сдерживать себя, закалка следопыта помогли Андрашу не сорваться, довести тяжелый разговор до конца, не выдав себя Жигмонду.

Попрощался с телохранителем коменданта и побежал готовить машину.

По дороге в гараж, за ближайшим углом, затормозил «Победу», заскочил в будку телефонного автомата, сообщил дежурному офицеру оперативной группы полковника Арпада Ковача, куда, с кем и зачем едет в Ретшаг. Говорил на условном языке, почти кодом. Впрочем, мог бы и не очень осторожничать. В эти дни в Будапеште доверяли телефону и не такие секреты.

Все заводы стояли, а телефонная станция работала. И не потому, что в ней нуждался Совет Министров. В телефонной связи прежде всего нуждались разрозненные, пока полностью не вышедшие из подполья штабы контрреволюции, ее «невидимые» руководители.

Андраш подал машину к главному подъезду комендатуры.

Ждать не пришлось. Сейчас же, сопровождаемые «гвардейцами», вышли знатные путешественники. Один в сером костюме, в сером макинтоше, в серой шляпе, седой, поджарый, с гладким, без морщин, моложавым лицом. Другой совсем молодой, не старше двадцати пяти, худощавый, подобранный, в старомодных очках.

Шагая твердо, уверенно, по-военному цокая каблуками, старший направился к машине. Молодой почтительно, без унизительной для себя суеты, опередил седого спутника, распахнул перед ним дверцу «Победы».

«Адъютант и шеф», – подумал Андраш, и рука его невольно потянулась к тому карману, где лежал готовый к бою пистолет.

Пассажиры молча расположились на заднем сиденье.

На шофера изволили обратить внимание, лишь когда отъехали от комендатуры.

– Ты и есть Миклош Папп? – спросил молодой и улыбнулся, обнажая розовые, младенчески нежные десны и озабоченно поправляя очки, к которым, по-видимому, еще не привык.

– Да, я Миклош Папп, честь имею. А вы?

– Мы?.. – Адъютант переглянулся со своим шефом. – Иштван бачи и Фери. – Снова поправил очки и еще раз улыбнулся, добродушно, почти застенчиво. – Фери – это я.

Он хорошо говорил по-венгерски, но в его речи Андраш почувствовал иностранный акцент. Так твердо, отрывисто, огрубляя мягкие венгерские слова, обычно говорят немцы.

Предположения не оправдались. Послы «Свободной Европы», чуть отдернув оконные занавески, разговаривая вполголоса по-итальянски, внимательно вглядывались в улицы Будапешта. Они завалены вывороченным булыжником, газетными киосками, разбитыми машинами, трамвайными обугленными скелетами, сломанной мебелью, повозками, ящиками и книгами. Всюду, куда ни глянешь, книги и книги. Горы книг.

– Почему так много книг? – удивился Фери.

Иштван усмехнулся.

– Марксистская литература не нужна новой Венгрии, выброшена на свалку.

На стекле «Победы», справа от Андраша, багровел огромный кусок картона с черной крупной надписью:

«Национальная гвардия. Проезд всюду».

«Национал-гвардейцы» встречали машину хмуро, пытались останавливать, но, увидев пропуск, подписанный Белой Караи, торопливо отворачивали дула автоматов от лобового стекла «Победы», освобождали дорогу и любезно козыряли: «Висонтлаташра!»[12]

Проехали весь Будапешт, с юга на север. Мимо зияющих пещер магазинных витрин. Виляли между баррикадами. Остерегались попасть в паутину трамвайных и троллейбусных проводов, свисающих с мачт, как тропические лианы. Объезжали переулками дымные, бушующие огнем магистральные улицы и дома, угрожающие обвалом.

Десятки улиц проехали и наконец вырвались на Вацское шоссе. И все время ехали по стеклу – по стеклу витринному, толстому и обыкновенному, выбитому из окон верхних этажей. Битое, посеченное пулями, облитое кровью, в цементной и известковой пыли, тысячи раз топтанное, размолотое, оно хрустит, рассыпается под колесами машин.

Андраш сжал челюсти. И на зубах скрежетало стекло.

– Скажи мне, сколько в городе разбитых окон, и я тебе скажу, что произошло.

Андраш вздрогнул, услышав эти слова, произнесенные старшим послом «Свободной Европы», тем, кого отрекомендовали – Иштван бачи.

– Землю Будапешта укрывает сплошное стекло. Значит, здесь грянула революция, – говорил посол. – А вот в Познани и Берлине… Я там не был в первые дни событий. Приехал, когда они были уже в разгаре. Мне говорили в Мюнхене, что я увижу революцию. Увы, я увидел и в Познани и в Восточном Берлине почти все окна целыми. Пшик, а не революция.

Адъютант сдержанно засмеялся, указал глазами на крепкий, покрытый светлым, чуть курчавым пухом затылок шофера и перешел на немецкий,

– Этот парень, кажется, прислушивается. Понимает итальянский.

– Не думаю, – ответил шеф. – Ни единого итальянского слова не знает. Немецкие, русские – да, возможно, но итальянские…

– Почему вы так уверены?

– Посмотрите, как он сидит? Бесчувственный камень. А уши! Глухие. Тупые. – Старший посол иронически улыбнулся. – У человека умного, культурного, знающего языки, слуховой аппарат чуток, как радар, и прекрасен, как жемчужная раковина. Сравните свои уши и уши этого лопуха.

Адъютант смущенно улыбнулся.

– Пожалуй, мои уши еще хуже. Я человек справедливый.

Старший посол озабоченно, вспомнив что-то, глянул на часы, тронул плечо шофера одним пальцем, на котором блестел золотой перстень с каким-то ярким камнем, сказал по-венгерски:

– Милейший, включите, пожалуйста, радио и настройтесь на правительственную станцию Кошута.

Андраш сделал все, о чем его попросили, и снова принял прежнее положение, стал «бесчувственным камнем». Сидел как обыкновенный шофер, которому уже порядочно осточертела баранка: сутулясь, втянув голову в плечи, наклонив корпус чуть вперед, к лобовому стеклу, терзал челюсти и рот сладковато-мятной жевательной резинкой.

С недавних пор, с 23 октября, американская жевательная резинка в Будапеште вошла в моду. А в последние дни она стала характерной приметой «национал-гвардейца», такой же, как и автомат с ремнем на шее, берет или меховая шапочка.

Послы продолжали беспечно болтать. Всего, о чем они говорили, Андраш не понял достаточно ясно, но смысл разговора улавливал хорошо и запоминал надежно. Работая в органах безопасности, Андраш иногда выступал в роли переводчика.

Адъютант вдруг оборвал разговор с шефом, помолчал и негромко, но отчетливо сказал по-немецки:

– Водитель, остановитесь, ради бога!

Эту же фразу он повторил по-итальянски.

Андраш спокойно вертел баранку. Не сделал никакой попытки повернуть голову к пассажирам. Мчался себе и мчался с прежней скоростью, привычно прикованный руками к машине, а глазами – к дороге.

– Ну вот, я же говорил! – Старший посол потрепал младшего по щеке.

Адъютант смущенно молчал.

Шеф потихоньку улыбался и думал о своем молодом спутнике. «Талантлив, энергичен, умен, подает большие надежды. Повидал весь мир, понял и почувствовал, куда человечество идет, что и кто ему угрожает… В больших делах юноша сообразителен. А вот в малых… пока не умеет наблюдать, не сразу разгадывает людей, не способен читать их молчание, еще не до конца понимает, что и спина человека, как и лицо, отражает и душевное настроение и интеллект. Скажи ему сейчас об этом – засмеется. Ничего! Поживет, наберется мудрости и убедится, что человек доступен для изучения со всех сторон, даже с самой неожиданной».

Легкая музыка в радиоприемнике сменилась голосом диктора:

– Внимание, внимание! Включаем площадь Кошута, где сейчас происходит грандиозный митинг. Весь Будапешт здесь. Сейчас выступит премьер реорганизованного национального, независимого, суверенного, правительства новой Венгрии…

– Многообещающая прелюдия, – заметил молодой посол.

– Тихо, пожалуйста! – раздраженно бросил старший. Он насторожился и, выхватив из кармана крупные черные четки, стал быстро, зло пересчитывать их тонкими, в перстнях, пальцами.

После короткой паузы в радиоприемнике послышался низкий голос Имре Надя:

– Дорогие друзья! Снова обращаюсь к вам, к венгерским братьям и сестрам, с горячей любовью. Революционная борьба, героями которой вы были, победила. В результате этих боев создано национальное правительство, которое будет бороться за независимость и свободу народа. Русские покинули столицу.

«Выполнил и перевыполнил», – подумал Андраш.

Машина спустилась с крутой горы в глубокую лощину, заросшую лесом, сырую и темную. Радиоприемник фыркнул, зашипел и почти заглох.

На горе снова послышался голос премьера:

– …Меня тоже пытались оклеветать, распространяя ложь о том, будто я вызвал советские войска. Это подлая ложь. Тот Имре Надь, который является борцом за независимость, суверенитет и свободу Венгрии, не звал эти войска. Наоборот, он был тем, кто боролся за вывод этих войск. Дорогие друзья! Сейчас начинаются переговоры о выводе советских войск из страны, об отказе от наших обязательств, вытекающих из Варшавского договора…

– Что ты говоришь? – закричал старший посол, глядя на освещенную шкалу радиоприемника. Он так грохнул о свое колено четками, что нить, на которую они были нанизаны, порвалась.

– …Мы призываем вас к терпению, – продолжал Имре Надь. – Я думаю, что наши успехи таковы, что вы можете оказать нам это доверие.

Адъютант собрал рассыпанные четки и почтительно подал их своему шефу.

– Монсеньер, я не понимаю вашего гнева.

– Вы же слыхали, что несет этот петух?

– Прекрасная декларация, монсеньер. Лопнул Варшавский пакт.

– Голый он, Имре Надь. С ног до головы. Ясен и политическому младенцу. Раскукарекался, зарю празднует. Рано, рано, рано! Еще длительное время нужны непроницаемость, туманность, сумерки, силуэтность. А он… хоть бы одним словом выругал Запад, хоть бы вспомнил, что является коммунистом!..

Андраш спокойно слушал немецкую скороговорку разгневанного посла.