Зарождаясь в инфрарациональных частях нашего существа, эти инстинкт и импульс на первых порах остаются чрезвычайно несовершенными, непросвещенными и примитивными как в созидании, так и в понимании прекрасного. Именно здесь в дело вмешивается разум, чтобы, руководствуясь своим развитым вкусом и верным знанием, различать, просвещать, исправлять, указывать на недостатки и недоработки, устанавливать законы эстетики и облагораживать наше понимание прекрасного и наше творчество. Пока мы таким образом стараемся познавать и исправлять себя, художник, как и поклонник искусства, может считать разум истинным законодателем и, пусть не создателем нашего эстетического инстинкта и импульса, все же создателем нашего эстетического вкуса и его бдительным судьей и наставником. Наши прежние бессознательные и беспорядочные действия он превращает в сознательную деятельность, обладающую рациональной способностью различения как в творчестве, так и в эстетическом наслаждении.
      Но опять же это справедливо лишь в определенных пределах, а если где-нибудь и справедливо в полной мере, то лишь на среднем уровне наших эстетических поисков и деятельности. Там, где создаются величайшие и высочайшие образцы прекрасного и где понимание красоты и эстетическое наслаждение достигаютпредельногосовершенства, человек всегда выходит за рамки рационального и оставляет его позади. Созидание прекрасного в поэзии и искусстве не подчиняется власти разума и даже не входит в сферу его влияния. Интеллект — не поэт, не художник и не творец в нас; истинное творчество осуществляется за счет потока сверхрационального света и силы, который проявляется — когда приносит наилучшие плоды — через видение и вдохновение. Эти свет и сила могут иногда прибегать к интеллекту, но чем больше они подчиняются интеллекту, тем больше теряют в мощи и силе видения, и тем меньше величия и истины являет красота, сотворенная ими. Интеллект может даже забрать власть над супрарациональными светом и силой, умерить и подавить божественный восторг творчества и принудить их подчиниться благоразумию своих требований, но таким образом он низводит их деятельность на свой более низкий уровень — и тем успешней, чем значительнее его вмешательство в творческий процесс. Ибо собственными своими силами интеллектуальный разум способен развиться лишь до таланта, хотя это может быть очень большой и даже, при достаточной поддержке свыше, великий талант. Гений, истинный творец, неизменно супрарационален по природе своей и в средствах своего самовыражения — даже когда, казалось бы, он выполняет работу интеллекта. Он более всего является самим собой, наиболее велик в своей деятельности, наиболее стабилен в смысле мощи, глубины, высоты и красоты своих достижений, когда он менее всего соприкасается с обычным интеллектом, наименее подвержен его контролю и наименее часто спускается с высот видения и вдохновения, чтобы прибегнуть к неизменно механистической интеллектуальной деятельности. Искусство, принимающее каноны разума и созидающее в установленных им пределах, может быть великим, прекрасным и сильным; ибо гений способен сохранить свою силу, даже когда он трудится в оковах и отказывается использовать все свои ресурсы; но когда он использует интеллект как средство творчества, он конструирует, а не творит. Это могут быть замечательные конструкции, выполненные искусно и с безупречным мастерством, но они являют достижение в области формы, а не победу духа, совершенство техники, а не воплощение нетленной истины прекрасного, которую творец постиг в своей внутренней реальности, своем божественном восторге, своем обращении к высочайшему источнику экстаза, Ананде.
      В истории человечества были периоды художественного творчества, эпохи разума, когда рациональная и интеллектуальная тенденции преобладали в поэзии и искусстве; были даже народы, которые в великие периоды становления искусства и литературы подчиняли свою эстетическую деятельность верховной власти разума и утонченного художественного вкуса. Лучшие произведения искусства, созданные в такие периоды, отмечены известным величием, но главным образом интеллектуальным величием и совершенством техники, а не высочайшей вдохновенной красотой, открывающей истину; действительно, самая их цель состояла не в открытии глубинной истины прекрасного, но в утверждении истины идей и истины разума — цель критического ума, а не подлинно творческого духа. Основной целью творчества было дать интеллектуальный анализ жизни и природы, облагороженный превосходным поэтическим ритмом и языком, чем явить Бога, человека, жизнь и природу во вдохновенных художественных формах прекрасного. Но великое искусство не довольствуется выражением интеллектуальной истины вещей, которая всегда остается поверхностной, или внешней; оно ищет глубинную изначальную истину, не доступную одним только чувствам или простому разуму — заключенную в вещах душу, незримую реальность, которая есть реальность не формы и процесса, но духа вещей. Именно эту реальность постигает искусство и выражает через форму и идею — но через форму, которая исполнена значения и смысла, а не просто является достоверным, точным или гармоничным слепком с видимой Природы; и через идею-откровение, а не просто идею, которая правильна, красиво и верно сформулирована или полностью отвечает разуму и художественному вкусу. Истина, которую ищет искусство, есть прежде всего истина красоты опять-таки речь идет не просто о красоте формы или красоте пропорций и правильного метода, которую ищут чувства и разум, но о душе красоты, которая сокрыта от обычного взгляда и заурядного ума и открывается во всей своей полноте лишь ясному видению земного поэта и художника, способного постичь тайные смыслы универсального поэта и художника — божественного творца, который пребывает как душа и дух в созидаемых им формах.
      Искусство, которое придает главное значение разуму и эстетиче-скому вкусу, а также совершенству и чистоте художественного метода, разработанного согласно канонам разума и эстетического вкуса, претендовало на звание классического искусства; но правомерность подобного притязания, как и излишне жестких разграничений, на которых такое искусство основывается, представляется весьма сомнительной. Дух истинного, великого классического искусства и поэзии должен выявлять универсальное и подчинять выражение индивидуального универсальной истине и красоте, точно так же, как дух романтического искусства и поэзии должен выявлять все своеобразное и индивидуальное, и зачастую он делает это с такой силой или с такой живой выразительностью, что универсальное в его творениях отходит на задний план; тем не менее именно на основе универсального всякое истинное искусство романтическое ли, классическое ли — созидает и наполняет содержанием свои формы. В действительности любое великое искусство содержит в себе как классический и романитический, так и реалистический элемент — под реализмом понимается здесь предпочтительное выявление внешней истины вещей, а не тот извращенный, вывернутый наизнанку романтизм «реальной действительности», который чрезмерно выпячивает безобразное, заурядное или патологическое и выдает это за окончательную истину жизни. Принадлежность великого произведения тому или иному типу искусства определяется тем, какому элементу оно отдает предпочтение и насколько подчиняет остальные его преобладающему влиянию. Но классическое искусство тоже творит на основе широкого видения и вдохновения, а не интеллектуального процесса. Классическое искусство и литература низшего вида — если оно действительно классическое, а не псевдоклассическое (как это часто бывает), рассудочно подражающее внешней форме и методу искусства классического, — может явить произведение значительной, хотя и гораздо меньшей силы, но существенно уступающее образцам истинного творчества в широте и глубине содержания; ибо на эту неполноценность оно обрекло само себя принципом интеллектуального построения. Оно почти всегда стремительно вырождается в формальное или академическое искусство, лишенное истинной красоты, лишенное жизни и силы, ограниченное своей рабской преданностью форме и воображающее, что всего можно достичь, если соблюдать определенную форму, следовать определенным канонам построения и подчиняться определенным стилистическим правилам или методическим принципам. Оно перестает быть искусством и превращается в холодное и механическое ремесленничество.
      Это стремление утвердить в первую очередь (а иногда даже почти исключительно) власть разума и эстетического вкуса в созидании и понимании прекрасного объясняется складом ума — скорее критическим, нежели творческим; и в своей теории творчества такой критический ум впадает в существенное заблуждение. Любой творческий процесс (чтобы произведение искусства было совершенным) должна направлять внутренняя способность различения, постоянно отбирающая и отсеивающая элементы в согласии с принципом истины и красоты, который всегда остается верным закону гармонии, пропорции, органической связи форм с идеей; в то же время существует совершенное соответствие идеи духу, природе и внутренней структуре произведения, выражающего явленную душе и разуму красоту, — его сварупе (svaruРpa) и свабхаве (svabhaРva). Следовательно, эта внутренняя способность различения отвергает все чуждое, излишнее, бесполезное, все, что уводит в сторону, размывая и искажая, перегружая или обедняя произведение, и в то же время своей верховной властью отбирает и изыскивает все, что может выявить полную истину, совершенную красоту, самую сокровенную силу. Но это различение осуществляется не критическим интеллектом, как и гармония, пропорции, соотношения, возникающие в процессе различения, устанавливаются не с помощью закона, сформулированного критическим разумом; способность различения органично присуща природе и истине самого произведения, самого творчества, его сокровенному внутреннему закону красоты и гармонии, который можно постичь только видением, а не интеллектуальным анализом. Следовательно, способность различения, присущая творцу, не имеет ничего общего с интеллектуальной самокритикой или соблюдением правил, навязанных ему извне какими-либо канонами интеллекта, — она сама является творческой, интуитивной способностью, частью видения, вовлеченной в творческий процесс и не отделимой от него. Она приходит как часть того потока силы и света свыше, который через божественный экстаз поднимает творческие способности человека к плану мощной супрарациональной деятельности. Когда же способность различения оказывается неэффективной, когда ей изменяют низшие исполнительные силы, рациональные или инфрарациональные (а это происходит, когда они выходят из состояния пассивности и настойчиво требуют удовлетворения своих собственных требований или капризов), тогда произведение получается неполноценным и возникает необходимость в последующем процессе самокритики. Но художник, который пытается исправить свое произведение согласно каким-то критериям и на основе интеллектуального процесса, использует ошибочный или во всяком случае малоэффективный метод и не реализует полностью свои возможности. Ему следует призвать на помощь интуитивное критическое видение и воплотить его в новом акте вдохновенного созидания или пересозидания, предварительно с его помощью снова войдя в состояние гармонии со светом и законом своего изначального творческого замысла. Критический интеллект не принимает прямого или независимого участия в деятельности вдохновенного творца прекрасного.
      Он принимает участие в оценке прекрасного, но даже здесь не является ни верховным судьей, ни законодателем. Задача интеллекта — анализировать элементы, части, внешние процессы, видимые принципы объекта исследования и объяснять их взаимоотношения и работу; в процессе такой деятельности он обучает и просвещает низший ум, который, будучи предоставлен сам себе, имеет обыкновение совершать действия или принимать сделанное как само собой разумеющееся без должного размышления и плодотворного понимания. Но в отношении высочайшей и глубочайшей истины прекрасного, как и истины религии, интеллектуальный разум не способен постичь внутренний смысл и реальность прекрасного и даже внутреннюю истину видимых принципов и процессов, если ему не помогает высшая интуиция, не ему принадлежащая. Подобно тому, как он не может дать человеку метод, процесс или закон, согласно которому может или должно создаваться прекрасное, он не может привнести в понимание красоты ту глубинную интуицию, в которой оно нуждается; он может лишь помочь очистить и прояснить обычные восприятия и представления низшего ума, которые мешают ему видеть прекрасное или навязывают ему неверные и примитивные эстетические критерии: он делает это предоставляя уму внешнюю идею и закон соотношения элементов той вещи, которую ум должен воспринять и оценить. Далее необходимо пробуждение особого рода видения, интуитивное постижение и отклик души. Разум, который всегда подходит к изучению извне, не способен установить такую глубокую и тесную связь с вещью; ему приходится прибегать к более непосредственному орудию — интуиции, рождающейся из самой души, и призывать на каждом шагу интуитивный ум, чтобы тот компенсировал его собственную несостоятельность.
      Об этом наглядно свидетельствует история литературы и художес-твенной критики. На ранних стадиях понимание прекрасного является интуитивным, естественным, врожденным — это отклик эстетического чувства души, которая не пытается ничего объяснять мыслящему разуму. Когда же оценивать прекрасное берется рациональный интеллект, он не довольствуется честной констатацией природы и качества эстетического переживания, но пытается анализировать, формулировать необходимые условия «правильного» эстетического наслаждения; он вырабатывает теорию художественного метода, художественный закон и правила построения произведения, своего рода механические принципы созидания прекрасного, незыблемый канон или Шастру. Это приводит к длительному периоду господства академической критики — поверхностной, формальной, искусственной, исходящей из ложной идеи о том, что самым важным элементом творческого процесса является художественный метод, верно представить который может один лишь критический разум, и что каждому виду искусства может соответствовать некая наука, которая исчерпывающе объяснит нам, каким образом создается произведение, и посвятит нас в тайну и процесс его создания. Наступает время, когда творец прекрасного восстает и провозглашает свое право на свободу — обычно в форме нового закона или принципа творчества, — и эта свобода, однажды утвержденная, начинает расширяться и увлекать за собой критический разум, раздвигая его привычные границы. Появляется более глубокая оценка прекрасного, стремление искать новые принципы критики: постигать душу самого произведения и объяснять его форму в связи с душой или изучать самого творца или дух, характер и идеи эпохи, в которую он жил, и таким образом приходить к правильному пониманию его произведений. Интеллект начинает сознавать, что главная его задача — не устанавливать законы для творца прекрасного, но помочь нам понять самого художника и его произведение — не только его форму и составные элементы, но и ум, в котором оно зародилось, и впечатления, которые оно вызывает в уме воспринимающем. Здесь критический разум стоит на верном пути, но на пути, к концу которого рациональное понимание остается далеко позади и открывается высшая способность, супрарациональная по своему происхождению и природе.
      Ибо сознательное восприятие прекрасного достигает предельной ясности и приносит высочайшее наслаждение не благодаря анализу красоты, которой наслаждаются, и даже не благодаря правильному и разумному ее пониманию — ибо они лишь предварительно очищают наше изначально непросвещенное чувство прекрасного — но благодаря экзальтации души, в которой она полностью открывается свету, силе и радости творения. Душа прекрасного в нас отождествляет себя с душой прекрасного в произведении искусства и в процессе восприятия испытывает то же божественное упоение и тот же духовный подъем, которые испытывал художник в процессе творчества. Критика достигает предельных высот, когда запечатлевает, объясняет, верно описывает этот отклик души; она сама должна стать вдохновенной, интуитивной, дарующей откровение. Иными словами, деятельность интуитивного ума должна стать завершением деятельности рационального интеллекта; интуитивный ум может даже полностью заместить интеллект и более эффективно исполнять специфическую, свойственную ему работу; он может более глубоко объяснить нам тайну рождения формы, стадии творческого процесса, внутреннюю причину, сущность и характер недостатков и несовершенств, присущих произведению, равно как и его достоинств. Ибо интуитивный ум — когда он достаточно воспитан и развит всегда может взять на себя работу интеллекта и обнаружить при этом силу, свет и способность проникновения в сущность, которые более велики и надежны, чем сила и свет интеллектуального ума, даже самого развитого. Существует интуитивная способность различения, которая превосходит остротой и точностью восприятия видение логического разума.
      Все, сказанное о великом искусстве как о той форме прекрасного, в которой обычно наше эстетическое чувство находит величайшее и глубочайшее удовлетворение, относится ко всякой красоте — красоте Природы, красоте жизни, равно как и красоте искусства. Мы приходим к тому, что в конечном счете в своем отношении к прекрасному разум занимает в точности то же место и имеет те же пределы возможностей, как и в своем отношении к религии. Он помогает просвещать и очищать эстетические инстинкты и импульсы, но не может дать им высочайшую удовлетворенность или развить в них способность полного проникновения в сущность. Он до некоторой степени формирует эстетический ум и способствует его реализации, но не может с основанием притязать на право устанавливать окончательный закон для процесса созидания прекрасного или для восприятия прекрасного и наслаждения им. Он может только направлять эстетический инстинкт, импульс и ум к максимально сознательному удовлетворению, но не приводить к нему; в конце концов он должен передать их в распоряжение более высокой способности, которая непосредственно соприкасается с супрарациональным и по своей природе и образу действий превосходит интеллект.
      И причина здесь все та же: ибо в прекрасном в конечном счете мы ищем то же самое, что и в религии — Абсолютное, Божественное. В своем поиске прекрасного человек лишь в самом начале пути удовлетворяется красотой формы — красотой, которая обращена на физические чувства и витальные впечатления, импульсы и желания. Лишь в середине пути его начинает привлекать красота воспринимаемых им идей, он начинает находить удовольствие в пробужденном эстетическом чувстве, в постижении совершенного творческого процесса и гармонии элементов. За всем этим душа прекрасного, заключенная в нас, жаждет испытать вдохновенный восторг от прикосновения, откровения абсолютной красоты во всех вещах, присутствие которой она ощущает, но постичь которую не могут сами по себе ни чувства и инстинкты (хотя они могут служить средствами постижения), ибо она сверхчувственна, ни разум и интеллект (хотя они тоже являются средствами постижения), ибо она супрарациональна и супраинтеллектуальна, но которой сама душа стремится достичь сквозь все эти покровы. Когда она сможет вступить в соприкосновение с этой универсальной, абсолютной красотой, этой душой прекрасного, увидеть ее откровение в любой, самой незначительной и самой великой вещи, постичь красоту цветка, формы, красоту и силу характера, действия, события, человеческой жизни, идеи, штриха, положенного кистью или резцом, или блестящей мысли, пламенеющего заката или величественной грозы, — только тогда чувство прекрасного в нас найдет истинное, глубокое и совершенное удовлетворение. В действительности, как и в религии, это есть поиск Божественного, Всепрекрасного в человеке, в природе, в жизни, в мысли, в искусстве; ибо Бог есть Красота и Наслаждение, скрытые за многообразием Его масок и форм. Когда в нашем растущем чувстве и понимании прекрасного, в наслаждении прекрасным и даре сотворения прекрасного мы обретаем способность отождествить себя в душе с этим Абсолютным и Божественным, пребывающим во всех формах и видах деятельности мира, и сформировать образ нашей внутренней и внешней жизни по тому высочайшему образу Всепрекрасного, который мы можем постичь и воплотить, тогда эстетическое существо в нас, рожденное для этой цели, осуществляет себя и восходит к своему божественному завершению. Найти высочайшую красоту — значит найти Бога; открыть, воплотить или, как мы говорим, создать высочайшую красоту — значит вызвать из наших душ живой образ и силу Бога.

Глава XV. Супрарациональное благо