1941 год. Окрестности Свердловска

Впервые превращение Сережи Пантелеева в оборотня случилось в мае 1941 года, когда мальчику только-только исполнилось тринадцать лет. Именно в этом пионерском возрасте произошел тот странный и недоступный пониманию перелом, который случается в нашем обществе довольно часто. Только перерождение большинства граждан происходит менее незаметно, во всяком случае, для них самих. Но все по порядку.

С того ясного декабрьского дня, когда с голубого неба упал серебристый самолет и в мгновение ока сломал их жизни, прошло полтора года. Первую неделю все происходящее с ним Сережа воспринимал словно ускоренное кино. Калейдоскоп лиц, событий кружился перед глазами, не давая сосредоточиться, понять, что же происходит…

Яркие, но несвязные картины до сих пор стояли перед глазами мальчика.

Белейший снег и скрюченная фигура отца, лежащего лицом вниз… Возле головы, словно кустик клюквы, небольшое красное пятно.

Словно замерзший дом… прыгающая по снегу лайка… Она то подбегает к мертвому хозяину, то бросается к строениям. Наконец звучит одиночный выстрел, и Зана застывает рядом с отцом, уткнувшись в него мордой.

Потом их заталкивают в самолет. Деревянные скамьи вдоль металлических бортов… Он сидит, зажатый меж двумя колючими шинелями. От солдат пахнет табаком и сапожной ваксой.

Вопль матери: «Изверги!!!». — внезапно захлебнулся, словно ей зажали рот.

Рев моторов… Кажется, они летят. Незнакомое ощущение, словно проваливаешься в бездонную яму. Короткий матерок сидящего слева солдата. Полузабытье. Удар. Самолет на земле.

Их куда-то везут. Серое здание, серые стены, серые лица… Мать пытается обнять его и сестру. Ее грубо отрывают, уводят. Снова серые стены. Хмурые люди задают какие-то вопросы. Он бессмысленно кивает, таращит глаза… «Одичали, — слышит он презрительное. — Дикари».

Еще вопросы… Громадная полутемная комната, жестяная миска с пшенкой, кружка холодного чая. Рядом какие-то неясные тени.

Утро. Железнодорожный вагон. На жесткой полке он, рядом сестра, красноармеец с винтовкой, какая-то женщина Стучат колеса… Солдат и женщина курят. Полусон, полуявь…

«Приехали, — хмуро говорит женщина, — на выход».

Заплеванный перрон. Безучастные лица, разглядывающие их словно насекомых… Ряды коек, заправленные одинаковыми серыми одеялами. «Детдом», — слышит он рядом полузнакомое слово. «Детдом — это приют», — разъясняет сестра. Вот он, страшный приют, которым часто пугал отец. Сбылись его предсказания.

Детдом стоял в чахлом леске на окраине довольно большого рабочего поселка. Говорили, что Свердловск находится совсем недалеко, но Сережа не особенно интересовался топографией. После лесного безлюдья его окружало множество лиц, а это было значительно интереснее. Большинство детей, так же как и они с сестрой, оказались здесь внезапно и, несмотря на продолжительное пребывание, до сих пор не могли прийти в себя. Часто по ночам он слышал приглушенные всхлипывания, да и днем не раз видел слезы на глазах. Однако плакать запрещалось. За это могли лишить обеда или посадить в карцер. Дисциплина была жесткая.

Лица вокруг постоянно менялись: кто-то прибывал, кого-то, наоборот, увозили неизвестно куда. Однако его с сестрой почему-то не трогали.

Ни тоски, ни хотя бы грусти по исчезнувшим родителям Сережа не испытывал. Он и сам не мог объяснить себе причину такого равнодушия. Словно не отец погиб там, в лесу, а мать пропала неведомо куда. Состояние его скорей можно было назвать равнодушным любопытством. Слезы товарищей по несчастью оставались ему непонятными. Конечно, он знал, что подавляющее большинство, как и он, лишилось родителей, но это ли причина для слез? И что из того? Ведь сами-то живы-здоровы и не испытывают физических страданий. Слезы у Сережи вызывала только очень сильная боль. Как-то раз он обварил на кухне руку, перетаскивая бак с кипятком, вот тогда действительно было больно. Впрочем, Сережа очень быстро научился сдерживаться и плакал первый и последний раз.

Гораздо больше мальчик скучал по лесу. При каждом удобном случае он убегал к высокому деревянному забору, за которым начинались заросли, и сквозь пролом незаметно углублялся в пыльный кустарник. Конечно, чахлые посадки совсем не то, но и такой лес был лучше, чем ничего. Один раз отсутствие мальчика заметили, и его наказали, но все равно он продолжал при первом удобном случае незаметно отлучаться в заросли. Он устраивался под корявой ольхой и лежал, смотря в небо, или утыкался носом в траву и жадно вдыхал запахи. Конечно, такое можно проделать только летом.

Жизнь в детдоме оказалась не то чтобы тяжелой, но уж больно скучной. Несчастье, свалившееся на плечи детей, превратило большинство из них в маленьких старичков. Играли редко, да и то по команде воспитателей. Особой дружбы друг с другом не водили. Работали и учились. Детдом был очень похож на тюрьму. И как в тюрьме, здесь заправляли самые наглые и беспощадные. Тактика у них была самая примитивная. Зажать в угол, надавать, как они выражались, «шезделей», а потом заставить себе прислуживать — выполнять различные, подчас унизительные, приказания. Очень часто они перекладывали на плечи слабых часть неприятной работы, например пилку дров.

Компанию блатных, как они себя называли, возглавлял Васька Зайцев по кличке Косой — здоровенный детина, которому на вид можно было дать лет шестнадцать. Его напарник — Генка Сморчок, наоборот, был худ, вертляв и бледен. Временами бледность сменялась нездоровым румянцем, глаза начинали странно блестеть. Был еще и третий — Соболь. Ни имени, ни фамилии у него, похоже, не имелось. Соболь и Соболь. Даже воспитатели звали его так. Хотя, возможно, это была его настоящая фамилия. Соболь редко сам осуществлял экзекуции, но чувствовалось, что руководит действиями блатных именно он. Это был высокий, рыжеватый, круглолицый парень, спокойный, даже несколько расслабленный в своих движениях, цедивший слова и почти не поднимавший длинных пушистых ресниц. Похоже, он знал значительно лучшие времена, потому что даже в детдомовской одежке казался пай-мальчиком. Вокруг троицы вилось несколько «шестерок», бывших на подхвате.

Сережу они сначала не замечали, да он сам не особенно обращал на них внимание. Мало ли кто кем командует. Однако так продолжалось недолго.

Как-то вечером, уже после отбоя, когда мальчик лежал, укрывшись жиденьким одеялом, его кто-то тронул за плечо.

— Чего надо? — недовольно спросил он.

— Иди, тебя Соболь зовет, — узнал он голос одного из «шестерок».

Сережа поднялся и подошел к кровати Соболя.

— Зачем звал?

— А, это ты, — лица Сережа в полумраке не видел, но чувствовал, что тот усмехается.

— Так чего надо?

— Ты из каких будешь? — неожиданно спросил Соболь.

— В каком смысле? — не понял Сережа.

— Происхождение твое какое? Пролетарий или от сохи?

— Из дворян.

— Да ну?! — удивился Соболь. — Граф или барон?

— Просто дворянин.

— А чего так скромно?

— Все, что ли?

— Ну-ну, аристократ, не так скоро. Подожди. Есть у меня к тебе одна просьба.

— Какая?

— Почеши мне пятки. Я, знаешь, люблю, чтобы мне на ночь пятки чесали. Раньше ваш класс, эксплуататорский, заставлял себе пятки чесать. Крепостные этим занимались. Мои, между прочим, предки. А теперь времена сменились. Эксплуататоры оказались в роли побежденных. Так что давай перевоспитывайся, классово чуждый элемент. Приступай.

— Да пошел ты!

Рядом угодливо хихикнули.

— Куда это, интересно? — полюбопытствовал Соболь. — Уж не на конюшню ли? Под кнут?

Сережа молча повернулся и направился к своей койке.

— Ну как знаешь, — раздался в ответ насмешливый голос. — Придется применить к тебе классовый подход. Перековывать тебя будем.

На следующий день после уроков к Сереже снова подскочил давешний «шестерка».

— Пойдем на «задки», — стараясь не смотреть в глаза, сказал он.

«Задки», грязноватая площадка позади уборной, были излюбленным местом для драк.

«Значит, бить решили», — понял Сережа. Почему-то он не испытывал ни малейшего страха, напротив, лишь любопытство.

Его уже ждали. В небольшой группке возвышался Косой, рядом с ним, покуривая чинарик, топтался Сморчок. Было тут еще трое-четверо блатных из тех, что на подхвате. Соболь стоял чуть поодаль и, казалось, внимательно изучал похабные надписи на стене уборной.

— Этот, что ли? — прошепелявил Сморчок и сплюнул. — Барин, значит? А барев нынче нет. В семнадцатом всех повывели.

Вихляющей походкой он подошел к Сереже и, прищурившись, взглянул ему в лицо. Глаза у Сморчка, прозрачные и пустые, выражали лишь скуку.

— Ну что, мальчонка, готовься… Становись, падла, раком! — вдруг заорал он.

Сережа слабо усмехнулся.

— Он, сука, еще и смеется! — вновь перейдя на блатную шепелявость, почти прошептал Сморчок. — А этого не хочешь? — и он попытался ткнуть горящей папироской в глаз мальчика. Сережа инстинктивно отпрянул и одновременно толкнул Сморчка рукой. Тот поскользнулся на подтаявшем мартовском снегу и упал.

— Ах ты… — забрызгал слюной Сморчок. — Косой, мочи его!

Васька Косой, видимо, только и ждал команды. Он неторопливо шагнул вперед. «Шестерки» встали по сторонам, отрезая пути к бегству. Поодаль Соболь с любопытством наблюдал за происходящим.

Сережа смотрел на Косого. Тот неторопливо приближался, выставив перед собой здоровенные кулаки. Он был на голову выше Сережи и весил раза в два больше.

Неожиданно пришло то самое чувство, которое уже посещало мальчика. Он словно увидел все происходящее сверху. Раскисший почерневший снег, группку оборванцев возле вонючей уборной и себя…

Дальше произошло непонятное. Точно невидимая пружина подбросила Сережу в воздух. Он сделал изящный пируэт и молниеносно ударил Косого пяткой правой ноги в солнечное сплетение. К несчастью для Косого, фуфайка детины была распахнута. И изрядно стоптанный, но еще весьма крепкий кожаный каблук сделал свое дело.

Васька хрюкнул и упал на колени.

«Шестерки» разинули рты. Соболь подался вперед, и лицо его заметно побледнело. Сморчок вскочил с земли и приготовился бежать.

— Назад! — приказал Соболь. — Помоги ему, — он кивнул на Косого. Васька продолжал стоять на коленях, упершись руками в снег и разевая рот, словно гигантская жаба.

— Не хило! — восторженно произнес кто-то из «шестерок».

Они расступились, давая Сереже дорогу… Перед тем как уйти, мальчик еще раз оглядел всю компанию.

Соболь неотрывно смотрел на него и, казалось, хотел что-то сказать, но, видимо, не решался. Сережа повернулся и ушел.

Весь день ловил на себе Сережа удивленные и восхищенные взгляды, а ночью проснулся от чьего-то осторожного прикосновения.

— Пойдем потолкуем, — услышал он и узнал голос Соболя.

Сережа нехотя поднялся и двинулся следом за Соболем. Он не сомневался, что продолжения драки не последует. Слишком явственно он продемонстрировал им свое превосходство.

Они прошли мимо рядов коек и вышли в слабо освещенный, воняющий хлоркой коридор.

Сережа молча ждал. Соболь некоторое время переминался с ноги на ногу, потом, видимо, через силу произнес:

— Ты меня извини.

Чувствовалось, что фраза далась ему тяжело.

Сережа пожал плечами. Насмешливо сказал:

— Ты вроде ни при чем.

— Это я их натравил.

— Не сомневаюсь.

— Так чего же ты прикидываешься? «Ни при чем, ни при чем!» Я ведь действительно прошу прощения. Как дворянин у дворянина.

— Ты тоже из дворян?

— Именно! А тебя я хотел просто проверить. Думаю, парень гнет из себя. Хотя, конечно, сейчас вряд ли кто рассказывает о своем непролетарском происхождении. Так вот, я тоже… Только ты никому. Сам понимаешь… И отец мой скрывал, и мать… Правда, это не помогло. Все равно забрали. Не как дворян. Отец был архитектором… А, ладно!.. Не стоит вдаваться. А ты вот не боишься. Почему?

Сережа неопределенно мотнул головой. Соболя его кивок, видимо, удовлетворил.

— Ясно, — произнес он и положил руку Сереже на плечо. — Давай вместе.

— Что вместе?

— Мазу держать, как здесь говорят. Ну, стоять друг за друга.

— Зачем мне это?

— Как зачем? Чтобы никто не приставал, не обижал.

— Да меня и так никто не обидит.

— Охотно верю. Но все же…

— Ты меня, Соболь, пойми правильно. Зла я на тебя не держу, понимаю, сильный всегда давит слабого, как в лесу. Но с тобой в одной хевре быть не желаю. Ни к чему мне это.

— Как ни к чему?! Быдло нужно держать в повиновении. Всех этих Косых, Сморчков…

— Держи, не запрещаю. Но я — сам по себе.

— Смотри. А если придет кто-нибудь сильнее тебя? Ловчее?

— Ну и что?

— Ладно, как знаешь. Надеюсь, поперек дороги ты мне не встанешь.

Сережа сплюнул.

— А зачем?

А действительно, зачем? Несмотря на свой довольно скромный вид, Сережа чувствовал — соперников ему здесь нет. И не потому, что он сильнее всех. Может быть, вовсе и не сильнее. Тот же Косой играючи тащил два здоровенных ведра с водой от колодца на кухню, а для Сережи подобная ноша была явно тяжеловата. И в то же время мальчик ощущал в себе огромную силу. Происхождение этой силы оставалось для него непонятно, ее проявление в нужный момент не поддавалось объяснению. Она как бы существовала вне его воли, вне сознания. Взять хотя бы драку с «блатными». Откуда взялась сверкающая ловкость? Случайность? Может быть, и так. А вдруг вовсе нет? Но, честно говоря, Сережа не особенно раздумывал над этим.

В детдоме за ним закрепилось прозвище Дикий. Откуда оно пошло? Кто первый так его назвал? Но ведь назвали. И приклеилось — не оторвать. Правда, Сережа не возражал. Дикий так Дикий.

С сестрой он общался каждый день, но очень скоро между ними словно пролегла едва наметившаяся трещина, которая незаметно, но постоянно все увеличивалась. Евгения стала уже совсем взрослой девушкой. Летом 1940 года ей исполнилось шестнадцать. Как-то она отозвала его в сторону и увела на задворки за сараи.

— Поговорить надо, — односложно объяснила она, сосредоточенно смотря себе под ноги.

Они присели на поломанную скамейку, оставшуюся здесь неведомо с каких пор.

— Давай, говори, — поторопил Сережа.

— Ты знаешь, мне должны паспорт выдать.

— Ну?

— Могут и не дать, а без паспорта… Без документа не проживешь. Даже на работу не устроишься. Вообще без бумажки ты никто. — Она отломила сухую веточку и стала чертить ею по пыльной земле замысловатые зигзаги.

— Что ты все вокруг да около! — не выдержал Сережа.

— Могут паспорт не дать, потому что у нас родители — враги народа.

— Отца ведь убили.

— Ну и что? Все равно. Убили, потому что был беглым. А мать осуждена. Сидит… — Она вздохнула. — Мне директор Николай Иванович говорит: «Дела твои, Евгения, не больно веселые. Можешь без паспорта остаться».

— Что он еще говорит?

— Советует, как нужно сделать.

— И как же?

Сестра замолчала, продолжая ковырять прутиком землю.

— Говорит, нужно отказаться от родителей. Отречься. Сын, мол, за отца не отвечает. Так товарищ Сталин сказал. — Она снова замолчала.

— А дочь — тем более, — язвительно произнес Сережа. — Предать хочешь.

— Почему предать? Не хочу я никого предавать. Я жить хочу, ты понимаешь? Не прозябать, а жить! Прозябала в лесу, теперь здесь… Что же мне, век вечный на кухне посуду мыть? Я дворянка. Или забыл?

— Дворянка! — фыркнул Сережа. — Дворяне не предают, тем более своих родителей. Или не помнишь, что отец рассказывал?

— Все я помню, — она в бешенстве переломила прутик и швырнула его прочь. — Но я решила…

— А решила, так чего же разговор завела, или оправдаться желаешь? Можешь не оправдываться. Мне все равно. Делай как знаешь.

А действительно ли все равно? Он и сам не мог дать себе четкого ответа на этот вопрос.

С некоторых пор Сережа стал замечать, что с ним происходят совершенно непонятные, но явственные изменения. На первый взгляд, не случилось ничего необычного, так, мелочи. Вот, например, его сторонились животные. Еще в лесной усадьбе он заметил, что их лайка Зана с некоторых пор начала обходить его стороной. И не просто обходить. Сережа явственно чувствовал в поведении собаки страх. При его появлении она старалась куда-нибудь забиться, спрятаться. Пугался его и мерин Костя. Тогда он не придавал этому ни малейшего значения, мало ли что у бессловесной скотины «на уме». Теперь же это странное явление продолжилось и в детском доме.

Всеобщий любимец, толстый сибирский кот издавал угрожающее шипение, стоило Сереже приблизиться к нему. Шерсть на коте вставала дыбом, и он застывал словно вкопанный, пока мальчик смотрел на него, но стоило отвести взгляд, и кот опрометью шарахался прочь. Еще более непонятно вели себя собаки — приблудные дворняжки, которых иногда подкармливали ребятишки. От взгляда Сережи они начинали жалобно скулить, юлить на месте, всем своим видом выражая преданность, ложились на спины, задирая грязные, в репьях и очесах лапы, они были сама покорность. Но сами к мальчику никогда не приближались. Лишь если случайно он натыкался на них, они вели себя подобным образом.

Раз возле детдомовской помойки Сережа повстречал грозу поселковой детворы — громадного желтого пса Джека. Неизвестно какие собачьи крови смешались в нем, но Джек казался исполином собачьего царства. Вид он имел грозный. Всю его морду покрывали старые шрамы от постоянных драк, а одно ухо было наполовину оторвано. Свирепость Джека вошла в поговорку, но на территории детдома он обычно не появлялся. Теперь же он околачивался возле помойки, видимо, привлеченный ее заманчивыми запахами.

Сережа оказался возле помойки с пареньком по кличке Губарь. У Губаря та часть лица, по которой он получил свое прозвище, была действительно выдающейся. Видимо, среди его предков имелся негр — ничем другим нельзя было объяснить его ярко-красные огромные губы. Увидев Джека, Губарь испуганно застыл, и рот его полуоткрылся.

— Сейчас бросится, — прошептал он.

Джек замер и уставился тяжелым, исподлобья взглядом на мальчиков. Неожиданно он испуганно завизжал и рухнул на землю. Из пасти потекла слюна. Собака подобострастно заскулила, выражая полную покорность.

— Бешеный! — закричал Губарь.

— Сам ты бешеный, — насмешливо произнес Сережа, отведя взгляд от собаки.

Увидев, что на него не смотрят, Джек вскочил и стремглав бросился в кусты.

— Что это с ним, — удивился Губарь, — вроде нас испугался? Этакая зверюга.

— Может, и испугался, — небрежно сказал Сережа, — хозяина почуял…

— Чего? — не понял Губарь.

— Хозяина, говорю, меня то есть.

Почему он так сказал? Он и сам не мог объяснить этого. Однако уже на следующий день по детскому дому пошли гулять рассказы о том, что Дикий одним взглядом усмирил Джека. Авторитет мальчика, и раньше непререкаемый, и вовсе взлетел на недосягаемую высоту…

Однако Сережа обращал мало внимания на восхищенные взгляды своих товарищей. Женщины. Они целиком завладели помыслами. Не те стриженные под нуль девчонки с облупленными носами и цыпками на руках, которые день-деньской сновали вокруг. Другие. Таинственные, непонятные, они приходили в мечтах, роились бесплотными фигурами, дотрагивались прохладными нежными ладонями до лица, тела… Кто они, откуда?.. Кто занес семена странных фантазий в мальчишеский мозг?

Ночами, не в силах уснуть, лежал Сережа с закрытыми глазами, а перед ним вставали ослепительные обнаженные тела, сверкающие разноцветные глаза, каскады пушистых волос. Именно в такой час мальчик особенно явственно чувствовал, что внутри него живет некто огромный, сильный и страшный, поглощающий клеточку за клеточкой его разум. Грезы о женщинах, обычные для каждого подростка, превращались для него в навязчивый бред. Ощущения, которые он при этом испытывал, вовсе не походили на стыдливую лихорадку детского онанизма. Он был повелителем. Владыкой! Он обладал и царствовал над этим сонмищем красавиц. Все это уже было, точно было, вот только когда?

Однажды его отозвал Соболь.

— Пойдешь сегодня с нами?

— Куда?

— Увидишь. Не бойся, тебе понравится.

Вечером заинтригованный Сережа пошел следом за небольшой группкой, которую возглавлял Соболь. Идти пришлось недалеко. Таинственным местом, куда стремились мальчики, была… баня.

Сережа тут же понял. Сегодня мылись старшие девочки и женский персонал детдома.

— Есть на что посмотреть, — хрипло произнес Соболь, кивнув в сторону замазанных окон.

— Так ничего же не видно? — усомнился Сережа.

— Не волнуйся. Сморчок все разведал. Он у нас следопыт.

Не почувствовав насмешки, Сморчок радостно фыркнул.

— Залезем на чердак, — продолжал объяснять Соболь, — потолок там щелястый, все отлично обозревается. Ложись на пол и лови сеанс. Только осторожно, а то все прогнило, можно свалиться прямо им на головы, — он захохотал. — Вот будет номер! Ну, вперед!

Старая лестница, предусмотрительно заранее приставленная к задней стене бани, подозрительно трещала, но выдержала, не подломилась. На чердаке было почти так же душно, как и в самой бане, и вдобавок ужасно пыльно.

Сморчок, не выдержав, чихнул.