На кого рассчитано? Население здесь не страдало психическими расстройствами. Единственный городской дурачок Ионька был любим и почитаем именно потому, что считался уникумом. Маломерок, почти карлик, неопределенного возраста, совершенно лысый, но с густой, черной бородой и невероятно кривыми ногами, развлекался обычно тем, что подкрадывался сзади к какой-нибудь ядреной девке или молодухе и с воплем: «Я на тебе женюсь!» — пытался задрать ей юбку. Но так как, выслеживая очередную жертву, он страшно сопел, то бабоньки обычно успевали принять превентивные меры: одной рукой крепко держали юбку, а другой несильно били Ионьку по лысине.

— Ой-ой, невеста дерется! — кричал дурачок и с плачем убегал.

Подобным нападениям подверглась добрая половина взрослого женского населения. На него никто не обижался — ни жертвы, ни их мужья и кавалеры. Наоборот, для дамы или девицы считалось даже лестным подобное обхождение.

Про некрасивую женщину, случалось, говорили: «На нее даже Ионька не смотрит».

Однажды, правда, получился конфуз. Секретаря горкома партии Аркадия Борисовича Караваева только-только перевели в Тихореченск. До этого назначения он был директором крупного совхоза. Вместе с ним в город прибыла его жена — дородная вальяжная дама с замысловатой прической на голове. Прическа эта особенно поражала горожан. Она отдаленно напоминала потрясающие композиции в стиле рококо у кокетливых красавиц восемнадцатого века.

К Капитолине Александровне сразу же приклеилась кличка Первая Леди Ямайки. Кто придумал жене первого это нелепое, хотя и экзотическое прозвище, так и осталось неизвестным. Скорее всего какая-нибудь языкастая студентка ветеринарного техникума, но прилипла кличка накрепко.

Прошло несколько дней. К Первой Леди Ямайки стали уже привыкать, и тут она попалась на глаза Ионьке.

Дело было в июле, стояла страшная жара, на улицах было пустынно, и только у центрального универмага, который располагался в бывших торговых рядах братьев Кукушкиных, толпился народ. Универмаг был закрыт на обед, и публика ждала открытия.

Капитолина совершала обход торгового дома, когда он был пуст, чтобы никто не мешал выбрать нужный товар. Царственная дама вышла через служебный вход, сопровождаемая семенящей за ней директрисой универмага. Поискала глазами горкомовскую «Волгу», но машина стояла на противоположной стороне площади, шофер отогнал ее в тень. Пришлось «идти в народ». Недовольно поджав губы, Первая Леди Ямайки шествовала сквозь расступившуюся толпу.

В этот момент ее и узрел Ионька.

Сначала он замер, как кот, увидевший беспечно чирикающую птичку. Видно было, что он потрясен. И не столько прической и цветастым платьем Капитолины, сколько ее задом. Эта часть тела вызывала восхищение не только у малахольного Ионьки. Но дурачка она, по-видимому, ошеломила. Он доверчиво раскрыл мутные глаза и крадучись двинулся за дамой, не спуская взгляда с ее зада. При этом облизывался, а изо рта у него бежала струйка слюны.

Народ замер, предчувствуя недоброе. Все прекрасно знали, что последует дальше.

Дама походкой Клеопатры шла через площадь. Ионька подкрался вплотную, нагнулся и резким движением задрал подол платья Первой Леди.

Все ахнули. У присутствующих в толпе мужчин засверкали глаза. Женщины, которых у универмага было большинство, сначала стыдливо захихикали, потом захохотали во все горло. На жене Первого по случаю жары не было нижнего белья.

Ионька остолбенел, забыв даже произнести свою обычную фразу: «Я на тебе женюсь».

Первая леди Ямайки резко повернулась, глаза ее готовы были вылезти из орбит. Рот беззвучно открывался и закрывался.

В следующий момент дама завизжала. Потом утверждали, что крик был слышен даже в самых отдаленных уголках города. Она бессмысленно всплескивала руками и голосила не переставая.

На крики прибежал перепуганный шофер. Он грубо оттолкнул обслюнявленного Ионьку, умело поправил на даме подол и потащил ее к машине.

Дурак сидел в пыли, рыдал и размазывал слюни и слезы по грязному лицу.

Народ оживленно начал обсуждать увиденное. Все веселились. Примерно спустя час на площадь въехала «скорая помощь». Оттуда вышли два молодца, подхватили бедного Ионьку, который давно забыл о содеянном, и поволокли в машину.

Рассказы о происшедшем мгновенно облетели весь город. Они обросли весьма живописными подробностями. Говорили, например, что Ионька пытался изнасиловать Капитолину прямо посреди площади, полностью раздел ее, но был остановлен самим первым секретарем, пришедшим на помощь супруге.

Дурачка все жалели, считая, что больше его не увидят. Однако примерно через неделю он снова бродил по городским улицам и приставал к женщинам.

Первая Леди Ямайки несколько дней не показывалась, но вскоре появилась как ни в чем не бывало. Лицо ее стало еще более неприступно. Теперь даму повсюду сопровождал горкомовский шофер. Однако, несмотря на происшедшее, а может быть, благодаря ему популярность Капи-толины, особенно у мужской половины населения, значительно выросла.

Зачем такое многословное отступление от основной нити сюжета, скажет читатель. Возможно, он отчасти будет прав, однако эта сценка как нельзя лучше рисует нравы Тихореченска.

Вернемся все-таки к психиатрической лечебнице.

Психушка, как мы уже упоминали, возникла в бывшем монастыре в 1956 году. Вначале в старые стены приехали строители, причем не городские, и навели капитальный порядок.

Горожане первое время считали, что здесь снова будет тюрьма. Этим объяснялась некоторая таинственность, окружавшая реставрационные работы. Попытки городских мальчишек проникнуть туда строго пресекались. Вообще стройка тщательно охранялась. Но вскоре на загадочном объекте появились люди в белых халатах, и было объявлено, что в монастыре расположится больница. Долго не сообщали какая. И вдруг огорошили: дурдом!

Почти любое лечебное заведение пользуется в народе почтением. К этому же отношение двойственное. Страх и юмор переплелись в нем. Анекдоты о психах в достатке представлены в народном фольклоре, но есть в этой теме нечто мрачное, а смеяться над психическими больными может только сам недалеко ушедший от них человек.

Первое время больных в лечебнице было немного, всего несколько человек. Об этом поведал городу старичок парикмахер, которого приглашали стричь и брить психов. Кроме него, на территории лечебницы не побывал ни один горожанин. Весь медперсонал был приезжий, даже санитары, нянечки и технички.

Старичка требовали в бывший монастырь всего несколько раз, а потом перестали приглашать — видимо, обходились своими силами. Да он и не рвался — хотя ему неплохо платили, ходить туда он откровенно побаивался.

— Расскажи! — приставали знакомые. Но он отмалчивался.

Крепился парикмахер примерно месяц, потом, выпив чуть больше обычного, проговорился.

— Мне кажется, — поведал он собутыльникам свою догадку, — там лежат генералы…

— Какие генералы? — изумились приятели.

— Самые настоящие боевые генералы, но только свихнувшиеся. Люди весьма солидные, не какие-нибудь доходяги. И одеты чисто, некоторые даже в полувоенной одежде!

— Ну-ну! — подгоняли приятели.

— Я их стриг и брил, — пояснил парикмахер.

— Это понятно, давай дальше!

— Говорили они все больше о сражениях, там у них даже карты боевых действий висят, а главный у них Жуков!

— Какой Жуков? — вопрошали потрясенные приятели.

— Как какой?! Георгий Константинович.

— Неужели сам?!

— А кто его знает, может, и сам. Я когда его первый раз брил, так он сидел сначала смирно, потом как заорет: «Воздух!!!» Прибор у меня из рук выбил, воду разлил и под кровать полез. Я, признаться, до смерти испугался, но тут в палату (а палаты у них одноместные) влетает здоровенный детина-санитар и кричит:

«Товарищ маршал, отбой воздушной тревоги!» Он вылез — и как ни в чем не бывало командует мне:

«Рядовой, продолжайте бритье!»

— А ты? — изумлялись приятели.

— Я добрил.

— Вот ты говоришь, — спросил самый недоверчивый из слушателей, — что у них там карты висят, как же: в одноместной палате — и карты?

— Первый раз я их брил поодиночке, — объяснил любознательному слушателю парикмахер, — а потом в общей комнате, вроде они там обедают, под присмотром санитаров. Вот там карты и висят, и еще картины разные военные…

Там и Сталин есть, — шепотом произнес рассказчик, оглянувшись по сторонам. Приятели вытаращили на него глаза.

— Я когда в общей комнате их брил, тот самый Жуков спрашивает другого генерала: «А что это сегодня Иосифа Виссарионовича не видно?»

«А он на Ближней даче», — отвечает тот, а санитары хохочут…

— Скажи, — спросил затесавшийся в компанию скептик, — а Берию ты там не встречал?

— Кого не видел, того не видел, — спокойно ответствовал парикмахер. — Мне кажется, — серьезно продолжал он, — это настоящие генералы. Конечно, не Жуковы и Рокоссовские, но тоже важные птицы. Ну, свихнулись они, бывает, так не класть же боевых заслуженных людей с разными там алкашами и параноиками. Вот для них и создали персональный дурдом!

Объяснение это было недалеко от истины.

Несмотря на уже упоминавшееся психическое здоровье жителей Тихореченска, случалось, и в нем люди сходили с ума. Но ни разу не было случая, чтобы их лечили в городской психиатричке, или попросту в Монастыре.

Кстати, пренебрежительные названия типа: дурдом, психушка, — употреблялись по отношению к лечебнице редко. С первых же дней существования ее стали называть Монастырем.

То, что местных больных в Монастыре не лечили, а отправляли в область, убедило тихоречен-цев в его спецназначении.

Город и Монастырь жили, почти не соприкасаясь и не очень интересуясь друг другом. Однако с годами в Монастыре происходили изменения, замечаемые даже горожанами. Во всяком случае, количество пациентов в нем значительно увеличилось. Больные прибывали в закрытых машинах, наподобие тюремных. И сама больница стала больше похожа на тюрьму, потому что была усилена система безопасности. Высокие стены Монастыря увенчала колючая проволока, через которую, по слухам, был пропущен электрический ток. Очень строго соблюдалась пропускная система.

Иногда горожане видели, как к воротам Монастыря подъезжали большие грузовики с непонятным оборудованием.

Но, несмотря на все строгости, из лечебницы несколько раз совершались побеги, о которых стоит рассказать особо.

Что касается генералов, то, видимо, причин для побегов у них не было. Поэтому случаев появления граждан в брюках с лампасами в Тихоре-ченске не отмечено. Очевидно, генералы со временем вымерли, и в клинике появились другие — пациенты.

Где-то в середине семидесятых годов город был взбудоражен необычным происшествием. В уже известном нам универмаге (бывшие торговые ряды братьев Кукушкиных) в один из хмурых мартовских дней случилась паника. Произошло все в тот момент, когда известная на весь район телятница Клава Малеева решила обновить свой гардероб. Приспичило ей прибарахлиться, потому что в ближайшее время Клаву должны были снимать на областном телевидении, в передаче «Ударная вахта передовиков производства». По этому случаю Малеева отправилась в город.

Директриса универмага, предупрежденная начальством, приветливо встретила знатную телятницу и препроводила в свой кабинет. Отличный английский костюм чехословацкого производства уже был приготовлен. По мнению директрисы, это был верх элегантности, Однако Клава, осмотрев обнову, осталась недовольна. То ли ее не удовлетворил фасон, то ли взыграла рабоче-крестьянская гордость, но только Клава категорически отказалась от костюма. Она застенчиво и гордо молчала, пугливо озираясь на собравшихся в кабинете директрисы продавцов и товароведов. Те в один голос нахваливали костюм.

Директриса уже жалела, что связалась с «колхозницей», но команда была дана, ее нужно было выполнять.

— Чем же вам, голубушка, не нравится этот фасон? — преувеличенно сладко спросила директриса.

Клава, отложив костюм, задумчиво глядела в окно на крыши Тихореченска, на расстилающиеся вдали родные поля. Директриса внутренне чертыхнулась, но продолжала вести себя вежливо. Все некоторое время молчали. Наконец, Клава отвлеклась от пейзажа за окном и изрекла:

— Хочу как у всех.

По рядам зрителей пошел шепот.

— Ну что ж, — холодно сказала директриса, — пройдемте в торговый зал.

Народу было немного, но директриса нервничала, опасаясь, что Клава будет выбирать обновку несколько часов. К ее удивлению, Малеева очень быстро сыскала подходящую для себя вещь — простенький костюмчик фабрики «Красный восход» — и удалилась в примерочную.

«Деревня! — мысленно изрекла директриса. — Что с такой взять?» Однако она должна была довести дело до конца. Поэтому решила дождаться результатов примерки.

Клавы не было очень долго. Может быть, полчаса. Директриса очень утомилась бессмысленным ожиданием и хотела было уйти, но, обернувшись, увидела, что поодаль стоит «змея подколодная» (так она называла собственного заместителя) и внимательно наблюдает за происходящим.

«Доложит, — в сердцах подумала директриса, — непременно…»

Терпение изменило ей, и она решила поторопить Малееву. Директриса осторожно заглянула за портьеру и обомлела. Она стала свидетелем в высшей степени необычной сцены: полураздетая Клава сидела на корточках и гладила какое-то странное существо.

Директриса тихо ойкнула и отпрянула. Она обернулась назад, ища, как это ни удивительно, помощи у «змеи подколодной». Та с готовностью подбежала и, в свою очередь, заглянула в примерочную. Она не произнесла ни слова, но, отвлекшись от небывалого зрелища, с торжеством посмотрела на свою начальницу: мол, скандала теперь не оберешься.

Директриса и сама понимала, что скандала не избежать. Она вновь попыталась оценить диспозицию, но чуть не была сбита с ног Клавой Малеевой, которая, облачившись в новый костюм, вышла из примерочной.

— То, что надо, — изрекла передовичка, — как раз по мне. А забавная у вас обезьянка, — неожиданно сменила она тему, — чем, интересно, вы ее кормите?

Сообщение, что в примерочной засела живая обезьяна, повергло директрису в шок.

Через пять минут к примерочной сбежался не только весь персонал магазина, но и немногочисленные покупатели. Все с удивлением разглядывали экзотическое животное. Обезьяна, забившись в угол, тоже смотрела на толпу. В ее больших влажных человеческих глазах застыла смертная тоска. Потом она оскалила зубы и заверещала. Тут стоящие впереди увидели, как из ее глаз выкатились слезы.

Весть о том, что в универмаге объявилась обезьяна, мгновенно облетела город. Потекли толпы любопытных. Прибежали преподаватели и учащиеся ветеринарного техникума во главе с директором. Тот пробился сквозь толпу, приблизился к животному, несколько минут разглядывал его, а потом авторитетно заявил, что это «довольно распространенная обезьяна — макака-резус».

«Распространенная» обезьяна не делала попыток скрыться, а только вращала глазами и плакала.

Примерно через час после первого контакта обезьяны с Клавой Малеевой сквозь толпу любопытных пробились, грубо расталкивая зевак, два дюжих человека в белых халатах. При виде их обезьяна заверещала что было сил, но белые халаты подхватили животное, ни на кого не обращая внимания, направились к выходу, сели в «скорую помощь» и отбыли.

Люди долго обменивались мнениями о необычном происшествии. Все, в общем-то, правильно определили, что обезьяна сбежала из Монастыря.

Однако присутствие в Монастыре обезьян не состыковывалось с известной гипотезой, что там обитают помешанные генералы.

И все же проницательные умы Тихореченска нашли разгадку. После долгих размышлений они пришли к выводу, что связь между тропическими животными и высокопоставленными военными самая прямая. Возможно, эта гипотеза зародилась в недрах ветеринарного техникума.

— Известно, — рассуждали вольнодумцы, — что обезьяна одновременно очень сообразительное и неприхотливое животное. А не пересаживают ли отдельные обезьяньи органы престарелым генералам с целью их омоложения? С одной стороны, полоумные военные — отработанный материал, потеря тут невелика, с другой — есть вероятность поправить здоровье стратегам, к тому же в случае успеха этот опыт имел бы далеко идущие результаты.

Много споров вызвал вопрос, какие именно органы пересаживают. Некоторые договорились до того, что, возможно, пересаживают мозги, но их одернули.

Вторая история произошла при секретаре горкома Степане Капитоновиче Кренделе, который руководил городом без малого семнадцать лет и был сменен Караваевым.

Предшественник Караваева был до странности похож на Никиту Сергеевича Хрущева. Невысокий, толстенький, с лысым черепом и свинячьими глазками, Крендель поражал своим сходством с великим реформатором. Даже выражение лица, то лукавое, то свирепое, повторяло мимику Никиты. Только голоса у них были разные… Степан Капитонович, в отличие от своего двойника, говорил басом.

Первое время тихореченцы считали, что ими руководит опальный лидер.

— В ссылку сюда прислали, — рассуждали они и бесконечно гордились этим фактом. — Не к кому-нибудь, а к нам, — и группами собирались у горкома, чтобы хоть издали полюбоваться на опального владыку. Когда же пришло прозрение, горожане не особенно огорчились.

— Ну и что, — говорили они, — все равно он — вылитый Никита!

Степану Капитоновичу сходство с Хрущевым и льстило, и одновременно доставляло огорчения. Во времена правления Никиты Сергеевича оно приносило массу неприятностей. Вокруг этого курьеза природы ходило много толков.

Секретарь обкома, где в те времена Крендель работал инструктором, даже настоятельно посоветовал носить ему парик. Парик был изготовлен, и Степан Капитонович целый вечер провел перед зеркалом, поворачиваясь и так и эдак.

— А пошло оно все!.. — в конце концов возопил он и зашвырнул волосяной прибор куда-то за шкаф.

Наутро он заявился к секретарю по идеологии и заявил, что парик носить не будет.

Не помогли ни увещевания, ни угрозы. Даже намек, что-придется расстаться с партбилетом, не возымел действия.

— Что хотите делайте, а жопу сажей мазать себе не дам!!! — кричал строптивый двойник. И его сослали председателем, от греха подальше, в отдаленный колхоз.

Так задолго до падения Никиты Сергеевича Крендель стал как бы предвестником его судьбы. В этом сходстве жизненных коллизий необъяснимая загадка, с которой часто сталкиваются похожие друг на друга люди. Рок как бы играет с ними, проверяя на малом то, что он хочет сотворить с большим.

После низвержения великого кукурузовода о Кренделе вспомнили, правда, не сразу. Но в конце концов справедливость восторжествовала, и его назначили секретарем горкома партии в Тихоре-ченск.

Опала великого двойника изрядно огорчила Кренделя. Не то чтобы он очень любил Хрущева, скорее — наоборот. Но тут гордость потомственного питерского пролетария, которая заставила его пренебречь карьерой, снова дала о себе знать. Вновь прозвучала известная фраза о задней части тела и саже, только теперь Крендель сказал не «себе», а «нам».

И стал Степан Капитонович великим поклонником свергнутого титана.

У себя дома он создал нечто вроде музея Хрущева. Вечерами листал старые подшивки «Огонька» и вырезал многочисленные фотография своего кумира, которые наклеивал в специальные альбомы. Стену в спальне украсил огромным портретом Никиты Сергеевича, стоящего среди кукурузных полей. Он хотел было повесить портрет в центральной комнате, но взмолилась жена, которой до смерти не хотелось на старости лет снова отправляться в колхоз. Старшего внука он приказал назвать Никитой и здесь был неумолим.

Начальству стало известно о странном увлечении Кренделя. Но, зная строптивый нрав, на него махнули рукой.

Так и жил Крендель в Тихореченске как царек. Правил справедливо, но не без самодурства, проводил линию партии и собирал реликвии, посвященные незабвенному премьеру. Но вот однажды…

Однажды жарким сентябрьским днем Степан Капитонович пришел на работу несколько позже обычного. Не успел он войти в прохладную приемную, как секретарша сообщила, что звонили из обкома и вот-вот оттуда должен приехать какой-то не то инспектор, не то инструктор по фамилии вроде бы Шишкин.

— Очень плохо было слышно, — оправдываясь, сказала секретарша в ответ на раздраженный взгляд своего начальника.

— Знаем мы этих Шишкиных-Мышкиных! — недовольно бурчал Степан Капитонович. — Всякие хлюсты приедут и начнут учить уму-разуму…

Настроение Кренделя испортилось, общаться с обкомовским чинушей ему страшно не хотелось. Пока он сидел и размышлял, что бы предпринять, дверь распахнулась, и на пороге появился неизвестный.

— Что надо? — грубо спросил Степан Капитонович.

— Извините за вторжение, — сказал незнакомец, — я из обкома.

— Товарищ Шишкин? — пытаясь изобразить любезность, спросил Крендель.

— Почему Шишкин? — изумился прибывший. — Моя фамилия Семиоков.

— Прошу прощения, — хмуро извинился Крендель. — Секретарша-дура не расслышала. Так вы, значит, к нам с проверкой?

Незнакомец молча кивнул и, не спрашивая разрешения, сел на один из стульев, стоявших в кабинете.

Крендель внимательно посмотрел на Семио-кова. Перед ним был немолодой мужчина несколько странной наружности. Его солидное министерское лицо украшали внушительные баки и пышные усы. Насупленные глаза смотрели хмуро, но как-то отстраненно, точно он был внутренне чем-то озабочен. Проверяющий был немолод, что несколько удивило Кренделя — обычно в одиночку приезжали молодые, начинающие партработники. Но больше всего удивило Степана Капитоновича одеяние Семиокова. Несмотря на жаркую погоду, он был одет в теплое драповое пальто. Оно было распахнуто, виднелся не менее солидный костюм. Однако Крендель обратил внимание, что туфли проверяющего были надеты прямо на босу ногу.

— Вам не жарко? — спросил Крендель. — Раздевайтесь.

Семиоков чуть пошевелил головой, как бы соглашаясь, что надо раздеться, но остался сидеть неподвижно, рассматривая что-то над головой Кренделя.

«Куда это он смотрит? — подумал Степан Ка-питонович. — Неужели на портрет генсека?» Семиоков внятно хмыкнул, потом пристально взглянул на Степана Капитоновича. Глаза его неожиданно широко раскрылись. Суровое лицо расплылось в улыбке.

— Никита Сергеевич? — спросил он изумленно. Крендель в первую минуту почуял насмешку, лицо его закаменело, но, вглядевшись в гостя, он понял, что тот не шутит.

Семиоков во все глаза рассматривал хозяина кабинета.

— Вы ошиблись, — мягко сказал Крендель. Гость помрачнел и опустил голову.

— Да, я уже понял, — грустно сказал он. — Но сходство замечательное. Уж кому знать, как не мне.

— Вы встречались с товарищем Хрущевым? — осторожно спросил Крендель.

— Я был у него референтом, — последовал ответ. — Увы, превратности судьбы. После его смещения начали меня кидать по стране. Где только не побывал. Теперь вот здесь, — Семиоков посмотрел Кренделю прямо в глаза. — Так-то вот. Но все же какое поразительное сходство! Теперь я начинаю верить, что бывают на свете двойники.

Крендель млел от восторга — еще бы, человек, лично знакомый с опальным премьером, признал их сходство!

— А все-таки зачем вы к нам пожаловали? — осторожно начал он.

— С проверочкой, — посерьезнел Семиоков, — по письму.

— А что за письмо? — насторожился Крендель.

— Да не беспокойтесь, — снисходительно заявил Семиоков, — мелочь…

— Ну а все же?

— Да вот прислали тут в обком писульку, что у вас баня работает неудовлетворительно.

— Баня? — изумился Крендель.

— Да! — воскликнул Семиоков. — Дожил — бани посылают проверять! Но деваться некуда. Дело есть дело.

«Странно, — подумал Степан Капитонович, — никогда жалоб на баню не было…»

— Как же вы будете ее проверять? — задал он вопрос.

— Да очень просто — на месте. Сейчас туда и отправлюсь. Именно как учил нас Никита Сергеевич: не доверяй никому, сам посмотри, пощупай, попробуй на зуб.

— Ну-ну, — протянул Крендель.

— А вы со мной не пойдете? — спросил гость.

— К сожалению, не могу, — увернулся Крендель, — у меня давление. — Он вызвал шофера и вручил ему гостя, наказав отвести его в баню.

Некоторое время Крендель размышлял над словами гостя о превратностях судьбы, но мысли эти скоро были вытеснены текущими делами, и он забыл о Семиокове.

Часа через три прибежал возбужденный шофер и рассказал невероятную историю.

— Этот самый Семиоков, — говорил он захлебываясь, — такое отколол… Пришли мы, значит, с ним в баню. Ну, сначала в кабинет директора. Тот как услышал, что проверяющий из обкома, побледнел как полотно, губы трясутся, а Семиоков ну его распекать: парная, говорит, у вас плохая, пар отсутствует. В душевых отделениях грязно…

Директор руками машет, не соглашается.

«Я сам проверю», — говорит Семиоков.

Зашли мы в мужское отделение, Семиоков преспокойно разделся и пошел мыться. Я, конечно, удивился, но мало ли, думаю, проверяющий есть проверяющий. Он преспокойно помылся, выходит и говорит: «Неплохо, мол, все поставлено. Видимо, кто-то желает вас оклеветать», — это он директору.

Тот повеселел, головой кивает. Семиоков стоит в предбаннике и рассуждает, что баня — одно из любимейших развлечений русского народа, отрада и отдохновение и поэтому всегда должна содержаться в порядке. Директор довольный стоит и ему в рот смотрит. Странно только, что Семиоков одеваться не спешит.

Так он говорил минут десять, потом неожиданно заявляет:

«В письме это еще сказано, что в женском отделении тоже не все ладно, неплохо бы проверить».

Директор заявляет, что это, мол, очередная клевета и что у женщин все в порядке, даже лучше, чем здесь.

«Вот я и проверю, проводите меня туда».

Директор глаза вытаращил и спрашивает:

«Что же, прямо так, в натуральном виде и пойдете?»

«А что, — заявляет Семиоков, — прямо так и пойду!»

«Да вы бы хоть прикрылись, ведь кипятком ошпарят».

«Это лишнее», — отвечает Семиоков.

Мы так и обалдели.

Директор переминается с ноги на ногу, не знает, что и сказать.

«Ведите меня», — приказывает проверяющий.

Директору куда деваться — шагнул он к двери, но потом повернулся к Семиокову и взмолился:

«Вы хоть прикройтесь!»

«Что же, — говорит Семиоков, — чресла, пожалуй, задрапирую», — обвязался полотенцем и пошел, директор за ним, ну и я тоже, — смущенно опустив глаза, сказал шофер.

— Народу в женском отделении было немного, — продолжал шофер. — На нас сначала не обратили внимания, но Семиоков сам привлек его.

«Здравствуйте, товарищи! — громко воскликнул он. — Рад приветствовать вас!»

Что тут началось: визг, крики, бабы голые мечутся, кто тазиком прикрывается, кто этим же тазиком ударить норовит, словом, ад. Директор со страху выскочил прочь, я за ним. Из-за двери вопли несутся, потом заорал Семиоков. Выбежал он оттуда совершенно голый и красный, как рак, — его все-таки ошпарили.

Подпрыгивает на месте, директор его за собой тащит, а сам незаметно пальцем у виска крутит, показывает мне: мол, не псих ли?

Утащили мы Семиокова в кабинет, усадили на диван, притащил я его тряпки, потом приехала машина, и увезли нашего проверяющего сами понимаете куда… Никакой это не Семиоков оказался, а сумасшедший, сбежавший из нашего Монастыря!

Выслушав подробное повествование, Крендель был несколько обескуражен. Однако не подал вида и только поинтересовался у шофера, понравились ли ему женщины в бане.

— Старухи одни, — односложно ответил тот.

— Ну что ж, и на старуху бывает проруха, — невпопад, как показалось шоферу, высказался Крендель.

Несколько описанных выше инцидентов, связанных с Монастырем, должно быть, настроили читателя на юмористический лад, однако дальнейшие события, о которых пойдет речь, никак не назовешь веселыми.