XXXIV. Свет для слепых

Камила дошла до середины комнаты, держа под руку мужа и опираясь на трость. Большая дверь выходила в патио, где пахло кошками и маком, окно – на городскую улицу, куда ее, поправлявшуюся после болезни, иногда выносили, а маленькая Дверца вела в другую комнату. Хотя солнце пылало в зеленых светильниках зрачков, и воздух, тяжелый, свинцовый, наполнял ее легкие, Камила спрашивала себя, она ли это идет. Ступни огромные, будто не ее; ноги как ходули. Она двигалась, но не в мире действительности; с открытыми глазами, но не ощущая своего присутствия в нем, словно только что родилась на свет. Пена паутины покрыла следы призраков. Она умерла, не уйдя из жизни, будто пребывала в забытьи, а теперь оживала, сплетая воедино то, что ныне было явью, с тем, о чем продолжала грезить. Отец, родной дом, старая нянька Чабела относились к ее «первому бытию». Муж, этот дом, где они поселились на время, служанки – принадлежало к повой поре существовании. Та, что двигалась по комнате, была она, и в то же время не она. Словно возвращалась к жизни в чьей-то другой жизни. Она говорила обо всем, что ее окружало, как человек, опиравшийся на трость далекого прошлого; соучастниками ее дум были многие предметы, исчезнувшие, невидимые, и когда она оставалась одна, то растворялась в своем прежнем «я», застывала изваянием: голова, холодная как лед, руки, упавшие на длинную юбку замужней женщины, в ушах – шум и звон.

Со временем она окрепла, по болезнь не исчезала; пет, но болезнь, а полное равнодушие ко всему на свете, кроме поцелуев мужа, после того как он однажды прижался губами к ее щеке. Она ко всему относилась безразлично. Его же она удерживала рядом с собой как нечто единственное, принадлежавшее ей в этом чуждом мире.

Она любовалась лунным светом на земле и луной, которая скользила под звездами, над вулканами туч; золотая мошка и пустой голубятне.

Кара де Анхель чувствовал, как трепетала его жена в одеждах из белой фланели, – трепетала не от холода, но от того, от чего трепещут люди, а от того, от чего трепещут ангелы, – и он медленно, шаг за шагом, вел ее к постели. Лепные украшения фонтана… Неподвижный гамак… Струя воды, неподвижная, как гамак… Влажные цветочные горшки… Цветы словно из воска… Галерея в пятнах лунного света…

Они ложились спать, переговариваясь через стенку. Маленькая дверь соединяла смежные комнаты. Из петель сонно, с тихим треском выскакивали пуговицы, словно кто-то рвал цветы; падали башмаки с грохотом бросаемых якорей и скользили чулки, как скользит дым, легко отделяясь от очага.

Кара де Анхель говорил о бритве, щетках и флаконах, расставленных на столике рядом с вешалкой для полотенца, стараясь создать атмосферу семенного уюта, интимности и доверия в этом доме, который все еще казался необитаемым, стараясь отвлечь мысли от той дверцы, узкой, как дверь в рай, что вела в соседнюю комнату.

Потом он бросался в постель, освободившись от тяжести одежды, и долгое время лежал, но двигаясь, отдаваясь непрерывно набегавшим таинственным волнам, они то отступали, то захлестывали обоих с неизбежностью рока. Он похитил ее с целью овладеть силой, по вдруг нахлынула любовь, как наваждение. Он отказался от своего намерения, пытался отвести ее к родным, но они закрыли перед нею двери. Она снова оказалась в его власти, и, если справедлива поговорка: снявши голову, по волосам не плачут, – он мог сделать ее своей. Она узнала об этом и хотела бежать. Болезнь пометала побегу. Через несколько часов ей стало совсем худо. Она была в агонии. Смерть затягивала петлю. Он видел это и на какие-то мгновения покорялся неизбежному, но тут же снова восставал против слепых сил природы. Однако именно угроза смерти способствовала тому, что он обрел наконец утешение, и судьба ждала последнего момента, чтобы соединить их.

Вначале – совсем дитя, когда она еще не могла ходить; потом – подросток, после того как встала и сделала первые шаги. С каждой новой зарей ее губы окрашивались в цвет алой крови, наливались тяжестью чашки лифа, и ее охватывало смятение, бросало в жар всякий раз, когда она приближалась к тому, кого ранее никогда не представляла себе своим мужем.

Кара де Анхель вскочил с кровати. Он чувствовал, что их с Камилой разделяет проступок, которого не совершил никто из них обоих, брак, на который никто из них обоих не давал согласия. Камила закрыла глаза. Шаги удалялись в направлении окна.

Луна выглядывала и снова скрывалась в летучих нишах облаков. Улица вилась рекой из белых костей, над ней нависали мостами черные теин. Порою все тускнело: блеклые краски старой картины. Но затем снова рассыпались золотые хлопья. И вдруг одно огромное черное веко прервало эту игру других век. Его гигантская ресница, оторвавшись от самого высокого вулкана, медленно, как змея, ползла над панцирями крыш; все одевалось в траур мрака. Собаки насторожили вздрагивающие уши; переполошились ночные птицы; стон за стоном полетел от кипариса к кипарису; загудели, забили часы. Луна скрылась за вознесшимся ввысь кратером, и мгла, как фата невесты, окутала дома. Кара де Анхель закрыл окно. Из спальни Камилы Доносилось медленное, прерывистое дыхание, словно она спала, укрывшись с головой, или ее мучили кошмары.

В один прекрасный день они отправились на купание. Деревья пачкали тенью белые рубашки крестьян, тащивших на спинах большие глиняные кувшины, связки метел, плетеные клетки с дроздами, уголь, дрова, маис. Они шли группами и делали большие переходы, легко скользя на цыпочках, не касаясь земли пятками. Солнце выжимало из них пот. Они хрипло дышали. Махали в такт ходьбе руками. Исчезали, как птицы.

Камила остановилась в тени одного ранчо посмотреть, как собирают кофе. Руки работников хищными зверьками прыгали на фоне металлической листвы: вверх, вниз; сплетались как безумные, словно щекоча дерево; разлетались в стороны, будто расстегивая на нем рубашку.

Кара де Анхель обнял жену за талию и повел по тропинке, которую уронил на землю жаркий сон деревьев. Они ощущали только свои головы и плечи; ноги и руки, все остальное неслось вместе с ними среди орхидей и сверкающих ящериц, сквозь свет и тень, которая растекалась темно-медовой гущей по мере того, как они углублялись в лес. Он чувствовал тело Камилы через тонкую блузу, как через нежный маисовый лист, – мягкий, сочный, влажный початок. Ветерок растрепал им волосы. Они спустились к купальне, раздвигая синие цветы кампанильи. На воде дремало солнце. Невидимые существа порхали в тенистых зарослях папоротников. Из дома с цинковой крышей вышел сторож купален, – рот полон фасоли; кивком приветствовал прибывших и. пока глотал месиво, распиравшее щеки, разглядывал их: что, мол, за люди. Они попросили открыть им две купальни. Он ответил, что пойдет за ключами. Принес ключи и отпер две кабинки, разделенные стенкой. Каждый из них занял свою кабинку, но прежде чем расстаться, они бросились друг к другу и поцеловались. Сторож, обладавший дурным глазом, прикрыл лицо, чтобы не сплевывать через плечо.

Затерянные среди лесных шорохов, оторванные друг от друга, они чувствовали себя необычно. Расколотое пополам зеркало увидело, как с юношеским проворством разделся Кара де Анхель. Быть человеком, когда лучше было бы – деревом, облаком, мотыльком, пузырьком на воде или колибри!… Камила вскрикнула, коснувшись ногами холодной воды на первой ступени лесенки, снова взвизгнула на второй, еще пронзительней – на третьей, на четвертой – еще громче и… плюх! Рубашка раздулась, как платье с кринолином, как шар, который почти в ту же минуту был раздавлен водой, и яркая сине-желто-зеленая материя прилипла к телу: обрисовались упругие груди ь живот, слегка округлая линия бедер, нежный изгиб спины, несколько худые плечи. Окунувшись и вынырнув на поверхность, Камила вдруг оробела. В тишине, разлившейся над водой, вот-вот появится некто, странный дух, обитающий в воде, змея с цветистой, как крылья бабочки, кожей: Сигемонта. Но послышался голос мужа, спрашивавшего за дверью, можно ли войти, и страхи исчезли, совсем исчезли.

Вода резвилась вместе с ними, как ошалевшее от радости животное. В яркой паутине отблесков, усыпавших стены, рисовались силуэты их тел, большие, похожие на гигантских пауков. Воздух был насыщен ароматом цветов сокиная, неощутимым присутствием страсти, влажностью лягушиных брюшек, дыханием ягнят, что сосали луга, обратившиеся в белые реки; спежестью каскадов, рождавшихся со смехом; беспокойным движением зеленых мошек. Их окутывала неосязаемая вуаль немых звуков, завораживало пение гуардабарранки и шелест крыльев птицы чары.

Сторож просунул в дверь голову, спрашивая, не за ними ли прислали лошадей из Лас-Кебрадитас. Пора было выходить из воды и одеваться. Камила почувствовала, что в полотенце, которое она, причесываясь, набросила на плечи, чтобы не замочить платье мокрыми волосами, копошится червяк. Закричать бы, позвать Кара де Анхеля, покончить бы с червем, со всем сразу! Но у нее уже пропала охота: дремучая сельва нагоняла страх, словно сеяла червей своим влажно-горячим дыханием, усыпляла, не давая уснуть.

Лошади, привязанные к стволу амате, отгоняли хвостами мошкару. Парень, который их привел, поздоровался с Кара де Анхелем, держа в руках шляпу.

– А, это ты, добрый день! Что делаешь в здешних краях?…

– Работаю. С тех пор как вы меня вызволили из казарм, я тут живу почитай уж год.

– Да, время просто летит…

– Вроде что так, патрон, только я думаю, это солнце несется во всю прыть, за ним и асакуаны[29] не угонятся.

Кара де Анхель спросил у Камилы, не нора ли отправляться; он остановился, чтобы рассчитаться со сторожем.

– Когда ты скажешь, тогда и…

– Разве ты не проголодалась? Не хочешь ли перекусить? Может быть, сторож продаст нам что-нибудь?

– А вот яйца, – вмешался парень и вытащил из кармана куртки, на которой было больше пуговиц, чем петель, узелок.

– Благодарю, – сказала Камила, – они, кажется, очень свежие.

– Не стоит благодарности, барышня, а яйца в самом деле хоть куда; их куры этим утром снесли, и я сказал жене: «Отложи-ка мне троечку, хочу отвезти дону Анхелю!»

Они попрощались со сторожем; тот все сплевывал от дурного глаза и жевал фасоль.

– Я вот говорю, – продолжал парень, – хорошо бы сеньора выпила яички, ведь отсюда до дома немалый путь и можно проголодаться.

– Нет, я не люблю сырые яйца, от них мне бывает нехорошо.

– Видать, сеньоре не просто угодить!

– Я ведь еще не совсем… я недавно поднялась с постели.

– Да, – сказал Кара де Анхель, – она была очень больна.

– Ну, теперь поправится, – заметил парень, подтягивая ремни у седел, – женщины, как цветы, вянут, если их не поливать; с мужем-то красоткой станет!

Камила, покраснев, опустила ресницы, пораженная, Kai; ветвь, которой кажется, что на ней повсюду раскрываются не листья, а глаза, потом посмотрела на мужа. Во взгляде обоих горело желание, скрепившее молчаливый договор, который ранее их не связывал.

XXXV. Песнь песней

«Если бы нас не соединил несчастный случай…» – обычно говорили они. Им становилось так страшно при воспоминании о пережитой опасности, что если они расставались, то снова искали друг друга; если были вместе – обнимались, если сжимали друг друга в объятиях – прижимались еще теснее и, прижимаясь, целовались, а целуясь, смотрели друг на друга и, ощущая свою близость, были так безмятежны, так счастливы, что впадали в какое-то призрачное забытье, жили одной радостной жизнью с деревьями, только что овеянными дыханием нежной зелени, и с птицами – обернутыми в яркие перышки комочками плоти, что носились в воздухе, легкие, как эхо.

Но змеи принялись за дело. Если бы их не соединил несчастный случай, были бы они счастливы?… Под покровом тумана с публичных торгов продавалось зыбкое блаженство рая. чтобы сгубить его; началась тайная слежка теней, прививка мыслей о скользкой вине, дабы зазвучал неясный голос сомнений, и было положено начало счету дней, дабы ткалась паутина в закоулках времени.

Ни она, ни он не могли не присутствовать на празднике, который устраивал в тот вечер Президент в своей загородной резиденции.

Они словно находились не в своем, а в чужом доме, не зная, куда себя девать; бродили как потерянные среди зеркал, диванов и прочей мебели, оторванные от чудесного мира, где провели свой медовый месяц; жалели друг друга, жалели и стыдились самих себя.

В столовой били часы, но им обоим чудилось, что они находятся где-то очень далеко, и для того, чтобы попасть в столовую, надо было ехать пароходом или лететь на воздушном шаре. Но йот они уже там…

Обедали, не поднимая глаз на маятник, каждым ударом приближавший празднество. Кара де Анхель встал и отправился надевать фрак. Когда руки погрузились в рукава, его пронизало холодом, словно он завертывался в банановый лист. Камила хотела сложить салфетку, но салфетка заставила ее сложить руки, и она, пленницей, стояла между столом и стулом, не имея сил сделать первый шаг. Шевельнула ногой. Первый шаг сделан. Кара де Анхель взглянул на часы и пошел в свою комнату за перчатками. Гулко отдавались его шаги, будто в подземелье. Он что-то сказал. Что-то. В голосе звучало смущение. Минуту спустя он вернулся в столовую с веером жены в руках. Он забыл, зачем направился в свою комнату и что искал там. Наконец вспомнил, но перчатки были уже на руках.

– Смотрите, чтобы лампы не оставались зажженными; погасите свет и хорошенько заприте двери, потом ложитесь… – наставляла Камила служанок, которые глядели им вслед из дверей.

Массивные кони пошли рысью, увлекая за собой экипаж в реку монет, украшавших сбрую. Камила ехала, потонув в сиденье, придавленная тяжестью неодолимой апатии; в глазах отражался мертвенный свет улиц. Порой толчки экипажа мягко подбрасывали ее, нарушая ритмичное покачивание тела в такт движению. Враги Кара де Анхеля говорили, что песня фаворита спета, и всячески старались, чтобы в «Обществе друзей Сеньора Президента» его называли не просто но имени, а «Мигель Каналес». Укачиваемый стуком колес, Кара де Анхель заранее наслаждался их испугом при встрече с ним на этом празднике.

Экипаж, сбросив каменные оковы мостовых, скользнул вниз по откосу из чистого, как воздух, песка, шурша колесами. Камиле стало страшно: ничего не было видно во мраке бескрайних Далей, кроме звезд; ничего не слышно под влажным покровом росы – только пение сверчков. Ей стало страшно, она содрогалась всем телом, словно ее волокли на смерть по дороге, быть может, по призрачной дороге, по одну сторону которой – бездна, жадно разверзшая пасть, по другую – крыло Люцифера, распростертое над нею черным утесом.

– Что с тобой? – спросил Кара де Анхель, нежно обняв ее за плечи и отвлекая от дверцы.

– Страшно!

– Тс, молчи!

– Этот человек нас угробит. Скажи ему, чтобы так не гнал; скажи ему! Какое безрассудство! А тебе, кажется, все равно. Скажи ему! Отчего ты молчишь…

– В таких экипажах… – начал Кара де Анхель, но тут же умолк: жена судорожно прижалась к нему, жестко стукнули рессоры. Им казалось, что они катятся в пропасть.

– Вот и все, – превозмог он себя, – вот и все, это… наверное, колеса попали в канаву…

Ветер свистел в вершинах утесов и стонал, как рваные паруса. Кара де Анхель просунул голову в дверцу и крикнул кучеру, чтобы тот ехал тише. Возница повернул к нему темное, усыпанное оспинами лицо, и лошади пошли медленным шагом похоронного шествия.

При выезде из одной деревушки экипаж остановился. Закутанный в плащ офицер направился к ним, звеня шпорами, узнал их и приказал кучеру следовать дальше. Ветер вздыхал в сухой листве обломанного маиса. В коррале томной глыбой рисовался силуэт коровы. Деревья спали. Не проехали путники н двухсот метров, как для их опознания приблизились другие два офицера, по экипаж только замедлил ход. И уже у самого подъезда президентского дома к ним подошли три полковника, регистрировавшие гостей.

Кара де Анхель поздоровался с офицерами Генерального штаба. (Он был красив и коварен, как сатана.) Тихая тоска по родному гнезду парила в ночи, казавшейся здесь необъятной, бесконечной. Фонарик на горизонте указывал место, где, охраняя Сеньора Президента Республики, расположилась артиллерийская батарея.

Камила потупилась перед человеком с хищным лицом Мефистофеля, с маленькими злыми прищуренными глазами, сгорбленного, на длинных тощих ногах. Когда они проходили мимо, этот человек медленно вознес руку и разжал кулак, словно (обирался не слово вымолвить, а голубя выпустить.

– Парфениос из Питании, – говорил он, – был пленен на войне Митридатом и привезен в Рим, где он познакомил римлян с александрийским стихом. После него этим искусством овладели Пропорций, Овидий, Вергилий, Гораций и я…

Две пожилые дамы беседовали у дверей зала, где Президент принимал гостей.

– Да, да, – говорила одна из них, поправляя прическу, – я ему уже сказала, что он непременно должен переизбраться.

– А он? Что он вам ответил? Меня это весьма интересует…

– Только улыбнулся, но я знаю, что он будет переизбран. Для нас, Кандидита, это – лучший Президент, какого мы когда-либо имели. Сказать хотя бы, что, с тех пор как он у власти, мой муж, Мончо, постоянно занимает прекрасные посты.

За спиной этих дам сыпал каламбурами Тичер в кругу приятелей.

– Ту, что за мужем ходит, то есть замуж выходит, стащи да закинь, как казакин…

– Вами интересовался Сеньор Президент, – говорил, кивая направо и налево, военный прокурор, появившийся среди гостей. – Вами интересовался Сеньор Президент, вами интересовался Сеньор Президент…

– Покорнейше благодарю! – отвечал ему Тичер.

– Покорнейше благодарю! – отозвался на приглашение какой-то черный жокей с кривыми ногами и золотыми зубами.

Камиле хотелось, чтобы ее появление не было замечено. Но, увы! Экзотическая красота, зеленые глаза, прозрачные и холодные, изящные линии тела, подчеркнутые узким платьем из белого шелка, маленькая грудь, грациозная походка и, помимо всего прочего, ее происхождение – дочь генерала Каналеса – привлекали внимание.

В небольшом кружке одна из сеньор сказала:

– Ничего особенного не вижу. Женщина, которая не носит корсета… Сразу видно, что выросла в деревне…

– …и что свой подвенечный наряд перекроила в бальное платье, – процедила сквозь зубы другая.

– Иметь фигуру еще не значит быть фигурой! – сочла нужным съязвить дама с завитками жидких волос.

– Ах, какие мы злые! Я сказала про ее платье потому, что им не скрыть своей бедности.

– Конечно, они бедны, вы безусловно правы! – заметила Дама с жидкими волосами и добавила, понизив голос: – Говорят, что Сеньор Президент ничего не дает ему после того, как он женился на этой!…

– Но ведь Кара де Анхель очень предан Сеньору…

– Скажите лучше «был предан»! Как говорят, я передаю то, что слышала, – этот Кара де Анхель выкрал ее, свою теперешнюю жопу, для того чтобы втереть очки полиции и помочь своему тестю, генералу, бежать. Потому тот и бежал!

Камила и Кара де Анхель продолжали шествовать мимо гостей, стоявших группами, к той части зала, где находился Президент. Его Превосходительство беседовал с каноником, доктором Иррефрагабле. Вокруг толпились дамы, которые, приближаясь к хозяину, замирали, обрывая разговор на полуслове, и, будто проглотив горящую свечу, не смели ни вздохнуть, ни охнуть; разорившиеся банкиры, выпущенные на поруки; демагогствующие подпевалы, не сводившие глаз с Сеньора Президента, не решаясь ни здороваться с ним, когда он смотрел на них, ни отойти от него, когда он переставал глядеть па них; провинциальные светила с угасшими факелами своих политических идей и каплей человеческого достоинства, которое проявлялось в оскорбленном самолюбии этих «первых на деревне», вынужденных чувствовать себя «последними в городе».

Камила и Кара де Анхель приблизились, чтобы поздороваться с Президентом. Кара де Анхель представил свою жену. Хозяин протянул Камиле маленькую руку, показавшуюся ей ледяной, и, произнося ее имя, вперил в нее взгляд, словно говоря: «Знайте же, кто я!» Каноник в это время приветствовал стихами Гарсиласо появление красавицы, обладавшей именем и внешностью той, кого любил Альбанио:

Слуги разносили шампанское, пирожные, соленый миндаль, сладости, сигареты. Шампанское зажгло огонь без пламени в приглашенных по списку гостях, и словно по волшебству все стало казаться реальным в неподвижных зеркалах и нереальным в салонах, так же как нереальны были густые звуки инструмента, когда-то мастерившегося из тыкв, ныне замененных деревянными ящичками-гробиками.