Женщина на проселочной дороге

Астраханцев Александр
Женщина на проселочной дороге

      Александр Астраханцев
      ЖЕНЩИНА НА ПРОСЕЛОЧНОЙ ДОРОГЕ
      Женщине (с большой буквы) много написано, есть прекрасные образы ее и в мировой, и в русской литературе, однако у каждого свое представление о ней.
      Когда я думаю о Женщине, мне вспоминается почему-то случайная попутчица на проселочной дороге много лет назад. И видел-то я ее не больше пятнадцати минут.
      Ехали мы тогда втроем: шофер, главный агроном района (так, кажется) и я; я приехал на так называемые "встречи с читателями", и меня свели с этим агрономом, чтоб прихватил с собой в дальний совхоз.
      Пожилой и грузный агроном сидел впереди, рядом с шофером и, как только выехали, стал расспрашивать меня о литературных новостях; оказывается, он регулярно почитывал журнальную публицистику, неплохо ориентировался в текущей литературе и имел на все собственный, довольно критический взгляд - жаль только, быстро задремал. А перед указателем сворота к какому-то селу (помнится, к Творогову)
      встрепенулся и сказал шоферу:
      - Давай-ка, Гена, завернем ненадолго, - и, повернувшись ко мне, пояснил: - Мое родное село.
      Свернули с асфальта на гравийный проселок с выбоинами и лужами. Я сидел сзади и поглядывал в окошки тряского газика; сначала вдоль дороги тянулась сочная после дождей зелень пшеничных и картофельных полей, потом въехали в поле цветущего рыжика - будто в желтое пламя, разлившееся до дальних зеленых холмов вокруг, плывущих за нами в прозрачном мареве, и накрытое голубым небом сверху; от обжигающей желтизны поля небо казалось еще голубей, холодней и глубже.
      Красота!.. Ее надо было воспринимать только молча, и, слава Богу, мои попутчики, погрузившись в это желто-зелено-голубое сияние, тоже молчали.
      Впереди на пустом проселке замаячила одинокая женская фигура с ношей в руках; когда до нее осталось метров двести, женщина оглянулась и перешла на обочину.
      - Слушай, это же Елена! - неожиданно сказал агроном шоферу. - Она утром была у меня с отчетом! Вот дуреха - прется пешком!.. Давай-ка захватим.
      Да ну ее, дойдет, - угрюмо отозвался шофер; это было первое, что он произнес за дорогу. - Бабу сажать - верняк никуда не уедем!
      - Давай-давай, не упрямься, уедем, - спокойно, но твердо приказал агроном.
      Шофер нехотя подчинился -притормозил, поравнявшись с женщиной.
      Она стояла на обочине, равнодушно дожидаясь, пока мы проедем: я хорошо видел ее сквозь окошко, словно в рамочке за стеклом - статную женщину в легком расклешенном платье в мелкий цветочек. Она была босиком, а обе ее руки - предельно заняты: в одной - пузатая сумка, причем вместе с сумкой в руке она держала еще и длинный, хвостатый букет из ромашек, колокольчиков, розовых полевых лилий и иван-чая, а в другой - босоножки, и еще плащ на локте.
      - Садись! - приоткрыв дверцу, крикнул шофер.
      Женщина обернулась на простецкое это приглашение, узнала, видимо, и шофера, и агронома и приветливо улыбнулась им. Взгляд ее зорко скользнул и по моему, совершенно незнакомому ей лицу.
      - Спасибо, дойду! - отозвалась она бодро. - Езжайте! Странная какая: тащит столько ноши, ноги, наверное, стерла - и отказывается ехать!.. В ней была какая-то нестандартность. несводимость в одно целое деталей. Я всмотрелся в ее лицо, затененное густыми волосами - волосы закрывали лоб, щеки, бежали по плечам, и все же бросалось в глаза - или, может, только угадывалось? - что она очень красива.
      То была не смазливость, не холодная фотомодельная красивость, и не законченная, классическая ясность мадонны со старинного холста; пышная женственность ее сильного тела, чистый, ровный загар лица и рук, темные брови, сочные губы, прямой ровный нос, остренькие скулы - все это составляло здоровую, грубоватую красоту простой деревенской женщины, и все это освещено светом живых глаз, в которых приветливость и любопытство смешались с бликами солнца, неба и желтого поля.
      - Что ж босиком-то, ноги бьешь? - пожалел ее агроном.
      - Да-а... - нехотя махнула она рукой.
      - Ну ты че, как девочка, ломаешься? - грубо выговорил ей шофер. - Тебя люди просят!
      Улыбка на лице женщины пригасла, она глянула на шофера с укором, еще мгновение поколебалась, смущенная тем, что ее, действительно, ждут и что у нее босые ноги, на которые она глянула сокрушенно; затем решительно подошла и распахнула заднюю дверцу. Я подвинулся, и она шумно села, продолжая держать в руках и букет, и босоножки, и сразу заняла собою и вещами почти все сиденье, так что мне пришлось максимально ужаться. Машина тронулась.
      - Здрасьте! - сказала она, хоть и не поворачивая головы, но приветливо.
      Вместе с цветами - или просто вместе с собой? - она внесла запах поля и ощущение здоровья и радости; казалось, она радуется всему: лету, солнцу, цветам, попутчикам... Голос у нее был глубокий и сочный - я еще подумал: наверное, хорошо поет: и, будто в подтверждение этого, агроном повернулся ко мне и сказал:
      - Это наша Елена, рекомендую, - он назвал ее фамилию. - Стихи сочиняет и песни.
      Не слыхал?
      Я вежливо улыбнулся и отрицательно покачал головой.
      - Ну как же! - слегка возмутился Юрий Андреевич. - Наша районная поэтесса! У нас все ее знают!
      Женщина шумно запротестовала, впрочем, не обидчиво, а, скорее, весело:
      - Ну чего уж вы, Юрий Андреевич! Зачем? Скажете тоже: "весь район"!
      - Как зачем! Обязательно пошли им свои стихи - должны напечатать! У них же там журналы, газеты - пусть знают, что деревня не одной картошкой с салом жива!
      Они еще немного попрепирались и умолкли, и тогда я - не только из вежливости, но еще и просто потому, что рядом сидела красивая, пышущая здоровьем и тяжеловесной грацией женщина - попытался завести с нею любезный разговор.
      Женщина отвечала односложно, причем странно держась: не только не поворачивая лица, а даже наоборот - закрываясь от меня густыми волосами. Я еще подумал:
      мусульманка, что ли?.. Потом вдруг, забывшись, удивленная какой-то моей фразой, повернулась ко мне - скорее всего поймать по взгляду, не насмехаюсь ли я - и я буквально запнулся об ее глаза непонятно какого, кажется, необычайно синего цвета в пушистых ресницах . Глаза, в которых сразу увязаешь. Это их-то она и прячет?.. То был не кокетливый, не обжигающий, не настырный взгляд женщины, знающей себе цену и привыкшей обольщать и покорять, а спокойный какой-то, даже терпеливый: ладно, мол, смотри, раз уж так получилось...
      От резкого поворота головы волосы ее разлетелись, и я обратил внимание на то, что ее лицо испещрено мелкими шрамами ; беглого взгляда хватило отметить их на скуле, на губе, в углу рта, шрамом была изломана бровь, будто кто-то специально нанес их так, чтоб они бросались в глаза. Вот оно что! Сразу стала понятна ее маленькая хитрость - кутать лицо волосами .
      Она, конечно же, поймала мой взгляд и больше уже свою ущербную красоту не прятала.
      Я, отвечая на пожелание Юрия Андреевича непременно познакомиться с ее стихами, предложил ей прислать их, вырвал лист из записной книжки, написал и свой адрес, и адрес организации и заверил ее, что стихи ее будут доброжелательнейше прочитаны, поскольку за них ходатайствует "сам Юрий Андреевич" (так звали агронома).
      Вот и все. Мы едва успели обменяться дюжиной фраз, а газик уже затормозил: мы стояли посреди улицы. Елена торопливо поблагодарила нас, распахнула дверцу, выпрыгнула, быстренько надела босоножки, подхватила веши и пошла к ближайшему дому. Я смотрел ей вслед: оглянется, нет? Не оглянулась. А в душу вкрадывалась печаль. Было ощущение, будто посреди солнечного летнего дня уходит лето, меркнет солнце; будто что-то большое, значительное прошло мимо, оставляя пустоту.
      Оставалось успокоить себя, заполняя пустоту рассуждениями: красота что это, и откуда она берется, причем - как-то всегда неожиданно, врасплох, и зачем сгущается в природе и среди людей до опасных концентраций - настолько, что заставляет радоваться, печалиться, страдать? Не есть ли она всего лишь моя собственная тоска по несбывшемуся или утраченному, и я наделяю ею первую встречную женщину, цветок, закат?.. Нет, все было не то! А печаль оставалась...
      Потом мы заехали в правление местного совхоза; Юрий Андреевич зашел туда ненадолго, а когда поехали дальше, я спросил у него: почему у их поэтессы такое... - я не нашел более мягкого эквивалента слову "изуродованное" - лицо?
      - О, это целая история! - оживился он, отвлекаясь от своих мыслей. - И тянулась она много лет, на глазах у всего села, - продолжал он охотно. - Я ж хорошо знаю эту Ленку - моя дочь в одном классе с ней училась, вместе школу кончали. С ними учился один оболтус...
      - Да уж, непременно оболтус! - влез в рассказ шофер. - Все у вас - одни оболтусы!
      - А кто он, по-твоему? - вскинулся на него агроном. - Оболтус - у меня и слова другого нет!
      - Человек как человек, - угрюмо пробормотал шофер.
      - Хм, "человек"! - усмехнулся недоверчиво Юрий Андреевич. - До человека еще дорасти надо. .. В общем, Олег его звали. А надо сказать, статный был парень, девичья погибель, и у Ленки с ним закрутился роман. Чуть ли не с восьмого класса. Черт их знает, что у них там было и чего не было... Известно, красота девок портит, головы кружит им самим сильнее, чем парням. Но Ленка - правильная была, "ее уважали. Даже секретарем комсомольским избирали, не помню только: не то классным, не то школьным. Так, Генка? Ты ж тоже тогда учился?
      - Школьным, - отозвался шофер.
      - В общем, парочка - баран да ярочка... И на тебе, этот Олег - а он задиристый был! - подрался, прямо на выпускном вечере. Напились, как зюзики, и он там измутузил кого-то. И вот судьба потащила их с Ленкой в город, только врозь: ее, значит - в институт, а его - в каталажку... Переписывались они, она его ждала.
      Тот отсидел года полтора, вернулся. Тут его - в армию. А в перерыве между отсидкой и армией они расписались: нынче же это у них, как у кроликов - быстро.
      И вот он в армии, а она родила. Что делать? Отца нет, мать больная. Вернулась, пошла работать в лабораторию совхозную - все-таки два курса сельхозинститута. Он отслужил, приехал, стал шоферить.
      - Трактористом, - поправил шофер.
      - Верно, это потом он на шофера переучился. Второй ребенок появился... А он уже из заключения вернулся с червоточинкой: пил, дрался. Безобразно себя вел. В общем, влипла она с этим замужеством. А ведь отговаривали...
      - Видно, настоящая любовь была? - предположил я.
      - Да-а, все там было, - махнул рукой агроном. - И любовь, и жалость, наверное. И легкомыслие тоже - когда не думают, каково будет детям и детям детей на сто лет вперед... Ну так вот, а из армии он вообще садистом пришел.
      Шофер, везший нас, как я заметил, по мере развития рассказа стал нервничать и злиться, а при слове "садист" демонстративно фыркнул. Юрий Андреевич тоже заметил это - повернулся к нему и спросил в упор:
      - Чего фыркаешь? Не так, что ли?
      - Да нет, ничего, - отозвался тот, делая вид, что внимательно следит за дорогой, однако его выдал жест, которым он досадливо крутанул ручку радиоприемника, в котором негромкий бас исполнял "На холмах Грузии..."
      - Оставь ты его, пусть "поет, - сказал агроном.
      - Да ну, кота за хвост тянут! - раздраженно буркнул шофер и все крутил ручку, пока, наконец, не нашел, что хотел: под взвизги электронного аккорда разнузданный, сипловатый женский голос скорее выкрикивал, чем пел: "Я тебя люблю! Я тебя люблю! Я тебя люблю! . ."
      - Что, нравится? - насмешливо спросил агроном.
      - Да! - демонстративно рявкнул шофер.
      - Ну ладно... И вот, - продолжал свой неторопливый рассказ агроном, немного притерпевшись к музыке и оставив в покое шофера, - начал он ее избивать.
      - За что? - не понял я.
      - А ни за что, просто так. За то, наверное, что красивая, талантливая. Она у нас в активистках была. Пока он в армии, стала в самодеятельность от скуки ходить, в хоре пела, потом сама начала песни сочинять, на аккордеоне играть научилась. А он что - быдло, серость. Быстро ряху толстую наел, а умишка нет. Напьется с шоферами, придет домой - и колошматить ее.
      - Ревновал?
      - Не знаю. Поводов, насколько мне известно, она ему не давала. . . Причем бить ее, заметьте, старался по глазам, по бровям, по губам. Поколачивают у нас мужики баб - но чтобы так...
      - А защитить, разумеется, некому?
      - А кому это надо? Кто когда был на стороне женщины? И вообще, у нас тут все по старинному правилу: двое дерутся - третий не лезь.
      - Но ведь не двое же дерутся - один?
      - А кто знает, что у них там? Она и не жаловалась никогда: придет в понедельник и только лицо прячет. А уж если совсем плохо - несколько дней глаз не кажет. Все молчком. Гордость ли - или самолюбие?
      - Почему ж не ушла?
      - А куда? Село одно, не разминешься. Тебе сегодня, к примеру, ну никак неохота с человеком встречаться - так он тебе обязательно попадется... Это в городе у вас все проще, а село держит семейного человека крепко: дети, корова, поросенок, - все в голос ревут, все есть-пить просят, куда ж от них? Душа-то болит... Да уходила! Он похолостякует месяц, приедет подарков привезет, прощения попросит, а сердце отходчиво... Такая вот женщина! - как-то очень эмоционально закончил свой рассказ этот пожилой толстый человек, хлопнув по бедру ладонью, будто ставя жирную точку.
      - Красивые у нее глаза, - сказал я. - Удивительного цвета!
      - Ну что вы, "глаза"! "- встрепенулся он. - Сейчас-то попритухли. Вот девичьи ее глаза - то были не глаза, а очи! Помните, у Тютчева, кажется? "Я очи знал. О эти очи!.." По ним, видно, и бил - не давали покоя... Чье-то счастье прошло мимо, - и такой в интонации этого человека прозвучал сплав горечи и сострадания, что, казалось, он говорит о чем-то глубоко личном...
      Пока тянулся этот наш разговор, разговор с умолчаниями, повторами, паузами, какие бывают дорогой - мы успели въехать еще в одно село. И опять Юрий Андреевич остановил шофера возле конторы, и опять ушел. Как только он исчез, шофер первым делом освобожденно вздохнул и переключил приемник, в котором бравурную эстраду давно уже сменила скрипка. Пошарил в эфире, поискал новую волну, и снова завопила визгливая певичка.
      - Дед наш от Чайковского балдеет, мочи нет! - иронически усмехаясь, кивнул он в сторону ушедшего хозяина.
      Поскольку Чайковского в его приемнике и близко не было, под ним явно подразумевалось все, что выпадало за рамки любезных ему звуков. А он между тем не спеша, беспрепятственно услаждая себя музыкой, закурил. Но глядя сзади на его неспокойно подрагивающие плечи, было понятно: что-то мешает ему расслабиться. И, действительно, затянувшись несколько раз, он запальчииво заговорил, не поворачивая головы, но обращаясь ко мне:
      - Все это чухня! Олег - мужик что надо, трудяга, и эту свистульку бьет за дело!
      Он же целый день за баранкой, дома двое пацанов, а ей, видишь ли, на аккордеоне, песни, видишь ли, петь надо, стихи сочинять. Это - семейная жизнь, что ли?
      - Но почему ж она не может заниматься самодеятельностью? - пожал я плечами.
      - Знаем, чем они там занимаются!.. Да ты посмотри, какая она: чуть что, сразу глазки строить, разговорчики всякие. Тьфу! - с величайшим презрением сплюнул он через открытую дверцу. - Пороть их надо, чтоб языками меньше трепали, больше дома сидели да делом занимались! Чего с ними чикаться, верно? Обнаглели!..
      Ну какое, казалось бы, мне дело до его воззрений на женщин, и зачем бы мне связываться с ним? - но уж очень он меня достал этим "верно": решил, видно, что раз я его сверстник, то и думать должен так же? - Нет, - сказал я, - неверно.
      Зачем же бить-то? Красивая женщина - и изуродована!
      Затылок его так и заходил от возмущения.
      - Это вам красивые нужны, а здесь баба работать должна, дом держать, а не груши околачивать! - тотчас ответил он мне единым духом, не оборачиваясь.
      Интересно, кому это "вам"? Городским, что ли, или людям, не занятым физическим трудом? Или всего лишь литераторам? Но в нашем мини-диспуте он мне объяснил по-простецки, что красота бесполезна и потому не нужна. Это была уже философская установка, над которой, между прочим, люди ломают копья не годы - тысячелетия!
      Кажется, со времен Платона.
      Я-то всегда, чуть не с младенчества, относился к ней с суеверным почтением: красивые люди, красивые вещи, природа вызывали во мне тайный восторг и трепет, но обязательно пополам с грустью - в глубине ее явлений мне виделась полная волшебной тайны надматериальная субстанция; она, такая хрупкая и недолговечная, напоминала мне, что все на земле временно , в том числе и я сам, и что она не может никому принадлежать, а ее на моих глазах всегда хотели искорежить, украсть или присвоить. Так как же мне было с ним соглашаться?
      Но вот Юрий Андреевич вернулся, и мы поехали во всеобщем молчании дальше, думая каждый о своем. Я, во всяком случае, думал о долготерпении русской женщины и об ее обидной доле; во всяком случае, моя голова была занята ею. В глазах все еще стояло видение одинокой женской фигуры с тяжкой ношей в руке; стало понятно, почему она сбивала босые ноги - только бы оттянуть время, не идти в ненавистный дом!..
      Так мы ехали и ехали по дороге, которая то стелилась асфальтом, то вытрясала печенки на сыпучем гравии, но в одном месте скользнула вниз и пошла прямиком по заболоченной низине; асфальт здесь был безнадежно размешан с грязью, и наш Гена показывал теперь чудеса мастерства, то умудряясь прогонять газик одним колесом меж глубоких колей, а другим где-то сбоку, то съезжая прямо в трясину, успевая проскочить прежде, чем увязнут колеса. Миновали бетонный мостик и перед самым подъемом в гору, за двадцать метров до гладкого сухого асфальта, угодив колесами в колеи, сели брюхом на чернозем. Долго рассказывать, как выбирались: как по очереди с шофером копали под машиной землю, благо у него была с собой лопата (агронома по солидности возраста от трудовой повинности освободили), как, уже втроем, толкали ее и раскачивали и как ее потом выдернул из грязи встречный грузовик. И все это время Гена противно гундел:
      - Вот говорил же: нельзя бабу брать! Кто, интересно, был прав? Сто раз проверено! Не слушают никогда!
      - Да причем здесь женщина? - уже только вяло возражал затюканный им Юрий Андреевич. - Дороги хорошие иметь надо, а тебе - крепче руль в руках держать...
      Однако его возражения только распаляли шофера. К тому же, когда нас выдернули, оказалось еще, что заклинило рулевую тягу, и он, продолжая нудить, расстелил дерматиновый коврик и полез с инструментами под машину. Неловко было стоять над его душой; хотелось чем-то помочь, но агроном незаметным жестом позвал меня; мы отошли шагов на двадцать и сели на травянистый откос.
      - Оставь ты его в покое. В конце концов, каждый должен заниматься своим делом, - сказал он мне по-отечески снисходительно, тяжело опершись о мое плечо, когда усаживались. - А у меня ноги что-то совсем... Старость, что ли? На пенсию пора... Чего, думаешь, он так злится? Жена у него вертлявая бабенка, пьет, курит, с мужиками гыгыкает: кладовщица на базе, а мы уехали, заночуем, возможно - вот он и нервничает. Жалко мужика. Я уж с ней беседовал: дура, говорю, чего тебе надо? Мужик изводится - любит тебя, значит, ты ж за ним, как за каменной стеной; другого такого где найдешь?.. Да-а... "И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет"... Ужасно народ распущенный и бестолковый; я, знаете, отношусь к нему критически, без иллюзий...
      А я подумал о той патриархальной простоте нравов, от которой уже поотвык: все про всех знают, почти по-семейному. "Не судите..."? А, может, только чужим судом и жива здесь жизнь, и они судят друг друга, спасая себя? Он, сорвав и внимательно рассмотрев зеленую травинку, вдруг снова заговорил о Елене. Без всякого перехода. Забавно получалось: все мы, втроем, каждый по-своему, только о ней и думали.
      - Я вот тебе рассказал про нее, а потом подумал, что ведь это не все. Да, колачивал он ее крепко. Но, по-моему, лет пять уже, как пальцем не тронул. А славушка осталась. Сдается мне, она его переломила. Обворожила или сумела внушить что-то такое?.. Те, кто хорошо знает, заметили перемену. Я сейчас заезжал, так нарочно спросил.
      - Может, милиция пригрозила, или начальник?
      - Ты не знаешь этого охломона. Увидел бы - понял: существо грубое и примитивное - одни звериные рефлексы, так что грозить начальством или милицией - все равно что дразнить носорога: говорят, самое непредсказуемое животное. Но вот нашла ключик. Я это отношу только на счет ее мудрости. Сделать из сырой заготовки человека - ох, терпение нужно. Многое должно женщине за это проститься. Да, думаю, и не было у нее большие грехов злые языки навешали, из зависти: тебе хорошо - так пусть будет плохо... И ответь мне после этого: кто же все-таки был первый человек на земле, Адам или Ева? Я думаю, Ева. Она и вылепила для себя Адама... И когда, интересно, изживет себя на русской земле матриархат? Что-то он, знаете, подзатянулся. В каком веке, в какой исторической формации мы затерялись?..
      Он продолжал говорить, а я прилег на откос, закинув руки за голову было жарко, безветрено, и так слепило глаза послеполуденное солнце, что меня разморило: я слушал и не слышал его бубнящую речь, а только жмурился и чему-то улыбался. И опять видел эту женщину, идущей босиком по проселку со своей многоместной ношей и охапкой цветов... Нет, не думала она тогда, конечно, ни о муже, ни о работе, ни о доме с коровой и поросятами - она была просто счастлива и свободна; вот почему она с такой неохотой забиралась в машину с мужской компанией и была смущена: мы помешали ей!.. Ничего-то мы не поняли!..
      Я ее больше не встречал; не получил от нее и стихов, хотя и обещала прислать, и фамилию забыл. Может, где-то и публиковалась? Но вспоминать вспоминаю. Почему?
      Не знаю. Может, именно потому, что видел ее не более четверти часа, и она закрепилась в памяти этакой таинственной незнакомкой? Но ведь в довольно напряженной нашей жизни мимо каждого из нас проходят сотни, тысячи этих таинственных и не очень таинственных незнакомцев и незнакомок. Почему именно она?
      Или наводит на мысли о ней по каким-то прихотливым ассоциативным зигзагам нынешнее беспредельное ерничанье и цинизм по отношению к женщине, и дискуссии о роли ее, и все эти наукообразные наставления разных радетелей, задавшихся целью непременно научить ее "раскрепощаться", одни чтоб сделать ее суперсексуальной жрицей любви, другие - бесполой деловой властительницей общества, третьи - чтоб превратить в резиновую игрушку для собственного употребления... Не знаю. Ищу ответа, и не нахожу.
      г. Красноярск