Приплыла и твердо обосновалась на берегу Губинской протоки, глубокой и спокойной в любой шторм. Экспедицию возглавляли профессор Урванцев и инженер Рюбин. Они промерили входы в протоку, место стоянки кораблей, проделали множество других работ и заложили основание будущего города - порта Игарки, самого северного, самого "деревянного" города, о котором суждено было узнать всему миру и которым гордились все советские люди. Город получил имя от охотника Егорки, избушка которого якобы стояла тогда на месте будущей Игарки.
      Быстро рос город, но еще быстрее разлеталась о нем слава по всему свету. Отто Юльевич Шмидт, именем которого названа центральная улица города, сказал однажды: "Игарка видна всему миру, как маяк". Сюда писали письма со всех концов Советского Союза, из многих стран: Максим Горький, Ромен Роллан, Мартин Андерсен-Нексе, ученые, школьники, путешественники, артисты. Все они дивились мужеству заполярников, гордились ими, желали успехов и старались помочь словом и делом. Цинга, морозы, нехватка жилья и многое, многое другое, с чем встретились первые строители в Заполярье, не сломили их воли и упорства. За несколько лет город и порт были построены, лесопильные заводы начали выпускать экспортный пиломатериал. Английские, немецкие, польские, норвежские корабли повезли из Игарки грузы, а вместе с ними и добрые вести об этом городе.
      Мне как-то довелось слышать, что Игарка была "баловнем тридцатых годов". Говорилось это в том смысле, что, мол, страна и советские люди давали Игарке все, чем были богаты: и продовольствие, и лучших людей, и, главное, свое душевное тепло, в котором так нуждались игарчане.
      Да, советские люди тогда были щедры, они никогда и ничего не жалели для тех, кому трудно, кто находится на так называемом "переднем крае". Не было в первое лето овощей и фруктов в Игарке, и цинга свалила не одного строителя. В следующие сезоны овощей было завезено в изобилии. Не было доброй одежды - она появилась; не хватало школ, библиотек, клубов - они были построены; нуждался молодой город в специалистах, врачах, учителях, артистах - они приехали.
      До сих пор помнят игарчане народную артистку СССР Веру Николаевну Пашенную. Она вместе с группой московских артистов приплыла в Игарку, обосновала здесь драмтеатр, который впоследствии был назван ее именем.
      А на острове Полярном, что против порта, кудесничала и творила свой негромкий подвиг ленинградский агроном Мария Митрофановна Хренникова. Долгие-долгие годы выводила она сорта, которые могли бы произрастать и суровых условиях Заполярья. Теперь в Игарке повсюду огороды: и на задворках, и под окнами растет картошка, крупная, урожайная. Этот сорт картофеля называется "Енисей", и вывела его та самая скромная "агрономша" с острова Полярного - Мария Хренникова. К слову сказать, сейчас в совхозе снимаются обильные урожаи капусты, лука, редиса, огурцов. Перед тружениками-энтузиастами этого совхоза стоит задача полностью обеспечить игарчан своими овощами.
      А разве забудут игарчане, как по всем деревням и городам Советского Союза школьники собирали книги для ребят- заполярников. Из этих книг была составлена одна из первых и богатейших библиотек города. А доброго дедушку Максимыча, прекрасного друга - Горького, принявшего активнейшее участие в работе над книгой "Мы из Игарки", разве забудут? Нет, конечно, нет, никогда не забудут наших прекрасных друзей из всех краев страны. Они, эти друзья, искренне удивлялись тому, что вот живут ребята в Заполярье, учатся, помогают взрослым, они даже восхищались нами...
      Я говорю "нами" потому, что и я жил и учился в те годы в Игарке. И сейчас, когда оглядываешься назад, многое кажется действительно достойным удивления.
      Но я буду говорить о другом. Об Игарке знали в нашей стране все. А вот о том, что была в Игарке школа No 12, мало кто знает. Ее помним мы, воспитанники этой школы, как, впрочем, помнит всякий свою родную школу. Но о том, что в этой школе был отчаянный класс 5-й "Б", помнят уже совсем немногие.
      Двенадцатая школа стояла тогда на окраине города, над Медвежьим логом, за которым располагалась лесобиржа. 5-й "Б" был крайним по коридору. Из него на перемену не выходили, а вылетали с шумом, гамом, рыком и воплями ребятишки. Многие учителя на этот класс, что называется, рукой махнули и считали несчастьем великим вести в нем работу. Анна Матвеевна Фишер, добрейшая и терпеливейшая учительница немецкого языка, так прямо и заявила однажды: "Класс никс гут, я отказуюсь в нем трудица". Но "трудица" Анне Матвеевне все-таки пришлось, ибо, если мне не изменяет память, в ту пору на всю Игарку было два или три преподавателя немецкого языка.
      Вот в этом-то классе появился однажды высокий черноволосый человек, еще довольно молодой, порывистый, в очках с выпуклыми стеклами. Он кинул на стол журнал, потер очки, близоруко сощурясь, оглядел нас и представился:
      - Рождественский моя фамилия, Рождественский Игнатий Дмитриевич, буду учить вас русскому и литературе.
      Я сидел на последней парте возле печки-"голландки" с закадычным другом Мишкой Шломовым. Сидели мы за этой партой уже второй год и развлекались как умели. Мишка шепнул мне:
      - Смотри-ка, Витька, учитель-то ни шиша не видит, будем курить за печкой и вопшэ веселиться.
      Для начала Мишка дал щелчок впереди сидящему большеголовому мальчишке, которого мы прозвали Глобусом. Потом Мишка спустил тому же Глобусу льдинку за воротник, и тот тоненько заскулил.
      Учитель посмотрел на нас как-то до обидного снисходительно и тихо сказал:
      - Эй вы, там, на Камчатке, уймитесь, а то из класса выгоню.
      Мы встретили это сообщение с удовольствием. Выгоняли нас из класса много раз, и мы всегда весело проводили время в коридоре, мешая работать другим учителям. Однако на этот раз все обошлось, мы благополучно досидели до конца урока и, мало того, "пересидели" звонок, чего у нас раньше почти не случалось.
      Уж очень увлекательно говорил новый учитель о русском языке, на котором мы говорим, много в нем замечательных слов, которых мы вовсе не знали.
      На перемене Мишка сказал, шмыгнув носом:
      - Учитель-то ничего, занятно балакает.
      А потом был урок литературы. Вместо того чтобы в десятый раз спрашивать нас об образе деспотичной барыни, немого мужика Герасима и его любимой собачки, Игнатий Дмитриевич заставил нас читать вслух и смотрел на часы.
      - Мало читаете, - заключил он, - вслух, должно быть, совсем не читаете. А без этого ни русский, ни литература у вас не пойдут. Для русского языка одних вызубренных правил недостаточно...
      Помню, в тот день я получил от учителя первую похвалу. Я прочитал отрывок из "Дубровского" быстрее и внятней других. Последние года четыре меня только ругали в школе, а тут на вот, похвалили.
      В следующий урок мы писали сочинение, и опять не так, как раньше, не на заданную тему. Нет. Учитель разрешил нам писать о том, что мы узнали и увидели летом. Некоторые наши сочинения были напечатаны затем в школьном рукописном журнале, организованном Игнатием Дмитриевичем.
      Так вот с этих уроков и началась наша дружба с Игнатием Дмитриевичем Рождественским. Он успевал пройти с нами и программный материал, и выгадывал десяток минут для того, чтобы почитать что-нибудь из новинок, путешествий и приключений, интересовался, что мы читаем дома, и всегда, рассказывая о том или ином писателе, сопровождая свой рассказ множеством стихов, отрывков, вовсе не означенных в хрестоматии, приносил фотографии, открытки, хорошо иллюстрированные книги.
      Исчезли из классного журнала эти "пл." и "очень пл.". Может быть, и "снимали стружку" с молодого преподавателя, может, и внушения ему делали за то, что он не всегда по методике и по соответствующему параграфу ведет урок. Мы этого не знали. Мы были ребята, всего лишь ребята, и, как всякие ребята, не терпели скуки, сухости. Игнатий Дмитриевич учил интересно, и это для нас было главное.
      Помню, однажды в конце урока Игнатий Дмитриевич сказал:
      - Ну а сейчас, ребята, я вам прочту новые стихи... свои.
      Он закрыл глаза и голосом, в котором едва заметно было волнение, начал:
      На вездеходах и на самолетах
      Вернулись дети в школу-интернат,
      Минуло лето в играх и заботах,
      Был каждый день событьями богат.
      Раскрыты аккуратные тетрадки,
      И пишут, пишут в них ученики,
      Как первый раз копали в тундре грядки,
      Палатки разбивали у реки.
      Пасли на взгорьях молодых оленей,
      Ходили за белухой в океан.
      И не для классных только сочинений
      Для книги хватит летних впечатлений
      У маленьких саха и нганасан.
      И за окном - шеренги елок важных.
      И словно приподняли небосклон
      Копры, ряды домов многоэтажных,
      И вклинился в болото стадион.
      А дальше там... И школьники немножко
      Волнуются - мы чувства их поймем,
      Там созревает сочная морошка,
      Облив траву оранжевым огнем.
      Пока сидят ребята на уроке
      И пишут от звонка и до звонка,
      Для них суда закладывают в доке,
      Для них в турбины ринулась река.
      Чтоб больше счастья дети повстречали,
      Для них, пытливых, братья и отцы
      Ведут в тайгу стальные магистрали,
      Возводят пионерские дворцы...
      Я цитирую и привожу уже отделанные, а может быть, и много раз переписанные стихи Игнатия Дмитриевича. Вполне вероятно, что в ту пору, как и у всякого молодого поэта, они были еще сыроваты и кое-где неуклюжи, но стихи-то были про нас! Мы читали и слушали стихи Пушкина, Некрасова, Лермонтова. Мы любили творения этих великих поэтов, но они писали и про дворян, и про "немытую" Россию, а вот про нас, про Заполярье, про Игарку написал Игнатий Дмитриевич, и нам, конечно же, стихи его казались самыми прекрасными и близкими. Нам даже чуть страшно стало. Как это так, вот учит нас, сопляков, человек, расстраивается иной раз от проделок наших. И на тебе, стихи сочиняет. Здорово сочиняет!
      И надоели же, наверное, мы ему потом! Ведь не проходило урока, чтобы кто-нибудь робко не попросил:
      - Прочитайте еще свои стихи, Игнатий Дмитриевич, почитайте, а?
      И он никогда не отказывал нам. Он дарил нам радость просто, от души. Он читал о строителях, о рабочих, о речниках и, конечно же, о Заполярье, о его цветах:
      Они мохнаты, как зверьки,
      Цветы высокой параллели,
      Их сроки жизни коротки,
      Их солнце греет еле-еле.
      Они растут у снежных груд,
      Их вьюги сотни раз отпели,
      И все-таки они цветут
      И дальше к полюсу бредут,
      Цветы высокой параллели.
      Или о том, что "под Красноярском косят травы, за Минусинском жнут ячмень...", а здесь у нас, в тундре, "на яр взобравшись тяжело, не может отдышаться лето, оно в пути изнемогло". Мы узнавали свое житье, свои радости и заботы в них, в этих простых стихах учителя.
      В 1941 году Игнатий Дмитриевич выехал из Игарки в Красноярск. Уехал и навсегда оставил в наших сердцах любовь к литературе, к великому русскому языку. Мы тоже подросли и стали рабочими, моряками, строителями, а затем и воинами, сражавшимися на многих фронтах Отечественной войны.
      Кончилось детство, неспокойное, бурное детство. Осталось оно в далеком замечательном городе Игарке, где мы неводили рыбу, добывали куропаток, "копали грядки в тундре", трудились над книгой "Мы из Игарки", переписывались с Горьким и Роменом Ролланом, помогали взрослым на лесобирже и в порту, порой огорчали тех, кто давал нам все: и знания, и силу, и любовь к Родине своей, к своему народу.
      Наши добрые, дорогие старшие друзья! Пусть эти строчки будут маленьким свидетельством того, что мы никогда не забываем наших добрых и хороших учителей!
      Война. Фронт. Громадные расстояния, великие и тяжелые дни разделяли нас с нашим учителем и поэтом. Из-за близорукости он не попал на фронт, но тем не менее всегда оставался в строю. И родной его голос из далекой Сибири доносился до нас, фронтовиков.
      Помню, на днепровском плацдарме сидели мы, голодные, отрезанные от наших рекой, и вовсе нам не до стихов было. Ночью на плацдарм переправились свежие части. Мы подались к "новичкам" "подстрелить" на завертку табачку. В норке, по-стрижиному вырытой в яру, мелькнул огонек. Я туда. Подхожу и слышу из-за плащ-палатки, загораживающей вход:
      Всю ночь в тайге буянили метели,
      К востоку тяжко пробивая путь,
      В снегу завязли стрельчатые ели,
      До сорока к утру упала ртуть.
      Надели кедры пышные кухлянки,
      Сугробами тайга заметена...
      Старик рыбак проснулся спозаранку:
      "Какой тут сон... Тут, парень, не до сна".
      Старик рыбак идет проверить сети.
      На Енисее гулко рвется лед:
      Тайга оцепенела на рассвете,
      Лиловый пар от проруби плывет.
      Могучи осетры на Енисее,
      И с ними трудно сладить старику,
      Но знает он: чем сети тяжелее,
      Тем легче земляку-фронтовику.
      Туман окутал каменные гряды,
      Заря зажгла багряные костры,
      Лежат на льду, как грозные снаряды,
      Пудовые литые осетры.
      Родной, нераскатистый, не цветистый, а простой, чуть суровый голос долетел до далекого Днепра. Долетел - и тепло от него стало. Еще больше захотелось драться с этой непрошеной фашистской ордой, которая на погибель себе явилась на нашу землю. От мала до велика поднялись на нее российские люди. И тот старик, что поднял из-подо льда "пудовых литых осетров", тоже участвовал в этой битве, участвовал и поэт, учитель наш. Он тоже боролся в меру своих сил и своего таланта.
      Я выпросил тогда у пехотинца газетную вырезку с этим стихотворением и долго таскал ее в нагрудном кармане и читал своим друзьям.
      Они часто говорили мне:
      - Повезло тебе. Вишь, у какого человека учился!
      Я и сам так думаю: повезло. Не всякому дано учиться у такого преподавателя, не всякому дано иметь такого старшего друга. Однако это совсем не значит, что преподаватель истории, географии, русского языка и особенно литературы, не пишущий стихов и рассказов и не собирающийся стать поэтом, не может сделать так, чтобы каждый его ученик говорил потом: мне повезло. Ведь очень легко и просто сказать детям, будто Буревестник Горького - это революционер, а Пингвин - буржуй. Гораздо труднее разбудить в сердцах ребятишек любовь к этому Буревестнику, дать крылья и мечту к полету, бесстрашие к бурям.
      И где-то здесь, совсем близко, та тропа, по которой рядом идут обыкновенный школьный учитель и писатель. У них почти одна и та же задача: звать людей вперед. Вот почему для меня лично поэт Рождественский неотделим от учителя Игнатия Дмитриевича Рождественского, оба они в полете, оба зовут с собой в заманчивые, порой неизведанные дали.
      В одном из стихотворений Игнатий Дмитриевич Рождественский сказал:
      Я себя не мыслю без Сибири
      И без дорогих сибиряков!
      И действительно, Рождественского можно смело назвать певцом Сибири и, если хотите, сибирским рудознатцем. Давно и прочно он прирос сердцем к своему огромному, необычайно богатому Красноярскому краю.
      Это сейчас стало модно и не зазорно даже для столичных писателей и поэтов обращать "свой взор" на Сибирь. В летнее время (зимой в Сибири студено и трудно проехать по ней с комфортом, особенно на север) на самолетах и красавцах теплоходах, преимущественно в каютах первого класса, по Енисею катаются столичные писатели с командировками Литфонда, и частенько открывают давно открытое, и восхищаются тем, что для людей, работающих и живущих здесь, является само собой разумеющимся: "Ах, Заполярье! Ах, мерзлота! И скажите, живут люди, и, знаете, ничего живут, не плачут, и дома строят, и не в медвежьих шубах, а в шелковых платьях ходят, и, понимаете, поют, "Подмосковные вечера" поют! Ах, герои! Ах, покорители суровой Сибири!"
      Может показаться, что несколько преувеличиваю эти "ахи", но стоит только поглядеть на путевые заметки писателей, появляющиеся в центральных газетах каждое лето (я еще раз подчеркиваю - лето, ибо зимой в Сибирь писатели не ездят). Так вот, все эти путевые заметки пестрят этими "ахами", этим праздным наивным удивлением заезжих гастролеров.
      Но живут в Сибири писатели и поэты, для которых родной край никогда не был отхожим промыслом. К сожалению, до последнего времени их творчеству уделялось, да и сейчас еще уделяется, очень мало внимания. Некоторым из них за признанием нужно было уехать в столицу. Только за последние годы в Москву переехали писатель Г. Марков, С. Сартаков, поэты В. Федоров, Ю. Левитанский и другие.
      А сколько поэтов и писателей переехало за это время из столицы в Сибирь? Да и те, что переехали, по справедливому замечанию Казимира Лисовского, считают сей шаг чуть ли не подвигом. Как только сейчас не именуют Сибирь в стихах, поэмах и прозаических произведениях: "Это земля будущего", "Это край завтрашнего дня", "Это передний край"! И слова-то, в общем, верные, но уж больно много в них барабанного треска. Много звона бубенчиков под дугой. А уж чего-чего, но пустозвонства, словолейства, самолюбования сибиряки терпеть не могут, в этом я могу ручаться. Вот потому-то, наверное, и любят в Сибири сдержанные, без броской красивости (именно красивости, настоящую красоту сибиряки всегда умели ценить и понимать, потому что живут они в удивительно красивом краю) стихи Игнатия Рождественского. И потому-то особенно обидно становится, когда мимоходные произведения, заглянцованные, похожие друг на друга, как родные братья, заполняют газеты и журналы и авторы их возводятся чуть ли не в землепроходцев, чуть ли не в героев: шутка ли - в Сибирь съездили!
      У поэта Игнатия Рождественского никогда не возникало потребности ездить за жизнью, потому что он сам активный участник той жизни, которую творит советский народ. Несмотря на то, что и зрение у поэта очень слабое, и семья была немалая, и, как в одной из статей газеты "Литература и жизнь" было сказано, "двадцать с лишним книжек у него за плечами", - он неутомим, как в молодости. Ему хочется всюду побывать, все увидеть своими глазами, все пощупать и понюхать. Его все время тянет
      ...там, на далеком перевале,
      Костер, как в юности, зажечь.
      Нынче летом мы повстречались с Игнатием Дмитриевичем на Волге, а через месяц - в Красноярске. Поэт уезжал на Лену.
      - Не бывал еще там. А хочется всюду побывать, года-то уходят.
      Да, действительно, годы идут, жизнь идет стремительно, быстротечно. Трудно угнаться за ней, но нужно. Это главная задача литератора, если он не хочет плестись в хвосте и обрастать жиром.
      Уже и виски посеребрили годы у моего учителя, у моего доброго друга, уже и ребята его выросли, уже и дедушкой стал Игнатий Дмитриевич, и внук потеснил деда из рабочего кабинета, а он все такой же порывистый, непоседливый. Все так же вместительна и глубока его память, и он может целый день, а то и ночь читать стихи известных и неизвестных поэтов, живших и давно умерших. Очень редко и неохотно он читает свои стихи. Читает, как всегда, с закрытыми глазами, задумчиво и потом так же задумчиво говорит:
      - Еще поработать надо, отгранить. Вот поеду - и в пути, в дороге доделаю. В дороге всегда свежее все получается...
      И вот в газете "Правда", где Рождественский работает корреспондентом, появляется очерк с Лены, в столе новые стихи, которые поэт никогда не торопится тащить в редакцию, чтобы "протолкнуть" поскорее, покуда они не "состарились". Голос его по-прежнему молод и свеж, и стихи его не стареют, потому что рождены они молодой жизнью и той землей, которая в самом деле вся в будущем, которая в самом деле рождает утро.
      Лена, Диксон, дорога Ачинск - Абалаково, Тува, Хакасия, Усинский тракт, Шушенское, Дивногорск - вот далеко не полный перечень тех мест, где только за последние годы побывал поэт Игнатий Рождественский. Почти ежемесячно в газете "Правда" печатаются его очерки, а затем выходят отдельными книжечками. В 1958 году Красноярское издательство выпустило книжку его стихов о Ленине "Вечно живое сердце", а в 1959 году поэтический сборник "Енисейская новь".
      Поэт верен себе, своей теме. Его последний сборник все о том же - о Сибири, о Енисее, но только еще более широкое, свежее дыхание слышно в нем. Да и как же иначе? Такого строительного размаха, какой развернулся сейчас в родных краях поэта, Сибирь еще не знавала. Если раньше в стихах Рождественского говорилось о том, что "будет море", то сейчас уже речь идет о строителях этого моря:
      В хребты, в урочища зимы,
      Питомцы незабвенных лет,
      Ведем тропу стальную мы
      От Абакана на Тайшет.
      Как это трудно и как необходимо поэту идти в ногу со временем!
      Для Игнатия Рождественского нет иных мук и тревог, постоянно жива в нем страсть:
      Край родной окидываю взглядом,
      Степи и таежный океан,
      И со мной моя Игарка рядом,
      И от сердца близко Абакан,
      Вижу Бирюсинские утесы,
      Горы благодатной Абазы,
      Слышу, как гудят многоголосо
      Реки, что неистовей грозы.
      Да, все вот это видеть, охватить взглядом и сердечно сказать об этом хочется в силу неистощимой внутренней потребности, неискоренимой вовеки привязанности. На его глазах молодеет Сибирь, жизнь исполняет мечты многих поколений тружеников, и мечты эти реализуются нередко в более совершенных формах, чем об этом мечтали! И поэт уверенно говорит:
      Корпуса встают могучим строем,
      Ни числа, ни счета нынче им.
      Все, что мы задумали, построим,
      Все, что мы решили, совершим!
      I960
      Нет, алмазы на дороге не валяются
      В детстве я думал, что все алмазы находят случайно, как и монеты на дороге. Идут по горам и долам люди, и вдруг кому-то из них пофартит - он увидит сверкающий среди травы или камней алмаз, цап его - и в сумку.
      Много лет спустя был я на драге, которая буквально перегребала дно уральской реки и просеивала через большие и малые решета множество тонн камней, камешков и гальки, прежде чем оставался алмазосодержащий концентрат. Концентрат этот, конечно, не похож ни на гороховый, ни на пшенный. Он тоже галька, только уже очень мелкая, и где-то в ней есть алмазы. Концентрат упаковывали в ящики, пломбировали и увозили на фабрику, где он, рассыпанный тонким слоем, двигался по ленте через рентгеновский аппарат, и только тут среди миллиардов камешков вдруг загорался алмаз и его наконец-то брали пинцетиком, или, как говорил один лаборант, "принцессой", и доставляли куда надо, и он записывался в план добычи.
      Какой огромный труд! Правда, сейчас уже на драгах улавливают алмазы, но все равно, пока дело дойдет до последней операции, надо большую работу проделать.
      Когда я вспоминаю, как они добываются, эти алмазы, у меня возникает этакая щемящая мечта: вот если бы и в нашем литературном деле так же?!
      Увы, у нас пока, и нередко, бывает наоборот: просеют сквозь критическое решето "концентрат" с алмазами, а булыжник - пустую породу грохнут на голову автору, и чаще всего молодому, который еще ни в каких литературных чинах не состоит.
      Как-то в "Литературной газете" один критик с этакой степенной неторопливостью положил на решето повесть молодой писательницы и просеял. И как просеял! На решете даже камней не осталось - одна пульпа, этакая жиденькая грязца. Дырявое решето! Алмазники такие решета списывают в брак или ремонтируют.
      Ему, этому критику, уже возразили в газете "Литература и жизнь", и потому, что возразили именно в этой газете, я не стану называть имен, дабы не встревать в "междоусобицу", которая так упорно и бесплодно ведется между двумя газетами на протяжении вот уже нескольких лет, и "если одна говорит нет! Да - говорит другая" - так точно сказано в одной эпиграмме.
      Но это к слову. Вернусь к повести. Она мне понравилась как раз тем, чем не понравилась критику из "Литературной газеты". Все его обвинения сводятся к тому, что повесть сентименталь- ная, что она уж слишком женская и даже имена героев в ней красивые, а в поступках какой-то непорядок: целуются, обнимаются, главная героиня назначает два свидания в вечер! Безнравственность и сентиментальность соседствуют!
      Хорошо, что не все от критика зависит и что у повести читателей больше, чем у критической статьи, и читатели, хотя и не все, разберутся, что там к чему. Но вот что грустно. Критик этот, и кабы только он один, совсем не обратил внимания на то, что автором повести является женщина. Ему, как видно, желательно, чтоб она походила на кого-то, не была бы самой собой.
      Дело вкуса, конечно. Но мне лично не нравятся женщины, которые рядятся в своих повестях и романах в мужицкую одежду. Больше того, они в жизни-то начинают подражать мужчинам: курят, пьют, говорят басом, надевают на себя шапки и брюки. Встретишь - и не поймешь сразу: женщина это или мужчина. Какое-то двуполое существо!
      Небось сам критик в такую не влюбился бы, а вот поди ж ты, надо ему, чтоб со страниц произведений дышала табачищем именно такая "дама".
      Может быть, и не стоило бы возражать подобным критикам, если бы корни такой беды не сидели глубоко. Хотел или не хотел того критик, но он навел меня на размышления, обратные тому, что он написал. А может, пробудил подспудно зревшие думы о том, чего нам не хватает! А не хватает многим из нас нежности. Нет, не слащавости, а самой обыкновенной нежности, которая так нужна людям, особенно людям влюбленным, особенно родителям, да и всем, всем. Стыдиться мы ее стали. А отчего?
      Пожалуй, в таких случаях уместней всего сослаться на свой пример. Мне очень часто ставят на полях рукописи замечания: "грубо", "натуралистично", "ой-ей-ей", "ах!", "ну и ну!" и т. д.
      и т. п.
      Сначала я недоумевал, потом сердился и стирал эти замечания резинкой, потом "натуралистично" крыл тех, кто ставит замечания. Но вот вышла книжка, другая, третья, редакторы у них были разные, а замечания все те же. Я стал задумываться: в чем дело? Где собака зарыта? И мысленно перекинулся назад, в тридцатые годы.
      Заполярный порт, бараки, общежития, очереди у магазинов, шумные толкучки, вербованные, переселенцы, ссыльные и освобожденные. Все в куче, и всем работы по горло, и еще много-много недостает. Недостает тетрадей и карандашей в школах; недостает преподавателей и воспитателей; радиорепродуктор - редкость; кино - раз в неделю, да и то лента рвется на самом интересном месте; на лесобиржах, на морских причалах работа идет вручную; семьи живут кучно: комната на семью - уже комфорт; транспорта для горожан никакого нет, зато снегу эимой, а летом гнуса дополна. Но живут люди, работают, веселятся по праздникам, обзаводятся потихоньку, строят школы, больницы, детсады, клубы, появляются машины, овощи - отступает цинга. Все это, разумеется, не в один мах, не по-щучьему веленью, как в иных наших книгах, а в трудностях и лишениях, в тяжелой, порою непосильной работе.
      И в результате появляются не только машины и дома, но и люди со своим жизненным укладом, со своей моралью, языком и одеждой.
      В ту пору танцы, особенно "барские" - бальные или другие, презирались, фискальство, слюнтяйство, трусость преследовались среди ребятишек смертным боем. Появился и буквально хлынул в народ грубый жаргон и соответствующие ему манеры. Тогда были и "стиляги", но другого сорта. У них все было наоборот: брюки чем шире, тем шикарней, рубахи расстегивались настежь, валенки и сапоги загибались до предела, песни были не "импортные", а свои "Мурка", "Гоп со смыком", "Далеко из Колымского края", "Колокольчикибубенчики" и т. д. И пили тогда не коньяк и коктейли, а водку или брагу.
      Но не только внешняя разница есть между прежними и нынешними "стилягами". Как правило, "дурели" тогда ребятишки и фасонили лет до шестнадцати, а потом в работу уходили, на производство, и весь "стиль" с них ссыпался, как штукатурка. Работа - она всегда воспитательно действует на людей, она штучек-дрючек не любит, от нее мозоли бывают, а с мозолями какой уж фасон! Впрочем, сейчас появились люди, что и мозолями научились фасонить, и словом "работяга" спекульнуть при случае умеют. Мы этого не умели. И я это ценю больше всего в моих сверстниках.
      Но мы не умели и еще кое-чего, и, может быть, не наша вина была в том. Многие из нас не умели и не умеют танцевать, поздороваться как надо, пользоваться столовыми приборами, держать себя непринужденно в обществе, тонко понимать музыку и живопись, завязывать галстук, носить вечерний костюм. Но все это еще не беда, всему этому, будь время и желание, можно выучиться, но вот не умеем мы быть нежными, и чувства, похожие на нежность, маскируем грубостью, всевозможными вывихами, как словесными, так и телесными. Почему?
      Говорят, будто это наша национальная черта. Какая чепуха!
      Кто ж тогда написал это?
      Я помню чудное мгновенье:
      Передо мной явилась ты,
      Как мимолетное виденье,
      Как гений чистой красоты.
      А это?
      И для тебя с звезды восточной
      Сорву венец я золотой;
      Возьму с цветов росы полночной;
      Его усыплю той росой;
      Лучом румяного заката
      Твой стан, как лентой, обовью,
      Дыханьем чистым аромата
      Окрестный воздух напою;
      Всечасно дивною игрою
      Твой слух лелеять буду я;
      Чертоги пышные построю
      Из бирюзы и янтаря;
      Я опущусь на дно морское,
      Я полечу за облака,
      Я дам тебе все, все земное
      Люби меня!..
      Как это прекрасно! Дух захватывает! Слезы к горлу подступают от восторга! И это написали ведь русские поэты!
      Мне могут возразить, мол, времена-то, дорогой, меняются. Все это я знаю. Но я знаю также, что в основе неизменными остались слова: любовь, жизнь, красота, чувство материнства, сыновние и дочерние чувства. Сколько бы ни пыхтели над этим пасмурные тугодумы, сколько бы ни передергивали демагоги и ни подводили под них свои знаки, стараясь заменить чувства арифметическими формулами или цитатами из нравоучитель- ных плакатов и лозунгов, - им не убить в человеке человеческое!
      Да, конечно, выражение чувств - словесное и всякое другое - стало и в жизни и в литературе сдержанней. Но всегда ли в книгах наших за этой сдержанностью скрывается искренность и глубина? Нет, не всегда. Неумение заглянуть вглубь, добраться до истинного содержания души человеческой приводит иных литераторов к иносказательности, многозначительным фразам и жестам, и это возводится кое-кому в заслугу, считается чуть ли не новаторством, и хоть недружно, но поддерживается критикой.