-- На! Отвяжись!
      -- А крючок где-е?
      -- Какой тебе крючок? У хорошего рыбака и так клюнет.
      Бабушка вытолкала меня за ворота, наказала левонтьевским ребятам, чтоб досматривали за мной, и я подался за деревню, гордый и взволнованный. Сидел я на яру, спустив ноги, и пяткой упирался в стрижиную норку. Стриж налетал на меня, просился домой и мешал мне рыбачить.
      У ребят удочки длинные, лески длинней того, моя удочка даже до дна не доставала. Смеялись надо мной ребята. "Тяни! -- кричали. -- Дергай! Вон как клюет! Деребанит!"
      Я терпел и ждал. И дождался. Леска моя задрожала, задрожала -- и в сторону ее повело. Я сначала обомлел, подвижности лишился. Затем хватил удочку через голову, на яр. На конце лески мелькнуло что-то, в траве зашевелилось, запрыгало. Сгреб я палку, леску, гвоздь и рыбину -- да дуй -не стой -- по улице.
      -- Добыл! Добыл! -- вопил я на всю деревню, а когда во двор ворвался, бабушка мчалась навстречу мне ни жива ни мертва. Я слова не мог сказать. Смотрел на бабушку, смеялся, приплясывал.
      -- Батюшки светы! Я уж думала: чего стряслось! Ну, чЕ добыл-то? -- и протянула было руку, но тут же брезгливо скривилась: -- Пищуженец! Выбрось его, выбрось!
      -- Как выбрось? Рыба же! Клевала же! Вон как она леску-то...
      Я разжал ладонь. В руке -- еще живая, головастая, скользкая, пучеглазая рыбешка, ну прямо черт и черт водяной. Но меня это не удручало.
      -- Пищуженца поймал! Пищуженца поймал! -- прыгал я и рассказывал всем подряд, как он клюнул, как я дернул...
      Пищуженца, иначе говоря -- пищугу, в литературе подкаменщиком называют, а вообще -- пресноводный бычок это. На Урале его зовут абакшей, чаще -- и совсем непечатно. Рыбу эту, сколь мне известно, нигде по доброй воле не едят -- уж очень она отвратна на вид. Зато пищуженец ест что попало и когда попало. Вот и позарился он на моего червяка, заглотив его вместе с узлом. А самого пищуженца отыскал во дворе бабушкин красный петух и "заклевал"... Потом он бегал по двору с леской во рту, пытался орать и волочил мою удочку. Петух затащил удочку в жалицу, порвал ее там, и я опять остался ни с чем.
      Бабушка потешалась надо мной, разозлила меня, пробудила рыбацкое упрямство и предприимчивость. Я три дня подряд распутывал старый животник у дедушкиного брата Ксенофонта, полол гряды в его запущенном огороде, и за это он сотворил мне удочку с настоящим крючком, со свинцовым грузилом и даже поплавком из пробки.
      С этого началась моя рыбацкая жизнь и кончился бабушкин покой. Я норовил все дальше и дальше убредать от села, потому как думал -- чем дальше, тем рыбы больше, и, когда однажды потихоньку утянулся на мельницу и зарыбачил под плотиной пару хариусов, вышло у нас с бабушкой столкновение. Она хотела поломать мою удочку, я не давал. Рев и вой были на весь двор. Удочку я спас. Бабушка ходила проклинать Ксенофонта. Он ухмылялся в бороду.
      -- Не ори, -- сказал, -- и не свирепствуй! Раз его заманила река, то уж обратно не доревешься.
      Ксенофонт же научил меня рыбацкой ворожбе, колдовству, приговорам и наговорам всяким, ну, чтоб у соседа не клевало, молви про себя, когда он удочку закидывает: "Клещ на уду, вошь за губу!" Или на червей пошепчи, или удилище переступи -- уже совсем верное отворотное средство.
      Однако таскать пескарей, сорожин и ельчишек мне скоро прискучило. Захотелось на настоящую рыбалку -- поналимни- чать. Налима на Енисее зовут поселенцем. Ничего оскорбительного в таком прозвище нет, скорее этакое усмешливое похлопывание по купецкому пузу поселенца. Уха из налима в нашем селе почитается пуще всякой другой, хотя чалдоны в рыбе толк знают и чего с чем есть -- очень даже хорошо разбираются. Говорят, для налима в верховьях Енисея особый нагул. Уже в низовьях он не тот, суховат он там, тиной припахивает. В других же местностях России налим вовсе не в почете, им даже брезгуют и рассказывают об этом водяном буржуе всякую неприличность. Зимою наши рыбаки ловили налима заездками -- мордами, опущенными под лед среди загороди, по весне -- на уды и животники.
      Какое это было счастье, когда брали меня мужики с собою налимничать! Да брали-то неохотно. Холодны еще весенние ночи, вода высокая -- смоет малого рыбака с берега, унесет, и отвечай потом за него перед бабушкой и дедушкой. Да и побаивались, кабы не сморился к утру рыбак, не захныкал бы от холода, домой бы не запросился в разгар утреннего клева.
      Дядя Ваня, старший бабушкин сын, поступил работать на пикетный сплавной пост и стал брать меня и своего сына Кешу с собою на дежурство. Пикетный пост -- рубленная из бревен будка с печкой и нарами, располагался на займище, верстах в полутора от села вверх по Енисею. На ночь дядя Ваня и Кеша ставили животники с берега, я помогал им, и за труды иной раз кидали они мне налимишка.
      Дядя Ваня унюхал, что при мне налимы будто бы попадаются лучше, и впал в суеверие. А после того, как брат дедушки Ксенофонт взял меня с собою на рыбалку и добыл удачно стерляди, я пошел нарасхват. Северные народы делают деревянного идола и ставят его в нос лодки. Я был живым идолом и шибко гордился тем, что способствую каким-то образом рыбачьему фарту. Бабушка уверяла, будто происходит подобное оттого, что на мою сиротскую долю Бог обращает особое внимание и потому милостиво шлет рыбу в ловушки.
      Никогда не забыть мне весенние ночи у пикетного поста!
      Гудит Енисей, хлещет, цепляется вода за каменные бычки, ударяясь чуть выше пикета; сплавные бревна гулко бухают об угесы и боны. На берегу костерок, и весь живой мир вместился в него -- дальше темень, ночь, грозный рев реки. С грохотом и лязгом катятся камни в воду. Из распадков вырываются рычащие, взбесившиеся весенние речки. Иногда хрустнет, сломается и ахнет с подмытого берега сосна или в горах закричит, запричитает ночная птица так, что спину мою коробит страхом. Но я жду, когда дядя Ваня и Кеша примутся смотреть животники. Бодрюсь и от всех нечистых сил спасаюсь огнем, подшевеливаю его.
      На рассвете из будки выходил дядя Ваня, ежился, выгребал уголек из костра, прикуривал.
      -- Ты так и не ложился? -- он раскуривал цигарку, чмокал, зевал, почесывался -- лежебока наш старший дядя, оттого и в пикетчики затесался, и сам вроде налима сделался. -- Н-ну посмотрим, поглядим, чего ты тут наколдовал.
      Тянут животники. Мне к воде подходить не велено. Раз моя мать утонула, теперь всем родным блазнится, что я тоже утону, -- мать призовет. Плеск, возня, хлопанье рыбы -- и к моим ногам падает брюхатый налим.
      -- Лови поселенца!
      Налим изгибается колесом, пружинит, катится к воде. Я падаю на него, хватаю. Локти и колени поразобью о камни, а тут еще летит налим, еще...
      -- Лови-и-и-и!
      -- Ловлю-у-у-у! Ага, попался, живоглот пузатыйСчастья-то сколько! Радости! Аж сердце занимается и вот-вот разорвется от полноты чувств.
      Когда я подрос, мне уж не хотелось быть на подхвате, возмечталось самому наворочать налимов, если не лодку, то хотя бы две корзины, и удивить всех наших, особенно бабушку, которая шибко недовольна была пробудившейся во мне страстью и считала, что ревматизм я добыл именно в те ранние свои рыбацкие годы. Кроме того, бабушка склонна была думать, что из того, кто стреляет и удит, ничего не будет, иначе говоря, не получится хозяина, и останусь я, как Ксенофонт, нестриженый и нечесаный, вечным бобылем и пролетарьем.
      Словом, раз я такой везучий, то нечего пользоваться этим благом другим людям, думал я, надо самому за ум браться.
      И я взялся.
      Саньку дяди Левонтия не стоило большого труда увлечь. Он вольный казак. Потруднее пришлось с Алешкой -- он боялся бабушки. Но и Алешка, после того как я ему втолковал насчет острова, где налимов, что грязи, -- тоже сдался. Ему отставать от меня не хотелось. Со мною Алешке интересней, чем с бабушкой.
      Потихоньку, еще когда на Енисее были забереги, я утянул у бабушки клубок кудельных ниток, и мы под видом ремонта скворечников забрались в сарай и сучили толстые тетивы для животников. Крючками запаслись еще с зимы -- выменяли в кооперативе на крысиные шкурки, добывали зверьков капканами, оснимывали, выделывали шкуры своими руками.
      Утром забереги курились дымком, и несмело плавилась в них рыбешка. Долго, очень долго не трогался в ту весну Енисей, рыбешка стосковалась по вольной воде. Мы пуляли камни в забереги и ждали, ждали.
      Вот и плишки прилетели -- расклевывать берега, и расклевали. Енисей постоял еще, постоял, лед покис, покис, захрустел сначала сонно, лениво, словно река потягивалась, но все же размялась, расшевелила себя, погнала стрежью полосу, взломала хребет, и сразу он бело обозначился вздыбленным, стиснутым льдом, и дохнула там паром спертая вода, и закружилась, и поперла по трещинам и разрывам к берегам, и сразу тесно сделалось реке, и начала она переть во все стороны, и уже выпихнула одну, другую льдину на берег, там и торос громоздить начала на каменный бычок, и сломалась зимняя дорога, поплыли темные вешки, и желтые кренделя дороги крутило, крутило по стрежи, отламывая от них куски, с треском сжевывая клыками льда, и сверху, с дальних мест, хлынула еще более крутая и напористая вода, и чистый лед с чьими-то огороженными прорубями, тропинками, забытыми мостками, кучами назьма, со щепой -- складывали на льду сруб и бревно с воткнутым в него топором -катали на берег сруб впопыхах и не успели выхватить бревно с топором, нет, успели, тащили, почти достигли забереги, но лед разгонялся, разгонялся, и пришлось попуститься добром, бросаться плотнику к лодке, а то и вплавь на берег.
      Шуршит вода, хрустит лед, табунится на середке и под быками, спирает реку, выше, выше вода -- на глазах ширится река, распирает ее мощь, всю зиму дремавшая подо льдом, вот уж в лога и расщелины завернуло и поволокло потоками мусор, где-то хрустнула городьба, словно спичек горстку сломали, где-то затрещало сильнее, скрипнули скобы или гвозди -- ломает чей-то заплот, -- оказалось, своротило баню Ефима- хохла. Ее сворачивало и ломало каждый год, но Ефим упрямо ставил баню на прежнее место.
      Словом, поломало, искрошило, как всегда, прибрежные огороды, понатолкало льду на гряды, и он потом лежал на огородах белыми заплатами, рассыпался со звоном, и мы хрумкали тонкие сосульки. По берегам остались и парили высокие студеные гряды льда, дряхлеющего под солнцем. Теперь надо ждать, чтобы поднялась вода и унесла рыхлый лед, тогда лодки спустят на реку, и налим начнет брать, как шальной.
      Вода, как ей полагается, поднялась, собрала и подчистила лед по берегам, затопила луговину ниже поскотины. Заревел и помчал мутную воду охмелевший от короткого водополья Енисей-батюшко. Лодки спустили и привязали их к баням и огородным столбам.
      Наступила пора действовать. Забравши удочки, мы с Алешкой сделали вид, будто отправились удить к поскотине, и бабушка отпустила нас, не подозревая тайного умысла. Спросила, правда:
      -- Это куда же вы таку прорву червей накопали? Всю рыбу заудить удумали?
      -- Всю! -- ответил я и многозначительно подмигнул Алешке, который вникал в разговор с тревожным лицом, опасался, как бы бабушка не разгадала наш заговор.
      Лодку мы отвязали худую, чтобы не так скоро ее хватились, да и ответственности поменьше.
      Остров против деревни, но вода высокая, стремительная, нужно было подниматься почти до дяди Ваниного пикета, чтобы прибиться к острову, а не угодить под Караульный бык, где так крутило и ревело, что оборони Бог оказаться там.
      Долго скреблись мы на веслах, пока поднялись выше деревни. До пикета плыть не решались, там, чего доброго, дядя Ваня изловит нас и застопорит. Приткнувшись к берегу, вычерпали воду. Алешка все поглядывал на уютный бережок, по которому, качая хвостиками, бегали и играли серенькие плишки. Бережок с соснячком, с травкой, с выводками подснежников, медуницы и хохлаток, судя по всему, глянулся Алешке больше, чем остров, утюжком темнеющий за бурной, горбом выгнувшейся рекой. Алешке уже не хотелось на остров.
      Санька решительно взял весло:
      -- Ну, осподи баслови, как говорит бабушка Катерина! -- И оттолкнул лодку от берега.
      Мы с Алешкой сели на лопашни. Работали враз, проворно, чтобы угодить в пролет между сплавных бон.
      Вот в таком же пролете не удержалась лодка, споткнулась о головку боны, опрокинулась и... у меня не стало матери.
      Скорей, скорей в пролет, за ним в реке не так будет страшно, надеялись мы. Стукают уключины лопашней, хлопает Санькино кормовое весло. Головка боны близко, рядом. Храпит на ней вода. Одавило головку, захлестывает. Хоть бы ничего не случилось. Не лопнуло бы весло, не вывалилась бы уключина, не подвернуло бы лодку льдинами или бревнами. "Господи помилуй! Господи помилуй!" -- повторял я про себя и молотил веслом, памятуя заповедь: "Богу молись, а к берегу гребись".
      Прежде бабушка силком не могла меня заставить молиться, но тут приперло -- сам, без понуждения молился.
      -- Не мажь! Не мажь по воде! -- закричал Санька. Он яростно бил своим веслом, чтобы удержать лодку носом наповерх. -- Уснули, что ли-и-и?..
      Мы, где силенки взялись, налегли на весла, "черпая" всей лопаткой, лицо заливало потом -- утереться некогда, одышкой раздирало грудь -- передохнуть недосуг.
      -- Пор-р-рядок на корабле! -- возликовал Санька, когда бона осталась сзади, нас подхватило и вынесло на речной простор. Кружилась, вскипала под лодкой густая от мути вода, гнала редкие льдины, швыряла их на боны. Лодку качало, подбрасывало, норовило развернуть и хрястнуть обо что-нибудь.
      Первый раз пересекали мы Енисей в ту пору, когда переплывать его и взрослый-то не всякий решался.
      Остров с реки казался совсем близким. Затопленные кусты по берегам его качались, били по воде, и напоминал остров птицу хлопунца: бежит, бежит вверх по воде лохматая птица и никак не может подняться на крыло.
      Силенок наших не хватило. Выдохлись мы и за остров не поймались. От ухвостья острова так отбойно шла вода, что развернуло нашу лодку и поволокло к Караульному быку. Санька судорожно пытался развернуть лодку носом встречь течению, остепенить ее, направить куда нужно, но лодка мчалась, задравши нос, будто норовистая лошадь, и слушаться вовсе не хотела. Много натекло в лодку воды, отяжелела она.
      -- Алешка, таба-ань! -- заорал Санька.
      Но Алешка не слышал его, он молотил и молотил веслом по воде. Рот его был открыт, лицо побелело. Я перехватил Алешкино весло и мотнул головой на старое ведро, плававшее среди лодки. Алешка бросился отчерпывать воду, лодка шатнулась, черпнула бортом.
      -- Тиш-ша! -- - Алешка ровно бы услышал Саньку, оцепенел, но тут же спохватился, начал выхлестывать воду ведром.
      Внизу мощно ревел Караульный бык. Разъяренная вода кипела под ним, катила в унырыш -- пещеру, закручивалась воронками. В воронках веретеньями кружились бревна и исчезали куда-то. Серые льдины, желтую пену, щепье, корье, вырванные с корнем сосенки гоняло под быком. Сверху отваливались камни и бултыхались в воду. Лодка закачалась как-то безвольно и обреченно. Бык приближался, словно он был живой, и мчался на нас, чтобы подмять лодку, расхряпать ее о каменную грудь и выбросить в реку щепье, а нас заглотить в каменную пасть унырыша.
      -- Чего раз-зявил? Р-реби! -- завизжал Санька, и я уже не силой, а страхом поднимал и бросал весла. Алешка все выхлестывал и выхлестывал воду. Лодка сделалась легче, поворотливей, и мы выбили ее из стрежня, выгреблись в затишек, сделанный ухвостьем острова. Лодку подхватило и понесло обратным течением к острову.
      Я сложил весла и обернулся. Еще сажен сто-двести, и нам бы несдобровать, нас унесло бы, прижало к быку, и половили бы мы рыбки, поналимничали.
      -- Пор-рядок на корабле! -- Санька в изнеможении опустил весло. Руки его дрожали. Он посмотрел на них, пошевелил пальцами и веселей прибавил: -Закуривай, курачи!
      Санька и в самом деле закурил. Махру закурил, украденную у отца, и выпустил большой клуб дыма ртом и ноздрями. Мы с уважением глядели на него.
      Ухвостье острова было затоплено. Тальники и черемухи стояли в воде. Мы протолкнули лодку в кусты, спугнули с них крысу и чуть было не поймали щуренка, прикемарившего на мели, в траве. Покос, что был за кустами, залило по краям, и он казался бережком.
      -- Вот и все! А ты, дура, боялась! -- подмигнул нам Санька, ступив на землю, и вальнулся вверх ногами. Мы на него. Возню подняли. Шум. Смех. Свобода!
      -- Хватит! -- прервал веселую возню Санька. -- Солнце на закат скоро. Самый клев. Алешка, ты костер спроворь, обсушиться надо к ночи. -- И он передал Алешке спички. -- Ты багаж перетаскай, -- приказал он мне, -- и разбрось на остожье. Я животники разматывать возьмуся.
      В лодке Санька завопил;
      -- Кто червей опрокинул?
      Черви плавали по всей лодке, позалезли в щели досок и под поперечины. Долго мы выбирали червей, ругались, кляли Алешку, но он ничего не слышал, мучился с костром, пытался из наносного сырья развести огонь. Червей уцелела горсть, остальных Алешка выхлестал за борт с водою. Санька дал мимоходом подзатыльника Алешке, и тот полез в драку, но ему показали банку с мокрыми червями, и он отступился.
      Костер исходил удушливым белым дымом, огня не было. Санька раздувал его и ругался:
      -- Помощники! Толку от вас!..
      В кустах я нашел скрученную бересту, и огонь мы все же развели. Хлеб и соль в мешке размокли. Телогрейка Санькина и наши с Алешкой тужурчонки -хоть отжимай.
      -- Луком питаться будем! -- буркнул Санька и набросился на Алешку. -ЧЕ стоишь? Червей-то сплавил! Так ищи давай теперича! -- Алешка смотрел на Саньку внимательно, но понять, отчего тот ругается, не мог. Я показал Алешке: копать, мол, надо червяков, искать их на острове, и он послушно отправился куда велели. Санька уже примирительно пробурчал: -- Стоит, чешется, а наживлять чЕ? Сопли? На их налим не клюет!..
      Долго мы с Санькой распутывали животники, так долго, что завечерело совсем, когда мы управились с этим делом.
      Алешка принес горсть белых рахитных червяков, на которых и нам-то смотреть не хотелось, не то что налиму -- рыбе, любящей червяка ядрЕного, наземного, и чем толще да змеистей, тем лучше.
      Ставили животники в потемках. Казалось нам, чем больше груз на конце, тем дальше мы забросим животник. Санька раскачал груз, как било, и запустил поверх кустов. Я ждал, когда бухнется камень за кустами. Но вместо этого дурноматом заблажил Алешка. Он тихонько подошел к Саньке и стоял сзади, чтобы посмотреть и поучиться ставить животники. Крючок вошел выше Алешкиного колена. Кровища валила ручьем. Когда вынимали крючок при свете костра, Алешка сначала орал, но Санька ткнул ему кулак в нос, и он замолк, только кусал губы и вспотел.
      -- Надрезать кожу придется, -- решил Санька и стал калить над огнем кончик складного ножа. Где-то он слышал, что перед операцией инструмент обезвреживают, изничтожают микробов на нем. Голова Санька! Все знает!
      Алешка не мигая, с ужасом смотрел на Санькины приготовления, но не протестовал, потому что сам виноват кругом. Я сел верхом на братана, придавил его, Санька полоснул ножом по Алешкиной ноге. Алешка брыкнулся, двинул меня коленом в спину, взвыл коротко и дико.
      -- Порядок на корабле! -- деловито произнес Санька. Крючок с кусочком Алешкиного мяса был у него в руке. -- На мясо, говорят, поселенец -стервоза, пуще всего берет. Попробуем!
      Я вымыл Алешкину ногу, перевязал ее тряпицей из-под соли, и хотя он все еще дрожал, но уже не хныкал, смирно сидел возле костра. Смотреть, как ставят животники, он больше никогда не подходил.
      С берега мы ни один животник так и не забросили -- кусты мешали. Запутали только животники, порезали их, собрали кое-как один, крючков на двадцать, и закинули его с лодки, в улове за ухвостьем.
      -- Ништя-ак! И тут клюнет. Налима здесь пропасть, у острова-то, отец говорил, -- заверил Санька.
      Мокрые, обессиленные, явились мы к костру, возле которого неподвижно сидел Алешка и неотрывно глядел на другую сторону реки, на огни села.
      -- Ничего, Алеха! -- хлопнул его по плечу Санька. -- Заживет до свадьбы. Я вон один раз на ржавый гвоздь наступил, всю пятку промзил. Засохло.
      Алешка не понимал, чего говорит Санька. Он глянул на меня глазами, полными слез, и сказал жалким голосом единственное слово, которое умел говорить:
      -- Ба-ба...
      Я аж вздрогнул. Что сейчас дома делается? Потеряли нас с Алешкой. Ищут по всей деревне. Думают -- утонули. Бабушка небось плачет и кричит на всю улицу, зажав голову. Да-а, спроситься, пожалуй, надо было. Но тогда шиш отпустили бы налимничать. А мне так хотелось наворочать корзину или две поселенцев.
      Я поглядел на другую сторону реки. В деревне светились огни. Между деревней и нами мчалась, шумела уверенно и злобно река. Дальним, высоким светом подравнивало вершины гор, размывая их, отблески высокого, невидного еще из-за гор и лесов месяца падали на середину реки. Застрявшая в кустах, шипела вода, набатным колоколом били бревна в грудь Караульного быка. Живой мир бушевал, ярился вокруг. Он отделен был от нас, недружелюбен к нам. Остров подрагивал. С подмытых яров его осыпалась и шлепалась глина. Непрочно все было вокруг.
      Чем напряженней я вслушивался и всматривался, тем явственней ощущал, что остров уже стронулся с места, и до меня доносились голоса: бабушкин плач, мамин предсмертный крик, еще чьи-то, вроде бы звериные ревы, может, и водяного? Я поежился и ближе придвинулся к огню. Но страх не проходил. Остров вот-вот...
      -- Ба-а-аба! -- заорал я на Алешку. -- Тебе бы все баба! Изнежился, зараза! Попой еще, так я тебе!..
      -- Не тронь ты его, -- остепенил меня Санька, -- он ранетый -осознавать надо. Крючки-то вон какие? Налимьи! Вопьется, дак! Давай-ка поедим, а?
      Поели мокрого хлеба с печеными картошками и луком. Без соли. Соль размокла. Алешка тоскливо вздохнул. Не наелся, живая душа, чает калача, и бабы рядом нет -- калачика-то дать. Хлебало есть, а хлебова тю-тю! Набил зобок, чисти носок, Алеха!
      Санька закурил, свалился на телогрейку, глядел в небо.
      Там, в глубокой темноте, будто искры в саже, вспыхивали и угасали мелкие звезды. И была там беспредельная, как сон, тишина. А вокруг нас, совсем близко, бесновалась река, остров все подрагивал, подрагивал, будто от озноба или страха.
      -- Лаф-фа! -- подбодрил себя и нас Санька и стал шевелить в костре, напевать негромко про малютку обезьяну.
      А я думал про бабушку и про налимов. Про налимов больше. Меня так и подмывало скорее смотреть животник. Я уверен был, что если не на каждом крючке, то через крючок непременно сидит по налиму.
      -- Санька, Са-ань! Давай животник смотреть, -- начал искушать я друга.
      -- Ну, смотреть. Не успели поставить. -- В голосе Саньки особой настойчивости не было, сопротивление его слабело, и я скоро его сломил.
      -- Набулькам токо, рыбу распугам... -- Но я чувствовал, понимал -Саньке тоже не терпится посмотреть животник.
      Мы оттолкнули лодку. Санька взял в руки тетиву животника, начал перебираться по ней.
      -- Не дергат? -- пересохшим голосом спросил я. Санька ответил не сразу, прислушался:
      -- Да вроде бы нет. Хотя постой! Вот! Дернуло! Де-о-орнуло! -- голос задребезжал, сорвался, и Санька начал быстро перебираться по тетиве, я захлопал, забурлил веслом.
      -- Тиха! Крючки всадишь.
      Но я не в силах совладать с собой.
      -- Здорово дергат?
      -- Из рук рвет! Таймень, должно, попался. Налим так не может...
      -- Тайме-Е-нь!
      Батюшки светы! Ну, не зря говорят на селе, что я фартовый, что колдун! Только вот закинули животник, и готово дело -- таймень попался!
      -- Большой, Санька?
      -- Кто?
      -- Да таймень-то?
      -- Не знаю. Перестал дергать.
      -- Ты выше тетиву-то задирай! Выше! Отпустишь тайменя к едрене фене! Давай лучше я! Я -- везучий!
      -- Сиди, не дрыгайся! Везучий... Мотырнет дак...
      -- Дергат?
      -- Ага, рвет! -- опять задребезжал голосом Санька. -- Из лодки прямо вытаскиват!..
      -- 0-ой, Санечка!.. -- Больше я ничего сказать не мог и закричал в темноту во всю глотку: -- Алешка! АлешкаТаймень попался! Здорову-у-ущий!.. -- Как будто Алешка мог меня слышать.
      -- На последнем крючке, видать, у самого груза. Справимся ли?..
      -- Ос... осторожней, Са... Санька! -- начал я заикаться, чего qo мной сроду не бывало.
      -- Во! Близко! Иди сюда!
      Я бросил весла и ринулся к Саньке, схватился за тетиву. Веревку дергало, тукало по ней так, будто она к моему сердцу прикреплена. Не помня себя, начал отталкивать Саньку, тащить, и он кричал теперь уже мне:
      -- Тиха, миленький!.. Осторожней! Осторожней!
      Рыба вывалилась наверх, грохнула хвостом. ТайменьИ в самом деле таймень! Ну не везучий ли я! Не колдун ли?
      -- Ой! -- вскрикнул Санька.
      -- ЧЕ?
      -- Уду в руку всадил! Во, зверина! Пуда на полтора, не меньше! Хрен с ней, с удой! Вырежем! Я хоть че стерплю! -- Санька визжал, взрыдывал, а я боролся с рыбиной и никак не мог подвести ее к лодке.
      -- Это он в затишек со струи забрался. Пищуженец попался, он его и цапнул! -- объяснил мне Санька рыдающим голосом, но я не слушал его. Мне сейчас не до Саньки было!
      -- Греби к берегу! Здесь не управиться! -- прохрипел я. Санька рванулся к веслам, запутался в животнике, забыл, что он ведь тоже на крюк попался, и тут в мои бродни вцепился крючок. Я тоже попался в животник.
      -- Уйде-от! -- завопил я, когда почувствовал, что рыбина пошла под лодку. -- Уйде-о-от!..
      Санька упал на борт, сшиб меня, лодка черпанула бортом, медленно завалилась на бок, и меня обожгло холодной водой. Я забултыхался. Рядом бился Санька. Его запутало животником.
      -- А-а-а! -- взревел Санька и пошел ко дну. Я успел схватить его за рубаху.
      -- Санечка, не тони! Санечка!.. -- Я хлебнул воды. Скребнуло в носу, в горле, но я не выпускал Саньку. Меня дергала за бродень рыбина, тянула вглубь, на струю. Рука моя стукнулась обо что-то твердое. Льдина! Я вцепился пальцами в ее источенную, ребристую твердь.
      -- Са... Льдина!..
      -- Ба-а-ба! -- разнесся вопль на берегу. Алешка или углядел, или почувствовал, что с нами стряслась оеда.
      -- Палку, Алеш!..
      И Алешка понял меня, но хорошо, что не услышал моих слов, не побежал за палкой -- не успел бы. Он ухнул в воду, наклонил черемуху. Я отпустился от льдины и схватился за куст одной рукой, затем подтянул к себе Саньку.
      Мы перебирались по гибкому кусту руками. Корень у него оказался крепким, выдюжил. Алешка подхватил и выволок Саньку на берег, я вылез сам. Без бродня. Рыбина сняла с меня обуток. Дедушкин бродень. И ушла с ним. Никто уже не дергал животник. Я весь был им опутан и услышал бы рыбину. Санька оторвал крючок вместе с коленцем и выпутался из животника.
      Санька клацал зубами. Алешка все звал бабу. Я упал на берег, стукнул кулаком по мокрой земле.
      -- От... отпустили!.. Такого тайменя отпустили-и-и!
      -- Ба-ба! Ба-ба! -- кричал Алешка, глядя на редкие теперь уже огни в селе.
      Я вскочил с земли и дал Алешке по уху. Он не ожидал этого, кувыркнулся на траву и сразу смолк.
      -- Обормот большеголовый! -- орал я на Алешку.-- Такой тайменище ушел! А он -- баба! Ты чЕ сидишь? -- взъелся я на Саньку. -- Завяжи руку, и станем животник распутывать... Расселись тут... Рыбаки! Другой раз свяжусь я с вами!
      Первый раз в жизни возвысился я над Санькой, командовал им, и он -куда что делось? -- подчинялся мне, как миленький, и даже несмело попытался утешить, когда помогал распутывать животник.
      -- Может, это и не таймень вовсе. Может, налим... большой...
      -- Я не отличу вилку от бутылки! Опорок от сапога не отличу? Сам ты налим!
      Распутывали животник. Руки порезало льдом, сводило пальцы стужей и мокром. Я дул на руки, пытаясь согреть пальцы.
      -- Ты бы отжал лопоть, погрелся, -- снова заговорил Санька, и снова робким, простеньким голосом. -- Ноги у тебя рематизненные... Захвораешь.
      -- Не сдохну, не беспокойся! Ночь-то скоро пройдетА рыба где? Плават по дну, хрен достанешь хоть одну!..
      Санька потом не раз мне говорил, будто в ту темную-темную ночь он понял: характером я весь в бабушку свою Катерину Петровну, а не в деда, как утверждает она.
      Но тогда он ничего не говорил. Помалкивал и дело делал. Алешка, получив оплеуху, дрова таскал, несмотря на боль и рану. Огонь поднял до небес. Живо навел я тут порядок. Разбаловались, понимаешь! Все бы им игруньки, бабы да мамы!..
      Животник мало-мало наладили, наживили снова, я забрел в воду, привязал его к кусту и закинул недалеко. Санька ждал меня на берегу, к огню не уходил.
      -- Чего тут дрожишь? -- прикрикнул я на него и пошел к стану. Санька тащился за мной, придумывал и не мог придумать, чего бы сказать дружеское, умягчающее отношения в беглой артели, оставшейся без транспорта, почти без харчей и обуток, -- вор слезлив, плут болтлив.
      Разделись, отжали рубахи, штаны. Нагишом прыгали у костра, пока сушилась одежда. Я помаячил Алешке, чтобы принес из старого остожья сена. Прелое было сено, одонье. Кто же доброе оставит? Доброе зимой вывезли. И все же не на голой земле плясать.
      Сделалось совсем холодно. Мокрую траву на покосе подернуло изморозью, будто серебряные хвосты волшебных, сказочных птиц, да нам-то не до сказок! Не до красот! Напялили сырую одежонку. Алешка почернел от боли, от знобкой стужи. Я оторвал от подола рубахи лоскут, перевязал еще раз ему ногу. Рана была мокрая, сочилась кровью. Санька грел у костра завязанную с крючком руку, то и дело принимался на нее дуть, но не выл. И Алешка не выл, бабу тоже больше не звал -- артель сдавала, надо было что-то придумывать, так нам не выдюжить до утра.
      -- А ну, убирай костер! -- скомандовал я, когда мочи уж никакой не стало от холода, зуб на зуб не попадал. Мигом перенесли костер на другое место, замели смородинным веником угли в сторону, на прогретую землю набросали веток, сена и тесно улеглись.
      -- Тепло?
      -- Маленько снизу пригреват, -- отозвался Санька.
      -- Ксенофонт-рыбак всегда так делат, когда на берегу ночует.
      -- Надо было с ним попроситься. Может, бы взял?