"То, что еще так недавно считалось преступным и навлекало суровые кары,- писал в ту пору Пыпин, - как мысль об искоренении массы бюрократических злоупотребле- ний, опутавших русскую жизнь, об освобождении крепостного народа, о необходимости школы и так далее, - то стало обычной темой публицистики и общественного мнения. Если прежде искренняя речь о высоком значении народного начала для всей жизни государства, общества была невозможна (в смысле официальной народности она была только канцелярской формулой), или, по крайней мере, должна была закутываться в туманные фразы, то теперь она от частого повторения становилась, наконец, общим местом. Но народное дело все-таки делалось... О народе теперь представилась возможность говорить гораздо яснее, определеннее, правдивее и с достаточной полностью".
      А вот что об этом писал Максимов: "Правительство понуждалось в содействии тех общественных деятелей, которым уже давно присвоено было обществом не признанное и не утвержденное правительством звание литераторов, находившихся до той поры в сильном подозрении".
      Не правда ли - в России все и всегда идет по единому кругу, и вот мысли и дела конца пятидесятых годов прошлого века явственно перекликаются с мыслями и делами конца нынешнего века, годов восьмидесятых.
      Итак, экспедиция, не имевшая, да, кажется, и не имеющая ни в России, ни в мире примера, впоследствии поименованная "литературной", началась.
      Островский поехал на Верхнюю Волгу, до Нижнего Новгорода, Потехин - на Среднюю Волгу - от устья Оки и до Саратова; Писемский дальше - до Астрахани; Афанасьев- Чужбинский отправляется по Днестру и Днепру; Михаил Михайлов - поэт и беллетрист, которому суждено будет умереть в страшных рудниках Сибири, в ссылке, - исследует родной Урал; Филиппов - Дон, а самый молодой из литераторов, включенных в экспедицию, двадцатичетырех- летний Максимов, не имевший еще ни одной книги, - едет на Север, к Белому морю.
      Хотелось бы приостановить внимание на этом "факте". Ведь в наше время, когда общественность, и не только творческая, не знает, кого именовать "молодым" писателем, в Союз писателей близко не подпускают без двух-трех книг (случаи, когда двух рассказов, напечатанных в литинститутов- ском, почти любительском сборнике, хватило, чтоб принять в Союз писателей Юрия Казакова, - не повторяются давно) факт этот сам по себе поучителен. Кстати, Юрий Казаков не раз бывал в тех же, что и Максимов, краях Беломорья, полюбил их и великолепно о них писал в рассказах и очерках, объединив "поморские" произведения в книге "Северный дневник". Оттуда же вышел ряд известных, ныне здравствующих писателей и критиков: Личутин, Маслов, Бондаренко, Поляков и другие. Но все же стоит обратить внимание и на возраст, и на положение литератора Максимова, которому была доверена столь почетная работа, которую так и подмывает поименовать высокопарно "миссия",
      И Сергей Васильевич оправдал доверие, выполнил "миссию" с блеском, несмотря на массу трудностей, на незнакомой ему земле встретившихся, на сопротивление "материала" и свою молодость. Опыт хождения по центру России и характер человека, как уже говорилось в начале этого очерка, простого, незлобивого, обходительного, помогли ему в сложном творческом предприятии, да и сопроводительные бумаги способствовали тому.
      Вот одна из них, подписанная управляющим морским министерством Ф. П. Врангелем, - "Вследствие изъявленного желания отправиться по поручению морского министерства обозреть жителей губернии и прибрежья моря, занимающихся рыболовством и судоходством, для составления по этому предмету статей в "Морской сборник", прошу вас обратить при сем особое внимание на: А. - их жилища, их промыслы, с показанием обстоятельств, благоприятствующих и мешающих развитию оных; В. - суда и разные судоходные орудия и средства, ими употребляемые, если возможно, их изображение на рисунке; С. физический их вид и состояние; Д. - преимущественно их нравы и обычаи, привычки и все особенности, резко отличающие их от прочих обитателей той же страны, как в нравственности, так и в промышленном отношении; а равно и в речи, поговорках и поверьях..."
      "Морское начальство, не желая стеснять таланта, вполне предоставляет вам излагать ваше путешествие и результаты исследований в той форме и в тех размерах, которые вам покажутся наиболее удобными, ожидая от вашего пера произведения его достойного, как по содержанию и изложению, так и по объему".
      Мое внимание невольно привлекли эти заключительные слова наставления морского российского начальства, которым, признаюсь, я с большой охотой последовал бы в своей творческой молодости. В ту пору охотно и со всех сторон пичкали речами о светлом будущем, подвергали сомнению слова "правда", "искренность" в литературе, говорили, что не всякая правда нужна народу, учили отличать идейное от неидейного, положительное от отрицательного, отечески советовали отражать борьбу хорошего с лучшим и отдавать предпочтение второму, потому как все остальное идет к нам от буржуазной идеологии, от пережитков прошлого и мешает наступательной поступи передового в мире общества к идеалам и неслыханным достижениям как в области хозяйской, так и сфере нравственности.
      Молодой писатель Максимов получает, кроме наставитель- ной бумаги, рекомендательные письма к архангельским губернским властям, денежное содержание, и за пять дней по малонаселенным, полубездорожным местам покрывает тысячекилометровый путь из Петербурга до Архангельска - скорее, скорее работать! Молодость, крепкое в ту пору здоровье, талант жаждут деятельности во имя и на пользу Отечества, взыскующего после длительного духовного застоя и тяжкого поражения в Крымской войне здравой мысли, полезных деяний и обновления жизни.
      Половину зимы молодой писатель занимается в архангельских архивах (в то время в состав нынешних Архангельской и Мурманской областей входила часть Коми АССР и Карельской АССР), много материалов скопилось в газетах и рукописях, в сведениях, присылаемых чиновниками, учителями, священниками, но книг, посвященных этому краю, написано было еще мало, так что в предстоящей работе над книгой о Севере Максимову надо было выработать свои правила, свою систему "отбора информации", как ныне принято говорить, но более всего полагаться на свои наблюдения и память, очень цепкую и глубокую.
      Лед на реках сошел, потеплело, подсохло, и молодой писатель отправился в путь по Беломорью, где как, где на чем, от селения к селению.
      Указ губернского правления, разосланный по уездам, о всяческом содействии уполномоченному морского министерства имел совсем не те последствия, на которые рассчитывали авторы его и сам путешественник. Его принимали с почтением, но и с большой осторожностью, как ревизора или фискала, боясь откровенностей, столь необходимых в общении в народом. Особенно скрытны были старообрядцы - значительная часть населения Беломорья.
      Но по свидетельствам современников, Максимов никогда не позволял себе исполнять работу спустя рукава, и, имея уже опыт общения с народом, совсем не похожий по внешности на писателя, к тому же с бородой, где хитростью, где своим неиссякаемым обаянием, чуждый заносчивости, фарисейства, хвастовства, необычайно живой и остроумный собеседник, Максимов находит пути в дома и сердца уединенного и к его удивлению довольно грамотного, но суеверного народа. Цивилизованность и грамотность поморов, чувство красоты и воли, своеобразный и богатый язык - все-все это обогащало наблюдения молодого литератора, наполняло новизной мысли.
      Набрав разгон, уже по своей воле и охоте, Максимов проехал по Белому морю до Ледовитого океана, побывал в тогдашней Лапландии, на Соловецких островах и добрался аж до реки Печоры, потратив на это путешествие четыре месяца, а на все предприятие - целый год.
      Книга, им написанная, так и называется просто, доходчиво и объемно: "Год на Севере".
      Появившаяся в 1859 году, она имела большой успех. Ее читали нарасхват, Максимов становится популярным писателем. Русское географическое общество удостоило книгу "Год на Севере" Малой золотой медали, все прогрессивные журналы высоко оценили ее. Великий князь Константин Николаевич, пригласив Максимова к себе на завтрак, подробно расспрашивал его о путешествии, и результатом этого завтрака и разговора явилось новое поручение писателю поездка на Дальний Восток для исследования только что присоединенного к великой державе Амура, способы колонизации которого вызвали резкую полемику в печати.
      Результатом же поездки на Амур явилась книга Максимова "На Востоке. Поездка на Амур". Кроме того, в конце пятидесятых начале шестидесятых годов им написаны очерки "В дороге", "Чайная торговля", "О народной грамотности" "Сказание о сидении донских казаков в Азове", "Авраамов монастырь в городке Чухлома" и многие другие.
      Некоторые очерки Максимова напечатаны в журнале "Искра", редактором которого был его друг Василий Курочкин - поэт, переводчик стихов Беранже, прошедший тяжкую дорогу российского литератора и много сделавший для отечественной словесности - и своим пером, и деятельностью на посту редактора популярного в ту пору журнала.
      К началу шестидесятых годов относятся статьи и рассказы Максимова из истории русского раскола: "История о взятии Соловецкого монастыря", "Два послания протопопа Аввакума", "Житие старца Корнилия", "Патриарх Никон".
      Работоспособность молодого писателя, жадность деятельности, любознательность, творческая страсть и неудержимая тяга к путешествиям и изучению отечества своего - поистине редкостны, и послужить бы им примером для нынешних, малоподвижных, нелюбопытных литераторов российских. Ему пора возвращаться с Востока домой с кучей материалов, наблюдений и впечатлений, но он принимает предложение обследовать тюрьмы, каторги и быт ссыльнопоселенцев в Сибири. Поручение сложное, объемное, одному человку почти непосильное, однако Максимов блестяще справляется с задачей, собирает огромный материал и пишет книгу "Тюрьма и ссыльные", которая хотя и была строго документальная, без обобщений и умышленных добавлений "от себя", показалась, тем не менее, опасной для опубликования, и морское министерство опубликовало ее "секретно" и очень малым тиражом. И в журналах щепетильный материал тоже не проходил. И только спустя годы появляются обстоятельные описания "мест отдаленных", рассказы о "Мертвом доме".
      Писатель, широко уже известный читающей публике, поедет еще на Урал и на Каспийское море. Затем он объедет Белоруссию, часть Литвы, Псковскую, Смоленскую, Виленскую, Гродненскую губернии, и, обогатившись новыми наблюдени- ями, создаст новые произведения.
      Тем временем изменилось направление "Морского сборника". Новый его редактор исключил вообще литературный отдел из этого издания. И Максимов принужден стучаться в двери "Отечественных записок", в "Дело", в "Семью и школу".
      Какое-то время Максимов редактировал книжки для народного чтения, занимался делом, совершенно новым в России и трудным. Он и сам написал для этого издания, предпринятого министерством просвещения, до двух десятков книжек: "Край крещеного света", "Святые места русской земли", "Степи", "Дремучие леса" и другие, очень дорожил ими и некоторые из них неоднократно переиздавал.
      Постепенно Максимов утрачивает рвение к скитальчеству, да и здоровье его к сорока годам уже заметно было подорвано дорожными лишениями и неудобствами, а громадный собранный материал требовал оседлой, усидчивой работы.
      С 1866 года в "Вестнике Европы" печатаются его статьи и очерки о "Стране изгнания" - Сибири, о каторге, о деле петрашевцев, творчески освоены, изучены им записки декабристов. Бдительная цензура корнала и "кастрировала" произведения Максимова, но и в урезанном виде они вызывали огромное любопытство в обществе, читались с захватывающим интересом.
      В 1871 году появляется труд Максимова в трех томах под названием "Сибирь и каторга", имеющий бесценное историческое значение. Написанная талантливо, являя собой не только социальное значение, "Сибирь и каторга" поведала о муках и страданиях пламенных борцов государства российского, жаждущих коренного обновления жизни своей родины и в большинстве своем павших в борьбе за лучшую долю.
      "Слова и иллюзии гибнут, факты остаются", - сказал молодой и талантливый критик Писарев. Вот почему труд Максимова, которым он и сам гордился, не забыт до сих пор и служит верно и неизменно историкам, исследователям, да и читателям, пусть и неширокого круга.
      И все-таки, несмотря на широкую известность, беспрерывное печатание статей, очерков в газетах и журналах, застенчивый до удивления и скромный писатель не может свести концы с концами и содержать свою довольно уже большую семью на свои гонорары. Он ищет службу, чтобы иметь постоянный твердый заработок, и по протекции своих литературных друзей становится редактором "Ведомостей Санкт-Петербургского градоначальства", где и прослужил тридцать лет, не зная ни дня, ни ночи, и постепенно, помимо "модной" болезни интеллигенции той поры - чахотки, заболевает и чисто русским, злым недугом - пьет горькую.
      Ну и как все пьющие, добродушные характером люди, Максимов, по его выражению, любил во хмелю "пошебаршить" - выражаться, причем ругательства у него сыпались безо всякой причины и злобы, от вечного нашего национального ухарства.
      Василий Курочкин вспоминал, что изумительный рассказчик, друг его Максимов, без труда овладевал в разговорах любой компанией: никогда не повторялся, великолепно владел юмором и сам простодушно смеялся со своими слушателями, но, замолкнув на полуслове, мог он совершенно неожиданно для всех уснуть "каменным сном", а, поспавши немного, был снова весел, насмешлив и светел умом.
      Однажды он уснул за банкетным столом - а уж тогда явилась в Россию мода устраивать пир по случаю юбилея знаменитого писателя иль обыкновенного, ничем и нигде себя не проявившего человека. Словоблудие, как и в наши времена, не знало удержу. На этот раз чествовали какого-то малоизвестного редактора третьестепенной либеральной газеты, и не столько уж его прославляли, сколько либерализм. Однако, редактор под воздействием речей и спичей уже начал верить в свою исключительность, хотя на "золотник" правды приходились "пуды" пустых комплиментов. И вот когда празднество набрало силу и мощь, шампанское лилось рекой, проснулся Максимов и говорит во всеуслышание юбиляру: "И ты веришь, что тебе говорят правду?! Неужели ты так глуп?"
      В редакции "Ведомостей" помощников у Максимова почти не было, и он иногда там задерживался до глубокой ночи, когда и до утра, приходил домой под хмельком, с какими-то случайными собутыльниками, и утром сам не мог вспомнить, как оказался сей гость в его кабинете. Конечно же, семья тяготилась дурными склонностями и привычками главы дома, который не покидала гнетущая нужда. И хотя к той поре Максимов уже был довольно известным литератором, за год до смерти был избран почетным академиком по отделению русского языка и словесности Российской Академии наук, не раз и не два сиживал он на петербургской гауптвахте, где довелось побывать и подумать "о своем поведении" не одному российскому литератору. По сию пору не забыто, как молодой Лермонтов, сидючи на гауптвахте, может быть, на той же, что и Максимов, дерзко сочинительствовал, а убитая горем бабушка кормила баловня-внука не с тюремного, но непременно со своего стола, и домашние повара привозили обожаемому внуку уху из свежей стерляди, сваренную на шампанском, ростбифы, сладости. Стихи великого поэта от этого, однако, не делались сладкими, не то что в наше время - порою на одной картошке сидит поэт, а таким ли соловьем заливается, так ли восторженно славит жизнь, жену свою, дочку да березку под окном, что и удивляться только остается этакой сладкозвучно- сти "лиры".
      В очередной раз на "губу" Максимов угодил за то, что объявил в своем издании панихиду по императору Александру III, который благополучно здравствовал, а надо было поминать в Бозе почившего Александра II, большими неприятностями могло это кончиться для небдительного редактора и его семьи, если бы влиятельные друзья не заступились за него.
      Продолжая служить и "шебаршить", Максимов не прекращал литературной деятельности. Он пишет воспоминания о поэте Мее, Островском, о декабристах Дмитрии Иринарховиче Завалишине и о Николае Александровиче Бестужеве.
      В то же время начинается увлекательный труд над "Крылатыми словами", которые первоначально печатались в журнале под названием "Неспуста слово молвится". Будучи глубоким знатоком родного языка, его ревностным охранителем, Максимов с упоением работает на будущее российской словесности.
      По утверждению нашего современника, литературоведа и прозаика Сергея Плеханова, труды его, в том числе "Крылатые слова", это "настоящее противоядие от языкового бескультурья".
      Тонко и глубоко понимающий родной язык, почерпнувший знания его не в одних только книгах, а в странствиях, на ярмарках, в заезжих домах, в юртах и станах кочевников, поморов, бывши участником многих исторических событий, Максимов не без оснований утверждает: "Ломало народ наш всякое горе, ломает оно и теперь, подчас крепко больно, а все же в нем еще много сил, и хватает их настолько, чтобы быть воистине великим народом".
      Откровения подобного рода у нас и доныне не прощаются, немедленно зачисляют за них в шовинисты. Попадало писателю-этнографу и тогда за сермяжность, "засорение" литературного языка и прочие, так хорошо известные всякому русскому литератору грехи, Максимов хотя и тих был нравом, скромен до застенчивости, однако в работе настойчив, упрям, и продолжал упорно бороться за чистоту русского языка.
      Думается, переиздание книги "Крылатые слова" в годы возрождения гражданской и национальной активности русского народа, во время, когда обюрокрачивание общества "ржавчиной" казенных словесных трюков и вывертов изрядно поразило и подточило чистый исток родного языка, опростило его новомодными словесами иностранного толка, блатным жаргоном, газетной и докладной трескотней, издание это не только полезно, но и весьма своевременно, как своевременно и возвращение к читателю самого писателя-этнографа Сергея Васильевича Максимова, почти забытого нашим "самым лучшим в мире" читателем. Впрочем, чего тут удивляться! Коли читатель наш мало знает или вовсе не знает писателей, которые бы сделали честь любой просвещенной европейской стране: Салтыкова-Щедрина, Лескова, Короленко, Писемского, Андреева, Гаршина, Мамина-Сибиряка, обоих Успенских, Курочкина, Златовратского, Помяловского и многих-многих других.
      Перед тем как уйти в мир иной, никогда не заботившийся о своем здоровье и благосостоянии, Сергей Васильевич по настоянию и с помощью друзей, известных писателей и поэтов Григоровича, Плещеева, Потехина, Вейнберга, которые не оставляли его и во дни тяжкой службы в полицейских "Ведомостях", понимая, что не место красит человека, но наоборот, зная о том, что с помощью этого самого "органа" честный и добрый человек Максимов много сделал для попечения больных и бедных, искалеченных на войне и потерявших здоровье на службе людей, отправляется в Крым для лечения горловой чахотки, принимающей угрожающие формы.
      Объездивший страну от северного Поморья до Каспийского моря и Тихого океана, неугомонный человек сделал крюк и заехал к своему брату, Василию Васильевичу, хирургу и профессору Варшавского университета.
      В Варшаве Сергею Васильевичу стало совсем плохо. Брат делает ему блестящую операцию трахитомии и тем продляет на недолгое время жизнь писателя.
      Вернувшись в Петербург, Сергей Васильевич Максимов слег окончательно ослабело и сердце.
      3-го июня 1901 года он скончался.
      В летнюю душную пору в Петербурге почти не оставалось почтенной публики и за гробом известного писателя Максимова до Волкова кладбища следовала довольно реденькая процессия. Но литературная общественность широко откликнулась на невосполнимую утрату. Появились некрологи в разных изданиях, подписанные Толстым, Чеховым и многими другими знаменитыми русскими писателями.
      "Драгоценное свойство господина Максимова, - писал Салтыков-Щедрин, заключается в его близком знакомстве с народом и его материальною и духовною обстановкою. В этом смысле рассказы его должны быть настольной книгой для всех исследователей русской народности".
      Вскоре после кончины писателя Максимова товарищество "Просвещение" предприняло издание собрания его сочинений во "Всемирной библиотеке" и выпустило двадцать томов подлинной "энциклопедии народной жизни", хотя и в двадцать томов уместилось далеко не все написанное великим тружеником и глубочайшим знатоком жизни своей страны и народа.
      Но затем происходит то огорчительно-обидное, даже горькое для нашей отечественной культуры и народа явление, которое называется печальным русским словом - забвение. На много лет, на целые десятилетия драгоценное наследство писателя Максимова утрачивается народом, являясь лишь вспомоществованием в трудах ученых-словесников и "подкормкой" для богатых компиляций ловких людей, всегда густо обретающихся возле русской словесности.
      "У Максимова нет последователей, и теперь в таком роде уже никто не пишет, - еще в 1907 году горько сетовал один из современников писателя. - С ним, Максимовым, последним представителем бытописательной литературы, кажется, вымирает и самый бытописательный жанр", - и далее: - "Есть что-то грустное в обезличивании народов, в том умирании индивидуальности, которая зовется цивилизациею. Но покамест нам еще дорого наше родное, Россия будет дорожить памятью писателя, который так много посвятил труда и таланта на ее изучение, особенно сумев запечатлеть в своих произведениях поэзию народных верований и русской родной жизни".
      В России, как я уже писал в начале этого очерка, все идет по кругу. И вот наступило время, когда всем нам "приспичило" подумать: кто мы и откуда взялись? Наступила пора вспомнить о наших сугубо национальных делах, заново взяться за книги и труды тех, кто радел за отечество свое и, положив живот за него, успел походить и в реакционерах, и в пропагандистах проклятого прошлого. Даже такой гений, как Федор Михайлович Достоевский, побывал в оных, Пушкин печатался избирательно, так что уж говорить о "глашатаях" крестьянской старины - Есенине, Клюеве, Мельникове-Печерском или о том же Максимове.
      Отечеству и народу нашему дана одна очень устойчивая особенность прозревать через беды и воскрешать самосознание с помощью родной великой культуры, когда "подходит край", когда мы зримо скатываемся к одичанию.
      Так было в двадцатых, сороковых и пятидесятых годах нашего столетия, и ныне мы расхлебываем кашу духовного застоя и глубокого кризиса во всех сферах жизни. Приступила, и вплотную, пора вспомнить о духовном и культурном наследстве России - одна за другой издаются и выпускаются библиотеки, не только всегда "действующих" классиков, но и полузабытых или вовсе забытых радетелей русской культуры.
      В Новосибирске вышел уже седьмой том "Литературного наследства Сибири". Стараниями и подвижничеством неутомимого человека Николая Николаевича Яновского и его сотоварищей-сибиряков Отечеству нашему возвращены и пущены в культурный обиход многие славные имена русских мыслителей, культурных деятелей, писателей и ученых: Г. Н. Потанина, В. Я. Зазубрина, М. К. Азадовского, А. Н. Сорокина, Г. Г. Гребенщикова, П. П. Петрова и многих-многих других.
      В Иркутске одновременно осуществляется издание библиотек "Литературные памятники Сибири", "Сибирь и декабристы", "Полярная звезда". Здесь же, в Сибири, была в свое время предпринята и осуществлена попытка издания "Библиотеки сибирского романа", куда вошли книги и старых, полузабытых русских писателей. Правда, пухлая эта библиотека слишком загромождена толстыми современными романами "обязательного порядка", т.е., теми, которые издавались по указанию сверху. Перегруженная "правильны- ми", но серыми произведениями, библиотека не имела того значения, на которое вправе были рассчитывать издатели. Ныне в Иркутске выпущен уже третий том "Сибирской библиотеки для детей и юношества", рассчитанный на десятилетие, в течение которого выйдет 25 томов книг, состоящих преимущественно из произведений писателей-сибиряков.
      Приходит пора и Максимова, вот что сообщает из Подмосковья много занимающийся наследием Сергея Васильевича Максимова, написавший о нем роман "Охота за словом" Сергей Плеханов: "К 150-летию я подготовил "Избранное" Максимова, в 1982 году - "Куль хлеба", в 1984 году - "Год на Севере"; готов к изданию сборник "По русской земле". Пытался пробить в Иркутске, в "Лит. памятниках", "Сибирь и каторгу" - но безуспешо. В Ярославле отвергли идею издания "Лесной глуши". Белорусы ("Мастацкая литература") схватились было за предложение выпустить "Обитель и житель", но потом написали, что Максимов - реакционный (?!) и потому изданию не подлежит..."
      Уже в момент написания этого очерка я наткнулся на любопытное известие: в No 8 за 1986 год журнала "Наш современник" сообщается, что состоялась встреча с работниками и авторским активом "Морского сборника". Да, да, того самого!
      Вот что написано в информации по этому поводу: "На журнальной полке, наверное, трудно найти второго такого "долгожителя" (даже "Вокруг света" почти на полтора десятилетия моложе). Многие и многие его собратья "юноши", если сравнить их по возрасту. С 1848 года издается журнал. И ни разу за всю историю он не огорчил читателя: не было случая, чтобы не вышла очередная, из месяца в месяц, книжка журнала. Его публикации высоко ценили Н. Г. Чернышевский и Н. В. Добролюбов. На страницах журнала выступали: Н. А. Некрасов, И. А. Гончаров с циклом путевых очерков "Фрегат "Паллада", К. М. Станюкович с повестью "Вокруг света на "Коршуне"", видные флотоводцы и ученые, среди них вице-адмирал С. О. Макаров и академик Н. А. Крылов. Да, мы говорим о "Морском сборнике" - ежемесячном журнале Военно-Морского флота Советского Союза. В наши дни здесь печатаются военно-теоретические и прикладные статьи, материалы по истории флота, публицистические выступления, рассказы о матросской аудитории: моряках, ученых, судостроителях, людях многих профессий. Интерес к журналу велик не только в нашей стране, но и в доброй полсотне стран мира. Его читают, изучают, переводят..."
      Очень хорошо, что сохранился журнал, сыгравший в свое время такую большую роль в прогрессивном возрождении России, объединивший талантливых русских писателей, давший направление передовой общественной мысли второй половины прошлого века, сблизил с российским простолюдьем наиболее талантливых литераторов, на долгие годы приохотил их к этнографическим поискам в родном отечестве, среди родного народа и тем самым содействовал сближению литературы с жизнью, с языком истинно народным. Наша отечественная история была бы неполной, если бы мы забыли о роли "Морского сборника" в возрождении России, какая неполная была она, когда искажались и выкорчевывались целые отрезки времени в истории нашей, замалчивались важные события и явления, надолго исключались из обихода целые литературные направления и объединения.
      Когда не издается Бунин и забываются Гумилев, Павел Васильев, Борис Корнилов, Клюев, Замятин, Зазубрин, Северянин, Шмелев, Слепцов, Решетников, когда шельмуется волшебница стиха Ахматова, когда великий Есенин переходит почти в "подпольные", с помощью школьных альбомчиков и блатных глоток распространяемых поэтов, их места занимают десятки угодливых, в литературе случайных людей, пытающихся "стянуть" мысль и слово до своего уровня, и сделать литературу себе подобной.
      Потоки серой литературы, кризисные застои в творчестве сделались возможными только потому, что истинно талантливое заменялось далекой от нужд и требований народа писчебумажной продукцией типа "Наша родина прекрасна и цветет, как маков цвет, акромя явлений счастья никаких явлений нет..."
      Встряхнулись, огляделись, пора и делом заняться, очень трудным, восстановительным во всех сферах жизни и прежде всего духовной, ибо безмыслие приводит к забвению, равнодушию, ожирению ума, к нравственному оскудению общества. Надо воскрешать в памяти народной все то лучшее и истинное, что было свойственно истории нашей и литературе.
      Сергей Васильевич Максимов - радетель слова русского, так много сделавший для своего народа, должен с полным правом и достоинством занять принадлежащее ему и никому другому место в отечественной культуре. Он его заслужил и заработал многолетним, тяжким и, не побоюсь громкого слова, неистовым трудом.
      1987
      И все цветы живые
      О Константине Воробьеве
      Судьбы человеческие, они - каждая сама по себе, хотя живем мы вроде бы сообща, и все у нас должно быть общим. Судьбы писательские и вовсе прихотливы. На моем веку произошло немало блистательных, шумных восхождений на вершины, где уж одно только сияние, благоухание, восхищение, поклонение, и вершина эта оказывается столь заманчивая и удобная, что сиднем сидит на ней обласканное новоявленное творческое диво и совсем уж не видит, что делается вокруг, в особенности у подножия вершины - кто там копошится, зачем копошится и куда это все спешат, на работу, что ли?
      Однако есть писатели, напоминающие мне старательного и умного пахаря, который встает до зари и без шума, гама, показной активности и молодеческой стати делает свою трудную работу, зарабатывает свой хлеб.
      Но случалось, как это ни горько признать, и поныне случается, что судьба такого вот скромного труженика не только в повседневной сложной жизни, но и в литературе проходит незамеченной не только при жизни, но даже и после смерти - и это вроде бы при всеобщем-то заинтересованном внимании к современным нашим творцам?!
      Такой вот укорный пример нашему творческому коллективу и многохваленому читателю - судьба писателя Константина Воробьева, которого граждане наши, даже много и внимательно читающие современную литературу, по сию пору путают со всеми Воробьевыми, кои были и есть в литературе (а их и сейчас там до десятка), но чаще всего и совсем не знают. Упомянешь его на встрече, назовешь в числе выдающихся русских советских писателей недоумевают читатели, пожимают плечами или изумленно спросят: "Да уж не тот ли это Воробьев, что написал "Убиты под Москвой", "Крик" и еще что-то?" "Тот, тот!" - скажешь, и непременно последует: "Это ж замечательные вещи!"