Я был удивлен и в то же время разочарован. Парижский квартал — это, конечно, деревня, но все же… Очевидно, это Франсуа Фешнер поставил соседку в известность. Я растерялся, ибо рассчитывал на совсем другой прием.

— А! Вас предупредили…

— Как это, «предупредили»? Мне никогда еще не приходилось ждать так долго. Я буду жаловаться.

Я был озадачен. Окинув меня взглядом, цветочница увидела сверток, который я держал под мышкой, и прикрыла рот рукой, смущенная своей ошибкой.

— Простите, месье, я ждала лекарства. Их должны были доставить из аптеки. Что вам угодно?

— Цветы. Для подарка.

Хозяйка предложила мне пройтись по магазину в одиночестве, не из любезности, а чтобы не покидать своего поста у входа. Она хрустела пальцами от нетерпения. Ни дать ни взять наркоманка во время «ломки». Казалось, цветочница была настолько поглощена ожиданием прихода разносчика, это предстоящее событие столь безраздельно завладело ее вниманием, что я расслабился: ничто не мешало мне вести наблюдение. Еще немного, и я достал бы блокнот, чтобы записать свои впечатления по горячим следам.

Как ни странно, заинтересовал меня в первую очередь магазин госпожи Арман. А ведь пришел я сюда из-за самой цветочницы. Именно ее образ неотступно преследовал меня. Но владычица моих дум отвернулась от меня, и я отложил ее на потом. Так или иначе, все здесь было связано с ней.

Будучи не в состоянии заглянуть в душу этой женщины, я проникался атмосферой ее мирка. Ни одна мелочь не должна была остаться неучтенной. Я чувствовал себя этаким агентом, занимающимся промышленным шпионажем в области авиации, одним из тех, кто приходят на заводы в ботинках с прорезиненными особым способом подошвами, чтобы унести с собой как можно больше налипших на них частиц. Я превратился в губку. Мой взгляд впитывал в себя все, что встречалось на его пути.

Сосредотачиваясь в первую очередь на чертоге цветочницы, мысленно фотографируя его уголки и закоулки, как будто на магазин должен был вскоре обрушиться удар судьбы, от которого ему не суждено оправиться, я вторгался в душу госпожи Арман. Я проникал туда без ее ведома. Исключительно для того, чтобы стать свидетелем ее гибели.

Это место не принадлежало какой-либо определенной эпохе. Во время войны оно, вероятно, выглядело так же, как и сейчас. В сущности, у него не было возраста. Прогресс, мода, веяние времени никак не отразились на доме цветочницы. Они были над ним не властны. Зачем менять стены и пол, так красиво выложенные керамической плиткой? Чувствовалось, что всякие расходы отметались здесь как неуместная роскошь.

Настоящий магазин на старинный лад, такой же, как любая лавка на этой улице, при условии, что она, как и прежде, отдает дань традиции. По этой беззаветной преданности прошлому и отношению к ручному труду как к благородной профессии сразу становилось ясно, что вы перенеслись в другую Францию.

Достаточно было оглядеться вокруг. Вы находились не в старом запущенном магазине, не в безликом универсаме, не в безжизненном торговом центре, не в бутике, придуманном знатоками рекламы и маркетинга на потребу сиюминутной моде.

Вы оказались в достойном доме. Иными словами, в доме лавочницы, запечатлевшем ее индивидуальность в обстановке, хранившей память о нескольких поколениях ее предков. Здесь нельзя было встретить больших готовых букетов, подобранных по размеру, на хилых стеблях. Букетов, точно сошедших с конвейера. В конце века люди ухитрились отнять у цветов, предназначенных, как и раньше, для человеческой руки, их бессмертную душу.

Отныне более молодые, более энергичные, более расторопные и, несомненно, более дальновидные, стало быть, как говорится, современные соперники возводили в культ избитые приемы и быстроту исполнения. Они провозглашали себя мастерами растительной импровизации. Эти люди непостижимым образом сумели погубить поэзию букетов, сваливая в одну кучу анютины глазки, лютики и анемоны, подобно тому, как мог бы их объединить какой-нибудь импрессионист на одной картине. Унификация — вот в чем заключалась проблема. Она положила конец одному из самых красивых, а также естественных жестов: движению женских рук, ставящих цветы в вазу.

Шаблонные букеты лишили икебану эмоциональной окраски. Стандартизация одержала победу в области, казавшейся неподвластной этой болезни века. Старинный стиль сдал свои позиции. Его поражение на цветочном фронте было знамением времени, но флористы этого не понимали. С их появлением уже не осталось простора для фантазии. Вероятно, упадок Римской империи начался с чего-то подобного.

В магазине «Цветы Арман», благоухавшем на все лады, один запах заглушил прочие ароматы, сводя их к странному и неопределенному веянию. Здесь пахло ностальгией.

В лавке царил милый беспорядок. Очевидно, подручная хозяйки была лишена чувства времени. С тех пор как я вошел в магазин, прошло добрых десять минут, а она все никак не могла придать законченный вид витому жгуту из рафии. Незачем было водить глазами по полкам, чтобы убедиться, что многие декоративные чаши пустовали. Этот магазин был антиподом чересчур безупречных бутиков, новоявленных безликих лавок, где можно найти все, что угодно, но где ничто не трогает вашей души.

Фотография, висевшая над кассой, приковала мой взор и заставила подойти поближе. Это был прекрасный черно-белый снимок необычного формата, под стеклом, в рамке из тонких деревянных планочек. Я никак не мог разглядеть, что за множество громоздких фигур, снятых с высокой точки, запечатлены на нем. Они напоминали рабочих в заводском цеху.

— Вас это заинтересовало?

Голос цветочницы за моей спиной застиг меня врасплох. Я почти позабыл о ней, поглощенный своим стремлением запечатлеть в памяти каждую деталь. Разговаривая со мной, женщина поспешно убрала в нижний ящик стола сверток с медицинской эмблемой в виде кадуцея.

— Это снимок Центрального рынка. Настоящего. Парижского, а не того, что в Рюнжи. Отец водил меня туда, когда я была девчонкой. Именно там я научилась своему ремеслу. Мне было пятнадцать, я вставала в пять часов утра. Такое не забывается. Конечно, все это уже быльем поросло…

Я подошел еще ближе, словно надеясь обнаружить на зернистой поверхности снимка какой-нибудь знак.

— Вы что-нибудь выбрали, месье?

— Не совсем. Я еще не решил. Мне бы хотелось, чтобы букет был современным и в то же время свежим…

— Если вам нужно то, что можно видеть в газетах: светло-розовые гладиолусы по тринадцать цветков в букете, на коротких ножках, — мы такого не делаем. У нас скорее традиционный стиль.

— Чудесно!

— Мы предпочитаем хрустальные вазы, а не кувшины из ржавого железа, и не собираемся меняться из-за того, что…

— Поступайте по своему усмотрению, я полагаюсь на ваш вкус!

Цветочница не заставила себя упрашивать. Пока она хлопотала, я наконец спокойно рассмотрел ее во всех подробностях. Не вызывая подозрений.

Средний рост, немного пухлая фигура, довольно уверенные для ее возраста движения. Немногочисленные скромные украшения; изящный дамский костюм, не прикрытый ни халатом, ни фартуком; шапка седых волос, собранных в пучок; осанка, свидетельствующая о несомненном чувстве собственного достоинства; от природы властные манеры. Все в ней напоминало героиню Мориака, которая давно перебралась в Париж вместе со своей провинцией и упорно продолжала цепляться за прошлое. За исключением одного: лица.

Меня поражал не столько взгляд, сколько кожа цветочницы. Я никак не мог понять, то ли она просто испещрена морщинами, придававшими ей сходство с пергаментом, то ли покрыта шрамами. Мне редко приходилось видеть такое странное лицо. На нем было столько трещин, бугров, складок и извилин. С первого взгляда эти черты начинали рассказывать историю человеческой жизни. Путь госпожи Арман явно не был усыпан цветами. Нетрудно вообразить, каким тернистым он был. Стоило задуматься, и эти черты представлялись вам загадкой. Я досадовал на себя за то, что они до такой степени заворожили меня, в то время как я намеревался смотреть на это лицо с отвращением. Нельзя встречаться с людьми, которых вам хотелось бы возненавидеть. Ни в коем случае. Я пришел сразиться с безжалостным чудовищем, а оказался лицом к лицу с обычной женщиной.

Цветочница подошла ко мне, и я встрепенулся:

— Это нужно доставить по адресу, недалеко отсюда. Мари Ле Керрек, проспект Сюффрена, сто десять.

— У вас есть визитная карточка? — спросила она.

Я медленно покачал головой слева направо, не сводя с нее глаз.

— Может быть, вам дать картон для записки?

Я снова покачал головой.

— Вы ничего не напишете? Как же она узнает, кто…

— Она не узнает. Целой жизни вряд ли хватит, чтобы постичь эту тайну.

Цветочница удивилась, но промолчала. Она приколола к целлофану талон с заказом и положила в кассу банкноты, которые я ей протягивал.

— Это как анонимное письмо. Вот только…

Услышав мое замечание, женщина внезапно замерла, не вынимая из ящика руки, шарившей в поисках сдачи, с опущенным долу взглядом, устремленным в пустоту.

— Что — только? — резко спросила она.

— Только это цветы.

Госпожа Арман довершила свое прерванное движение, подняла на меня глаза и вновь расплылась в улыбке:

— Естественно.

Я попрощался с хозяйкой столь же учтиво, как она меня встретила. Я справился с испытанием, с первым испытанием. Когда я переходил дорогу и оказался на середине проезжей части, между двумя встречными потоками медленно движущихся машин, меня охватило странное чувство.

Я застыл на полдороге, между смотревшими друг на друга в упор магазинами, на незримой границе двух враждебных миров. С одной стороны — животный мир. С другой — растительный мир. У меховщика повсюду стояли зеркала. У цветочницы не было ни одного зеркала.

Не меняя своего адреса, я в некотором роде переселился в эту часть улицы Конвента. Я буквально обосновался в здешних краях. В сущности, я старался проводить в этом месте час или два ежедневно: то обедал поблизости, то приходил за покупками. Франсуа Фешнер высматривал меня издали, но я предпочитал с ним не встречаться.

Первое время я держался в тени. Не прячась, но и не мозоля глаза, я в основном слонялся вокруг «Цветов Арман». Я пытался проникнуть в повседневную жизнь той, кого Франсуа Фешнер называл теперь не иначе как «клиентка», как будто других покупательниц у них никогда не было. Сыщик одержал во мне верх над биографом.

Цветочница работала только по утрам. Приходя вскоре после открытия, она проверяла содержимое кассы, помогала начинающей продавщице, заваленной делами, и отвечала на телефонные звонки. С госпожой Арман советовались по поводу покупок. Не из жалости к старушке: с ее мнением считались. Она обладала проницательностью, нюхом, осязанием, присущими только ей, — все это приобретается с опытом. От цветочницы исходили флюиды хорошего вкуса, неизменно производившего впечатление на стажеров Педагогического института. После обеда она шла за своими внуками в близлежащую школу. По дороге домой покупала им что-нибудь вкусненькое в булочной на углу. По средам госпожа Арман не показывалась, сидела дома с внуками. Доказывая, что она приносит пользу, цветочница завоевывала право на существование.

Я старался ее очеловечить. Срочный заказ из аптеки, возможно, представлял из себя не то, что я думал, не какие-нибудь средства для лечения неприличной болезни. Речь могла идти просто об аспирине: говорят, что некоторые цветочники продлевают срок жизни роз, растворяя таблетки в воде, где стоят цветы. Таблетки были больше в ее духе, нежели кубики льда. Кстати, госпожа Арман не любила, когда ее цветы трогали попусту. Она даже утверждала, что если розы задевают ненароком, то им становится плохо.

Я представлял, как цветочница сидит по вечерам дома одна. Если она слушала музыку, то наверняка для того, чтобы почувствовать себя чуть более несчастной. Маленькая квартирка с задернутыми шторами; обстановка, очевидно когда-то выглядевшая роскошной; добротные ковры, которые еще не приходилось штопать; лепные украшения, потускневшие от скопившейся на них пыли; атмосфера, главным образом обусловленная временем и хранящая его отпечаток; приятельница, зашедшая попить чайку; беседа двух старушек под лампой; нечто уютное и в то же время пошлое — французская буржуазия, закосневшая в вечности.

Магазином управляла теперь дочь цветочницы. Обе женщины жили без мужей. Фактически лавочница помоложе была копией матери, только более бледной. Они походили друг на друга во всем, кроме одного. Кожи лица. Дело было не в возрасте. В чем-то другом. В округе мать называли мадам Арман, а дочь мадам Кавелли. Только первую отождествляли с магазином. Вероятно, ей отдавали пальму первенства по старшинству.

Мне не составило никакого труда вытянуть сведения из хозяйки мясной лавки, особы донельзя болтливой. Я говорю — значит, я существую… Она просто страдала недержанием речи. Неиссякаемый словесный поток. Не все в нем было в равной степени интересным. Информация подлежала сортировке. По истечении часа в сите блеснули крупицы золота. Разговаривая с этой болтуньей, я выведал кое-что о личной жизни цветочниц.

Дочь развелась с мужем, подобно многим своим сверстницам, даже не достигнув десятилетней отметки супружеской жизни. В конце концов, это был всего-навсего брачный контракт. Госпожа Кавелли впервые нарушила его в тот день, когда она поняла, что больше не влюблена в мужа. Первоначальное обольщение супружеством не устояло перед упоительной двойной жизнью. Она окончательно расторгла брак, когда мужа уволили с работы.

Прошлое матери оказалось более туманным. А также более давним. Через несколько лет после Освобождения, когда дочь госпожи Арман была еще совсем крошкой, муж цветочницы бросил семью. Разводился ли он через суд? Потребовал ли он что-нибудь в виде компенсации за фамилию, оставшуюся на вывеске? По правде сказать, никто об этом не знал. Местные старожилы припоминали только, что, когда Арманы завели свое дело, у них ничего бы не вышло без приданого жены. Как бы то ни было, однажды утром Жорж Арман исчез из поля зрения соседей. Говорили, что он начал новую жизнь в какой-то колонии, что он перебрался на другой континент, чтобы никогда больше не слышать о жене, но люди болтают всякое, когда им ничего не известно.

Иногда я заходил в цветочный магазин просто так. Чтобы разменять деньги, купить хрустальную розу или о чем-нибудь спросить.

Как-то раз я разыскивал одну химчистку, адрес и местоположение которой я прекрасно знал. Но благодаря этому я обратился к цветочнице с просьбой написать мне координаты на бумаге и поспешно спрятал записку в карман.

Я старался, чтобы госпожа Арман ко мне привыкла. Речь не шла о том, чтобы стать частью ее интерьера. На это ушло бы слишком много времени, а мне не терпелось докопаться до истины. Мне скорее хотелось слиться с окружающей средой, ведь я тешил себя безумной надеждой завоевать доверие цветочницы. В противном случае как она могла открыть свою душу?

Я вел себя наивно или не ведал, что творил. По истечении нескольких недель медленного процесса внедрения я опомнился. В тот день, движимый могучим инстинктом, я покинул знакомый уголок XV округа и отправился в Маре[13]. Без определенной цели, не для того, чтобы с кем-нибудь встретиться, а преисполненный отчаянной решимости привести себя в чувство.

Я провел вторую половину дня в Мемориале неизвестного еврея-мученика, не столько ради уже знакомых мне документов, сколько ради снимков, от которых я чаще всего отворачивался. Вынужденный по ходу своей исследовательской работы обращаться к текстам, я старался не смотреть на фотографии. Сказать по правде, у меня никогда не хватало мужества взглянуть в глаза узникам концлагерей, пленным, насильно угнанным из родных мест и будущим жертвам газовых камер. Мне казалось, что их взгляды невозможно выдержать. На сей раз я решил не избегать встречи со страждущими, чтобы долго и пристально, не думая о времени, всматриваться в их лица.

После этого перестаешь сомневаться, что изображение способно заменить десять тысяч слов. Глядя на выпученные глаза этих людей, я уразумел, что может представлять из себя истинное отчаяние. Это жуткое чувство оборачивается обостренным осознанием своего полного одиночества. Подобные встречи не нуждаются ни в каких комментариях. Комментарии в данном случае излишни. Более того, неуместны. Остается только размышлять об увиденном про себя. Когда начинаешь осуждать себя за то, что ты не в состоянии выразить невыразимое, это значит, что пора замолчать.

Часом позже я превратился в тряпку. Я чувствовал себя виноватым и стыдился не потому, что продолжал жить, став свидетелем преступления, а потому, что я не прибегнул к аналогичному насилию, чтобы вырвать у преступницы признание. Я досадовал на себя за то, что настолько подавил свои животные инстинкты. Это место было наводнено призраками. Если бы кто-нибудь искал оправдание тому, что он — еврей, здесь он мог бы найти шесть миллионов доводов в пользу своей правоты.

Я зашел в какое-то кафе, чтобы выпить и еще раз прочесть копию письма с доносом цветочницы. Затем я достал клочок бумаги, на котором госпожа Арман написала по моей просьбе адрес химчистки. Даже не будучи графологом, я отметил очевидное сходство ее почерка с документом, снятым мной на кальку в архиве.

Я снова перечел письмо. Запечатлев в памяти каждую фразу, каждое слово и каждый знак текста, впитав в себя малейшее движение этого пера и всякий мало-мальски заметный его изгиб, я стал ходячим сгустком ненависти.

Цветочница была в магазине одна, как обычно в этот час. Я вошел туда решительным шагом.

— Здравствуйте, сударь! Что вам понадобится сегодня? — спросила она меня шутливым тоном. — Букет «Монна Лиза», ручка, точное время?

— Хризантемы.

Как истинная коммерсантка лавочница изменила выражение лица, подстраиваясь под мое. Она смотрела на меня едва ли не с состраданием.

— Те, что остались, недостойны внимания, — произнесла цветочница с сожалением. — Может быть, возьмете лучше гвоздики?

— Не важно, лишь бы они не боялись солнца.

— Кому их доставить? — осведомилась она.

— Фешнерам, аллея Сефора, в Банье.

— Пишется, как фамилия торговцев мехом?

— Точно так же. К тому же это их родня. Вы их знаете?

— Конечно, уже давно… Летом я отдаю Фешнерам свою норку на хранение. Всякий раз, когда я дарила дочери манто, оно было из их магазина. Я — хорошая клиентка.

Госпожа Арман неожиданно для себя попала в точку, ведь я считал ее единственной клиенткой Фешнеров, непохожей на остальных. Она еще раз прочла написанное и задумалась.

— Не хватает номера дома…

— Сотый участок.

— Странный адрес…

— Не для могилы.

Цветочница нахмурилась. Атмосфера в магазине стала несколько более напряженной. Наблюдая за женщиной краем глаза, я был готов подметить любое проявление ее слабости. Преимущество было на моей стороне, и я твердо вознамерился его использовать.

— Сегодня — годовщина смерти родственников господина Анри, — произнес я с подобающей значительностью.

Не при упоминании ли о скорбной дате нож цветочницы соскользнул? Так или иначе, она глубоко порезала большой палец. Показалась тонкая струйка крови, которую она попыталась остановить с помощью бумажного носового платка. Моим первым побуждением было ей помочь, но я тотчас же обуздал свой порыв. Мне все же не пристало принимать участие в судьбе доносчицы. Ее замечание не заставило меня раскаяться в своем решении.

— Я думала, они умерли в лагере, эти…

«Эти»… Весьма безобидного слова оказалось достаточно, чтобы обезобразить облик употребившей их женщины. Цветочница произнесла свою реплику со сдержанной брезгливостью, которую не показывают приличные люди, и это свидетельствовало о ее крайне высокомерном отношении к соседям напротив, о чем я подозревал. Эти слова были не просто пронизаны неприличным в данном случае цинизмом, а источали презрение. Я бы себе не простил, если б лишился дара речи. Надо было отвечать, рискуя показаться высокопарным.

— Знаете ли, даже непогребенные мертвецы имеют право на память. А Фешнеры как никто другой. Предать их забвению значило бы совершить убийство вторично…

— Сто сорок франков плюс тридцать пять франков за доставку.

Бесстрастный голос госпожи Арман с металлическими нотками вызвал у меня шок. Ее реплика не пригвоздила меня к полу, а лишь раззадорила. Я был готов выложить все, ничего не утаивая. Я больше ни в чем не сомневался, хотя в тот день я намеревался лишь вынудить доносчицу почтить память людей, которых она послала на смерть. Не могло быть и речи о том, чтобы отпустить ее или ослабить давление. Следовало продолжать пытку.

«Эти»… Цветочница произнесла лишнее слово. Неожиданный приход ее дочери заставил меня отложить казнь. Таков был теперь мой замысел. Я не собирался убивать свою жертву в порыве гнева, ибо не горел желанием провести двадцать ближайших лет за решеткой. Не малодушно напасть из-за угла, не пойти на умышленное преступление, а хладнокровно казнить ее. Не прибегая к насилию, не оставляя никаких следов и улик, ничего. Передо мной были тесные, но открытые врата. Покидая обреченную, я бы просто знал, что в ней уже гнездится смерть. Я не смог бы никому объяснить разницу, но я понимал, в чем дело, и это было самое главное.

Уходя от госпожи Арман, я посмотрел на нее в упор. Отныне я считал ее смертницей, которой предоставили отсрочку. Цветочнице оставалось жить считанные дни. Ее большой палец уже не кровоточил, но две капли попали на конверт. Начало фамилии Фешнеров оказалось размытым кровью доносчицы.

Доказательства были налицо. Госпожа Арман знала и хранила все в тайне. Но что нам известно о чьей-то личной жизни, если эта жизнь состоит из одних недомолвок? Не важно, для одержимой женщина превосходно справлялась со своими страстями. Мне следовало вывести цветочницу из душевного равновесия, чтобы ее способность к сопротивлению ослабла и в нужный момент она наконец признала себя побежденной. Не было иного средства заставить ее искупить свою вину. Успех моей затеи зависел от точно выбранного времени действия. Если бы я набросился на госпожу Арман преждевременно, она стала бы артачиться, и я бы все испортил.

Отныне мне предстояло следовать за своей жертвой по пятам. Я должен был свыкнуться с темпом ее походки больше, чем со своим. Ритму ее дыхания суждено было стать музыкой моей души. Когда она наконец растворится во мне душой и телом, мне останется только перестать дышать, чтобы умертвить ее. Идеальное преступление, замаскированное под самоубийство на почве шизофрении.

Поднимаясь по улице Конвента, открытой всем ветрам, я вновь чувствовал себя полным энергии. Дабы усугубить паранойю доносчицы и постепенно отравить ее душу ядом сомнения, вливая его по капле, я решил неуклонно изводить ее и днем, и ночью. Как можно чаще пугать анонимными угрозами. Пусть узнает на своей шкуре, что значит пребывать в неизвестности.

Я остановился у витрины магазина. Из зеркала на меня смотрело отражение извращенца, готового на все. Ради «этих».

В последующие дни я действовал согласно намеченному плану. Я звонил цветочнице в полночь и вешал трубку, как только она подходила. Затем я набирал номер еще раз и еще. В половине первого я все еще оставался у аппарата, слушая ее трагические и отчаянные возгласы: «Алло? Алло?» Я даже не предлагал бедняжке в качестве утешения измененного голоса или чужого имени. На другом конце провода не должно было слышаться ничего узнаваемого и постижимого, ничего человеческого. Пусть в городе, окутанном мраком, моя жертва, обреченная на одиночество, мечется в панике, не зная, от кого исходит телефонная угроза.

На следующий день я возобновил пытку. Но мне уже хотелось большего. Чтобы усугубить подозрения госпожи Арман, я отправил ей первое из анонимных посланий, каждая буква которого была вырезана мной из газет.

Она, наверное, получала мои письма дважды в день, с каждой почтой. Все они были очень короткими. Я отбирал цитаты, казавшиеся загадочными. Чем более непостижимыми они были, тем скорее могли заинтриговать мою жертву. Чтобы лишить ее ум всякой опоры, я не оставлял ничего, даже имен авторов изречений. Фраза должна была представать во всей своей наготе. Лишая слова плоти, я тем самым обрывал последние нити, еще связывавшие их с человеческим обществом. У моих писем не было исходного пункта. Отправитель также не значился. Была только получательница, еще способная проливать слезы или терять голову.

«Ни с вами, ни без вас»… «Безумие не может больше служить оправданием, если оно толкает людей на преступления…» «Каждый из нас — это пустыня…» «Самоубийство — не желание умереть, а желание исчезнуть…» «Тоска — это сильнодействующая кислота, разъедающая душу…» «Каждый всю жизнь расплачивается за ее первую минуту…» «Ожидание смерти равносильно самой смерти…»

Я стремился парализовать волю цветочницы, сделать ее жизнь невыносимой, обезоружить ее душу. Пусть она заговорит, пусть все расскажет, пусть, наконец, объяснит необъяснимое.

Если верить свидетельствам местных лавочников, начиная с Фешнеров, госпожа Арман отнюдь не была расисткой, злюкой или завистницей. За ней не замечали никаких политических пристрастий, ни сейчас, ни во время войны. Ничего такого, что обычно превращало людей в доносчиков. Причина не могла корениться в чем-то ином. Разве что в ее душе было намешано всего понемногу. Либо что-то одно и ничего больше. Версии теснили друг друга, а мне никак не удавалось понять, какая из истин может оказаться самой горькой.

Я поймал себя на том, что испытываю определенное удовольствие, воображая мучения своей жертвы. Добро, заставляющее нас страдать, и зло, несущее нам наслаждение… Немыслимо, как быстро человек набирается опыта в такого рода делах. Можно было подумать, что я упражнялся в этом долгие годы. В телефонной трубке слышалось только мое дыхание, мастерское владение которым, очевидно, угнетало цветочницу. С помощью ножниц я составлял послания, способные ввести в заблуждение не одного знатока. Как бы я ни старался, для доносчицы этого оказывалось недостаточно. Она была не просто злодейкой, а, скорее всего, исчадием ада. Да, наверняка. Именно исчадием ада.

Эта особа принадлежала не к разряду людей, готовых сообщить вам точное время на улице, а скорее к тем, у кого вы никогда об этом не спрашиваете. Она заслужила печальный конец. Нельзя было давать ее страху ни минуты передышки. Стратегия нагнетания напряжения, которую я собирался использовать, заставляла меня прибегать ко все новым изощренным пыткам.

Мне стало не по себе. Я начинал входить во вкус. В тот день, когда я счел необходимым вновь появиться на сцене, я привел с собой бывшего узника концлагеря, моего давнего друга.

— Морис, старина Морис, ты знаешь, как я понимаю настоящую дружбу? — спросил я его.

— Говори…

— Друг — это тот, кого ты можешь разбудить посреди ночи, чтобы попросить помочь тебе перевезти труп, и он сделает это, не задавая вопросов.

— Ну, и где же труп? — спокойно осведомился он.

Четверть часа спустя Морис переступил порог магазина, в то время как я стоял на тротуаре и наблюдал за ним, прижавшись лбом к витрине. Все произошло именно так, как мы предполагали.

Мой друг заказал дюжину тюльпанов. Цветочница послала помощницу за букетом. Продиктовав адрес для доставки, Морис добавил, что входная дверь снабжена кодом. Без каких-либо разъяснений. Когда госпожа Арман попросила уточнить номер кода, бывший узник протянул руку и сунул ей под нос вытатуированные цифры. Цветочница не могла даже отойти в сторону, так как он зажал ее между кассой и задней стеной.

Я не знаю, сколько времени продолжалась эта сцена, но помню, что она показалась мне бесконечной, настолько велико было напряжение. Госпоже Арман пришлось прибегнуть к силе, чтобы вырваться из плена и заставить моего друга наконец опустить руку. Ее подручная остолбенела. Налет грабителя в маске произвел бы меньше эффекта. К тому же Морис вышел из лавки задом, подобно гангстеру, не спуская глаз с мертвенно-бледного лица хозяйки. Он разве что не прихватил с собой никаких трофеев.

Госпожа Арман видела, как я присоединился к Морису в конце улицы. Я больше никогда не смогу покупать у нее цветы.