Это был выкуп за символ власти правителей Рэнке, так называемый жезл Сэванх, который был украден из дворца правящего принца вором по прозвищу Шедоуспан. Принцу было известно, где находятся деньги, но он не возражал против того, чтобы они остались собственностью Ганса. Как-никак, разоблачив шпиона, Ганс помог раскрыть государственный заговор и спас тем самым репутацию принца, а может быть, и его жизнь.

Если бы не конь и тот убитый принцем человек по имени Борн, Ганс предпочел бы, конечно, иметь это сказочное богатство в своем распоряжении, а не «хранить» его глубоко под землей, в этом узком колодце, в котором, похоже, он когда-нибудь сломает шею!

Итак, он собрался пойти в усадьбу Орлиный Клюв. На обед во тьме кромешной в это глухое и пустынное место. Он так и сказал об этом Лунному Цветку вполголоса. Надо же, снова приходится ему обращаться к ней за нужной ему информацией и советом (Мигнариал в тот момент, когда он пришел, не было дома, и это вполне устраивало как Лунный Цветок, так и его самого)!

В своей старой, не поддающейся описанию тунике мышиного цвета сидел он перед ней, расставив и подняв к подбородку согнутые в коленях ноги, обутые в запыленные сапоги на высоком каблуке. И всего лишь три ножа были при нем в тот момент.

Он сидел на земле, Лунный Цветок — в своем кресле. Переполнявшее все ее тело возбуждение хорошо скрывали бесчисленные юбки самой невероятной расцветки: красного и зеленого, охряно-желтого и голубого, зеленого и какого-то еще непонятного оттенка. А на коленях у нее лежал его новый роскошный наряд.

Она то ощупывала и гладила его, то обнюхивала, то, закрыв глаза, пропускала тонкую ткань между своими пухлыми ладонями. Сопровождались все эти манипуляции тем, что она непрерывно шевелила губами почти сиреневого цвета. Учащенное дыхание ее стало постепенно замедляться, почти перестала вздыматься необъятная грудь, реже стал пульс, и почти прекратились бормотание и шепот. И вот наконец плавно и незаметно она вошла в транс — в образе огромного толстого кота.

Она была матерью одиннадцати детей, девятерых из которых вырастила и среди них одного даже с особым даром, талантом и возможностями.

Теперь она, как и в прошлый раз, ворожила Гансу, и это не доставляло ему особого удовольствия. Она, кстати, тоже, хоть и была в трансе, особого счастья не испытывала.

— Я вижу тебя, мой дорогой мальчик, совершенно преобразившегося в этом роскошном одеянии, и я вижу.., огромный, залитый ярким светом зал… О-о! О! О Ганс.., это, это же Он!..

И Ганс здесь, и Он здесь, Он, Он сам — бог Илье, величайший из богов, Илье! И я вижу… А-ах! Мне не нравится то, что я еще там вижу, потому что это Мигни, моя Мигни, рядом с тобой и Повелителем всех божественных сил!

Услышав ее слова, он хмуро кивнул головой. Мигни — это было ласкательное имя ее дочери. Так или иначе, он понял, Мигнариал принимала участие в этом.., что бы это ни было!

— А-ах! Вот и Ганс, с мечом в руке, как настоящий воин, сражается.., во славу господа бога, Ганс, истинный солдат, я вижу его.., во славу бога, против бога!..

Против бога! О Отец наш, всевышний Илье! Что все это значит? Что же ты делаешь со мной?

Вдруг у него возникла идея.

— А кто.., кто вручил мне этот меч?

— Поб… Нет-нет, молочный брат. А-ах! Пасынок. Да.

— А кто, кто передал мне одежду? Разве это была Мигнариал?

— Мигни? Нет, да нет же! Она у меня хорошая дев… Ах!

Я вижу ее! Эши! Да это сама Эши дала тебе одежду, Га… — Тут ее охватила дрожь, она как-то вся сжалась, а затем глаза ее вдруг ожили, и она вполне осмысленно взглянула на Ганса.

— Ганс, я тебе гадала? Узнал что-нибудь важное для себя?

Он утвердительно кивнул. Но согнать с лица угрюмое выражение ему не удалось.

— Да, ты гадала, о дорогая Цветок Страсти! На этот раз я останусь в долгу у тебя, эта монета не в счет!

(Которую она уже успела опустить в то теплое уютное гнездышко у себя на груди, которое она именовала дарохранительницей.) — Эши! — вслух размышлял Ганс. — Эши!

Ревнивый и необычайно вспыльчивый бог Илье создал весь окружающий мир и заселил его человеческими существами, сотворенными им из тех частей своего тела, без которых можно было обойтись. Из двух лишних своих пальцев на ноге он создал небожителей, и вот по прошествии многих и многих веков первенец его, бог Гандер, бросил вызов своему создателю. В единоборстве с Ильсом Гандер не устоял и в наказание за дерзость был изгнан с небес на землю. Дочь его Шипри, наоборот, отличалась примерным поведением, и всевышний повелитель Илье пощадил ее — уложил в свою постель. Именно так стала она Святой матерью-прародительницей, родив ему нескольких сыновей, Шильза, Анена и Туфира, а затем еще близнецов Шальпу и Эши, причем Эши была первой из ее дочерей. Поведение небожителей обсуждению не подлежит. Первенцем-наследником был провозглашен Анен, так как истинного первенца, Шильза, убил в припадке гнева, взяв тяжкий грех на душу, невыдержанный и ревнивый Илье.

Эши. Уж сколько с ней и говорили, и предупреждали ее — все равно она вела себя просто вызывающе. Всем было известно, что эта чувственная красавица постоянно домогалась любви и вступала в связь с каждым из своих божественных братьев, видимо, надеялась также добиться любви и уложить в постель собственного отца. Тут она не преуспела, похоже: даже у Ильса не хватило на это темперамента, к тому же одного греха на душе ему было вполне достаточно.

Эши была просто помешана на драгоценностях, поэтому ювелиры всех времен считали ее покровительницей ювелирного искусства. Но превыше всего, как всем было известно, ценила она любовь, ну и любовников, конечно. Она обожала коров, а также кошек. Ее личным символом была печень, которая является, как знает любой ребенок, вместилищем и источником любви, юношеских увлечений и соперничества. Ох, уж эта Эши!..

«Вот это да! — продолжал размышления Ганс. — Она любит изделия из драгоценных камней, и вот оно, кольцо; она поклоняется кошкам, и вот камень — „Кошачий глаз“. Так или иначе, была своя прелесть в том, чтобы попробовать найти во всем этом хотя бы намек на логические связи, но, с другой стороны, было совершенно ясно, что к логике это не имеет ни малейшего отношения. Милостивые боги! Он оказался втянутым в дела самих небожителей.

Мигнариал появилась как раз в тот момент, когда Ганс уже собрался уходить. Обратив внимание на его великолепный наряд, она спросила его о нем. Ясное дело, она и понятия об этом не имела до сего момента! Моргнув, Ганс искоса бросил взгляд на ее мать. Та пристально посмотрела на дочь.

— Ступай в дом, Мигни, — сказала Лунный Цветок с необычной для нее резкостью, — и займись приготовлением на ужин молодых побегов тростника с луком, которые принес отец!

В полном потрясении и задумчивости Ганс ушел, а Лунный Цветок так и осталась сидеть, ничего не слыша и ничего не видя перед собой. Как любая мать на ее месте, она пребывала в полном расстройстве чувств.

Последующие двадцать шесть часов показались Гансу мучительно долгими: время тянулось с черепашьей скоростью. Спал ой отвратительно, а о снах не стоило даже вспоминать.

Восхождение Ганса на гору Орлиный Клюв закончилось как раз в тот момент, когда дневное светило начало скатываться за горизонт, на другую сторону земного шара. Был он в том же роскошном своем наряде, который способен вызвать приступ зависти у любого преуспевающего коммерсанта. Проявляя крайнюю осторожность и заставляя себя не торопиться, Ганс с неимоверным трудом пробирался между поваленными и разбитыми колоннами и разбросанными всюду огромными камнями с острыми гранями и трещинами, в которых водились пауки и змеи, ящерицы и скорпионы, изредка попадались черепахи. Но больше всего хлопот доставляли то и дело встречающиеся по пути растения с острыми шипами и колючками. Именно они, эти создания, стали теперь полными хозяевами Орлиного Клюва, бывшего Орлиного Гнезда. Все обитатели здешних мест давным-давно вымерли, хотя поговаривали, будто прежний владелец имения, а также члены его семьи время от времени появляются и бродят там. Вот почему люди старались обходить стороной этот некогда прекрасный особняк на вершине горы.

И все же значительная часть здания была цела, кое-где сохранилась даже крыша. В своем развевающемся на ветру великолепном голубом плаще и тунике, украшенной золотой вышивкой и зеленой, изумительного оттенка отделкой по краям, Ганс, ощущая при каждом движении непривычно ласковое прикосновение тонкой ткани к телу, подошел наконец к старому дому и остановился перед дверным проемом. Кромешная тьма разверзлась перед его глазами, а на дверных косяках едва виднелись сохранившиеся еще с древних времен мрачные брызги — пятна преступно пролитой крови. Беспокойно оглядываясь по сторонам, он стоял перед входом, не решаясь войти, так как его не радовала перспектива сразу оказаться в царстве теней и мрака.

В доме его встретили приветствием. Но вовсе не Илье и не прекрасная дама.

Конечно, нельзя отрицать, в ней было что-то женское, это особенно чувствовалось в очертаниях фигуры, облаченной в длинное и теплое пурпурного цвета вечернее платье, перехваченное красным поясом и отделанное по краям серебром. Это было красивое и дорогое одеяние, которое подчеркивало фигуру, но главное, что обращало на себя внимание, это ее лицо. Вернее, его отсутствие.

Чуть не споткнувшись, Ганс резко остановился и вперил свой взор.., в пустоту. Как будто его взгляд чуть отклонился и он смотрел не на нее, а на что-то рядом с этой женщиной, когда она, приветствуя его, протянула ему свою красивую, холеную руку.

Из украшений на руке у нее было лишь одно кольцо, которое Ганс тотчас узнал. Именно это кольцо видел он вчера в устремленном к небесам храме божественного Ильса и божественной супруги его Шипри.

— Тебе некого здесь бояться, Ганс, брат Теней и Полумрака, Избранник народа илсигов, Сын Ночных Теней и Мрака, — раздался в тишине очень приятный и, безусловно, женский голос.

— Кого мне бояться? Той, у кого даже лица нет? Я и не боюсь!

Смех ее напоминал перезвон серебряных колокольчиков.

— Так выбери лицо сам, — предложила она, предоставив ему такую возможность.

Блики света заметались над ее плечами, сначала сформировалась голова, а затем и лицо. Ему стало как-то не по себе. Перед ним было лицо Лирайн, той Лирайн, которая вместе с Борном участвовала в заговоре против принца Кадакитиса и всячески старалась втянуть в него Ганса (что, впрочем, ей удалось). Она была казнена за это преступление, тогда-то и исчезло ее прелестное лицо. Оно исчезло и сейчас, и на смену ему появились своеобразные черты лица той дворцовой наложницы, которая, на свое несчастье, оказалась где-то рядом в ту ночь, когда он выкрал Сэванх из личных апартаментов правящего принца. Когда Ганс обнаружил ее, она с надеждой молила, чтобы он не трогал ее. А сейчас он даже имя ее не смог вспомнить.., да, Тайя!.. А, да все это неважно! Она уже становилась кем-то другим — Ух!..

Возглас этот был вызван тем, что исчезающее лицо Тайи сменилось лицом… Лунного Цветка! Ну да, Лунный Цветок, — эти ее серьги, ее подбородки, ну и все остальное!

«Нет уж, спасибо!» — чуть было не сказал Ганс, и после этого ему стало немного легче.

Но настоящим шоком для него оказалось появление следующего лица, которое он узнал не сразу, а лишь через несколько мгновений после того, как взглянул на него. Это было лицо женщины, которую убили всего два месяца тому назад, и все из-за ее ужасной палки, которой она размахивала направо и налево в людской толпе на рынке. Она замахнулась и на него этой палкой, а он в ответ даже слова не успел сказать, как она уже погналась за кем-то другим. Ганс был вынужден проглотить обиду!

А теперь прямо перед собой он видел лицо, которое хорошо знал и которое всегда мечтал увидеть как можно ближе. Она улыбалась, эта по-настоящему прекрасная дочь почтенного Шафралайна. Девушка лет семнадцати-восемнадцати по имени Эзария — истинная леди Эзария. Редкая красота девушки настолько поразила Ганса, что не единожды давал он волю своей фантазии, предаваясь мечтам о ней.

— Так ты знаешь, — с силой выдохнул Ганс. — Ведь все эти лица ты извлекаешь из моей собственной памяти!

А Эзария тем временем превращалась в Мигнариал, миловидную Мигнариал, которая, устремив на него безмятежный взгляд, заговорила:

— Тебя ждут к обеду завтра поздно вечером. Не бойся, тебе ничто не угрожает. Ты должен быть в этой одежде. Место тебе известно. Никто из людей там давно не бывает, и сплошь серебрится вода. Серебро принадлежи! тебе, о Сын Тени и Полумрака, Избранник народа илсигов.

Теперь он знал, конечно же, кем была на самом деле та, что приветствовала его. Это казалось невероятным и невозможным, так же, впрочем, как и все, что происходило с ним.

— Так в чьем облике я должна предстать перед тобой вечером, Сын Теней?

Ответ Ганса был гениален — поистине образец дипломатического красноречия.

— В облике невыразимо прекрасной леди Эши, какой она предстает перед людьми статуей в храме Эши Ослепительной!

Она, очаровательно улыбнувшись, осталась довольна. Прямо-таки с душевной теплотой обняла она Ганса, а он при этом чуть не лишился сознания.

Так же тепло и задушевно взяв его под руку, она повела его в этот полуразрушенный ныне, темный и мрачный, а когда-то роскошный дом… И вот тебе на! Повсюду вспыхнули и засияли многочисленные свечи, горевшие ровным и необычайно ярким пламенем. Яркий, ослепительно яркий свет отражался от изумительно инкрустированных полов, казавшихся подлинным произведением искусства, так же как и искусно выполненные цветные мозаики на совершенно преобразившихся стенах. На всем протяжении пути, которым вели его через огромный холл с уходящими прямо в небо потолками в великолепный банкетный зал, везде и всюду было светло как днем.

А в дальнем — бесконечно дальнем! — конце бесконечно длинного, сделанного из великолепного инкрустированного дерева стола сидела.., тень. И какой-то мужчина рядом.

Поспешно вырвав свою руку из руки богини, Ганс сделал шаг назад. Сапоги его на мягкой подошве шаркнули по полу.

— Каджет! — чуть было не заорал он. — О нет, нет, Каджет, они же убили тебя, Каджет! — И голос его дрогнул.

Голос, послышавшийся в ответ, принадлежал не Каджету, но это был явно мужской голос. И столько тепла и сердечности было в нем! Гансу стало даже как-то легче от этой сплошной сердечности.

— Так уж принято у небожителей: самому принимать решения и самому отвечать за их последствия. У людей это называется эгоизмом. Иногда мы забываем о ваших земных привязанностях, которые обрываются с наступлением смерти. Я подумал, что тебе доставит удовольствие повидаться с твоим покойным другом и наставником, о преданный и верный слуга мой Ганс!

Мое же собственное лицо — это сам Свет, Сияние, Свечение.

Так как у меня нет, как тебе известно, тысячи глаз — нет, к сожалению.

— Ты.., не может быть…

— Ганс! Возьми с собой этот помеченный крестом коричневый горшочек, — сказал Каджет голосом Мигнариал.

А ведь только она и Ганс, только они вдвоем знали, что она произнесла эти слова в ту злополучную ночь (или не произносила?). Затем Каджет заговорил уже другим голосом, который Ганс сначала не мог узнать, пока вдруг не понял, что это его собственный голос! Он помнил эти слова с той самой ночи, когда пошел к Керду и чуть не умер. Нет, он не произносил этих слов! Они звучали у него в голове, и один лишь он мог их знать:

О Илье! Божественный покровитель и защитник моего народа, отец Шальпы, моего покровителя! Это правда, что Темпус-Тейлз служит богу Вашанке, этому Убийце Десяти. Ну, помоги же нам, помоги нам обоим, господин наш Илье, и я клянусь тебе сделать все, что в моих силах, чтобы уничтожить любовника сестры Вашанки или же убрать его отсюда, — но только если ты укажешь мне путь!

Гансу ничего не оставалось, как только слушать, широко раскрыв глаза, эти слова, доносившиеся до него с дальнего конца бесконечно длинного стола из уст высшего существа:

— Лишь только двое могут знать о твоей молитве, Ганс! Лишь двое, и не только в этом мире, здесь, но и во всей Вселенной!

Один из этих двоих — это ты сам. Другой — это тот, кто слышит все слова, обращенные к нему и произнесенные вслух или же только в мыслях.

Побледнев от волнения, Ганс только и смог, что выдохнуть, запинаясь:

— Господин наш… Отец небесный!

— Да, — послышался в ответ ласковый голос, исходивший из этого ослепительного сияния.

Ганс подумал, что теперь он не станет преклонять колени при встрече с принцем, правителем из Рэнке. Встреча с верховной божественной силой настолько потрясла его, что он не собирался теперь становиться на колени перед кем бы то ни было.

А всемогущий Илье доказал тем самым свое истинное величие по сравнению с любым власть имущим на земле — королем, императором или каким-либо религиозным лидером, любым, кто не гнушается проявлением показного поклонения. Никогда небожителям не были свойственны ни эгоизм, ни эготизм. Им это просто не нужно, они выше этого, потому как они — боги!

Лицо Каджета исчезло, и вновь Гансу пришлось, сосредоточившись, напрячь свой взгляд. В конце огромного банкетного стола все еще восседал кто-то, у кого не было вообще никакого лица. Было лишь ослепительное сияние.

Невольно зажмурясь, Ганс вынужден был отвести взгляд, но потом вдруг понял, что видит перед собой богиню, закутанную в одеяние ярко-розового цвета, с отделкой серебром и алой лентой. В ее иссиня-черных шелковистых волосах вспыхивали драгоценности, а может быть, это были звезды?

Все тот же теплый и сердечный голос раздался вновь.

— Да! — повторил он. — Грубо и жестоко обманутый в моих владениях, ты, Ганс, Сын Ночных Теней и Мрака, однако, устоял на ногах. Сила убежденности в своей правоте того, кто смеется над небожителями, а также верность и преданность, проявленные осознанно и добровольно, — это я о тебе говорю, Ганс! — вот что всегда поддерживало меня! Ибо смертные и боги находятся в неразрывной связи друг с другом, Ганс!

Кузен мой, сын Саванкалы Вашанка, появился в этих краях благодаря тому, кого называют по-разному: Риддлер, Тейлз, Темпус, а также Энджинир и Сиборн. Нам с тобой не стоит даже обсуждать, кто он такой на самом деле. Однажды ночью Вашанке неудержимо захотелось обрести свободу, пусть даже ценою сделки со мной. Для этого потребовалось лишь закрыть все небо в ту ночь сплошными облаками, что и было сделано моим сыном Шальпой. Климат в ваших краях сам знаешь какой — словом, такой уж, какой он есть, и поэтому мне и Вашанке пришлось совместными усилиями устроить в ту ночь страшную грозу, тем более что вам тогда нужна была дождевая вода, чтобы не дать этому смертоносному растению уцелеть и погубить вас. Я договорился с Вашанкой, разумеется, перед тем как оказать ему помощь — я же знал, что он и с тобой договорился бы, если б не Темпус.

При обсуждении условий нашей сделки Вашанка пошел на уступку, пообещав, что сам уберет свое имя из храма моих божественных родственников и впредь не станет злоупотреблять проявлением власти в этих местах. Наверное, не очень-то разумным было с моей стороны восстанавливать храм, разрушенный Вашанкой, — все-таки это должно больше заботить вас, простых смертных. А боги не так уж и нуждаются в таком возвеличивании, ибо сами стоят выше какого бы то ни было возвеличивания.

Голова у Ганса пошла кругом, ему даже захотелось присесть.

— А.., с Мигнариал как же?..

Теперь ему ответила Эши:

— Мы уже дважды использовали ее возможности в делах та кого рода. И она все еще остается очень сильной, гораздо сильнее, чем сама себе представляет. Ведь к чему бы ни прикоснулось божественное существо, всегда при этом проявляется некая духовная сила, составляющая самую суть божественности, господствующей над пространством и временем, которые сами являются, в конечном счете, творением божественных сил и непосредственно связаны с существованием простых смертных. Эта девушка, Мигнариал, даже не помнит, что уже дважды участвовала в наших делах. Но она мечтает, о, как она мечтает об этом… и вот!

И вот та самая призрачная тень в том конце стола вдруг заговорила, причем голос звучал так, как, возможно, звучал бы голос говорящей тени — будто куском хорошей кожи с силой и не торопясь прошлись по основанию точильного камня.

— Могущество Вашанки уже на исходе, и сейчас стоило бы использовать верного слугу его, который теперь.., пропал.

— Как это? Почему это? — заволновался Ганс, совершенно не уверенный в том, что какие-либо вопросы были уместны в этом случае. И почувствовал вдруг, будто сейсмические волны потрясли его бедную голову, чуть ли не вызвав сотрясение мозга, а в желудке у него возникло ощущение дискомфорта и одновременно пустоты.

Так, значит, они нуждаются в нем! И говорят об этом совершенно недвусмысленно, не стесняясь, — что им, небожителям, церемониться с ним?

В нем нуждается его народ, народ илсигов, и Санктуарий, который чаще называют «Миром Воров». Он нужен этому миру.

И не только потому, что над Ильсом и его семейством нависла опасность полного забвения. Рэнканцы хотели установить господство над всем миром, правители Рэнке — далеко не ангелы небесные («мой кузен Саванкала состарился и устал от бесконечных распрей своих отпрысков») и правили от имени императора жесткой рукой, а воинственный сын Саванкалы буквально помешался на войнах.

— Я же не могу сражаться с Вашанкой, — сказал теплым, сердечным голосом бог Илье, ослепительное светило, — сын должен сразиться с сыном.

С этими словами он исчез, и освещение в зале сразу заметно померкло. Огромное помещение оказалось теперь во власти густых теней и полумрака. Безликая тень, сидящая в конце стола, заговорила характерным для тени приглушенным и неровным шелестящим голосом:

— Тебе, Ганс, кажется, что ты узнаешь меня, и ты, конечно, прав. Я именно тот, кто остался здесь без храма. Я, Окутанный Сумрачной Тенью, Ганс, Сын Ночных Теней и Полумрака.

И это мне предстоит сражаться с Вашанкой» потому что я сын Ильса, а он — сын моего дяди Саванкалы. Однако присутствие здесь рэнканцев и Вашанки с его властительным слугой почти полностью лишило меня моего могущества. Только ты можешь помочь мне, Ганс, так же, как моя сестра действует через Мигнариал. С мечом в руке, полученным от того, кто звался пасынком, Ганс, его крестник, должен вступить в борьбу с божеством.

— С Ваш… Вашанкой?

Увидев, что в ответ на его вопрос тень утвердительно кивнула, Ганс в сердцах выкрикнул:

— Но я же не умею, о Повелитель Теней, обращаться с мечом!

Однако слабая надежда на то, что этот благоприятный, казалось бы, для него факт поможет ему выпутаться из этой ситуации, не оправдалась. Бороться с богом? Ему, Шедоуспану? Ему, Гансу? Нет уж, дудки! Да ему сейчас удрать бы отсюда поживее и затеряться навсегда в нескончаемой людской толчее на улицах Лабиринта!

Но вновь зашелестел голос:

— Здесь, в Санктуарии, есть только один человек, который в совершенстве владеет как мечом, так и искусством убивать. Он, кстати, считает себя чем-то обязанным тебе. С ним несколько сподвижников, которые не только сами прекрасно владеют оружием, но и способны обучить другого искусству обращения с ним, Ганс! Ты просто обязан использовать его! А он проследит за твоими занятиями, и с превеликим удовольствием! У них ты многому научишься и сможешь даже удивить их своими способностями, ведь рядом с тобой, Ганс, постоянно буду я.

Наконец в разговор вмешалась Эши:

— Но это жестоко, брат! Шедоуспан, сядь на место!

Охотно и даже с благодарностью Ганс повиновался и тяжело опустился в кресло. Помогая себе обеими руками, поудобнее устроился в кресле с высокой спинкой. Сделав сначала очень глубокий вдох, а затем выпустив часть воздуха из легких, он, запинаясь на каждом слове и как бы выплевывая их, произнес:

— Но.., ух!., а дальше-то что?

— Ты узнаешь об этом позже, Ганс!

Он резко повернулся в сторону послышавшегося где-то рядом глухого стука, а затем посмотрел вниз, себе под ноги и увидел на полу возле кресла, в котором расположился, то, что там только что появилось и что никак не могло там оказаться! И тем не менее это были они, те самые мешки из седельной сумки покойника по имени Борн, они еще тихо позвякивали, и с них еще капала и стекала вода. Те самые сумки Ганса, которые покоились на самом дне колодца рядом с домом! Тот выкуп за Сэванх, который ему удалось выкрасть тогда не для удовлетворения собственного тщеславия, — а с какой-то иной, высокой и благородной, как ему тогда казалось, целью. Эти деньги, сказал принц Кадакитис, достанутся Гансу, если ему удастся вытащить их из колодца.

Это было выше его сил. Он нагнулся к сумкам, открыл одну из них, вытащил из нее несколько влажных серебряных монет.

Затем тяжело вздохнул и высыпал их обратно, прислушиваясь к завораживающему звяканью, потом снова полез в сумку и опять вынул, зажав в кулаке, несколько монет. Задумчиво поглядывая на сумки, от которых на полу во все стороны струйками растекалась вода, Ганс снова тяжело вздохнул.

— О ты. Окутанный Тенями, божественный покровитель мой и защитник! Они.., они.., будут в сохранности и безопасности там, в колодце. Не мог бы ты переправить их обратно?

Увидев, что сумки тут же исчезли, Ганс вздрогнул, подумав, не свалял ли он дурака?

Как же глупо, должно быть, буду я себя чувствовать, когда очнусь от этого сна!

— Они уже в колодце, Сын Теней, и, без сомнения, будут там в полной сохранности! А теперь, сестра, нам с тобой пора исчезнуть. Время нашего пребывания в этом измерении строго ограничено.

Протянув к ним руку, Ганс начал было:

— Но… — и оказался в полном одиночестве в этом Орлином Гнезде. Остались, правда, горящие свечи, а также еда и вино на столе перед ним. Он посмотрел на пол. Лишь лужица и грязные потеки воды. И монеты, несколько серебряных монет у него в руке.

Неужели все это произошло на самом деле?

Да нет, конечно! Когда я проснусь, монет уже не будет.

Еду он забрал с собой и, пробуя ее на ходу, отметил, что во сне она чрезвычайно вкусна, так же, впрочем, как и вино, от которого он, может быть, впервые в жизни получил удовольствие.

Он сделал несколько глотков, смакуя его, и с большим трудом втащил оставшуюся практически полной бутыль в свою комнату на втором этаже в глухом, удаленном от центра районе Санктуария под названием Лабиринт.

(Теперь, когда в городе появились эти кичливые и шумные наемники, сплошь иноземцы, ходить по улицам стало еще опаснее, чем раньше. Именно поэтому он предпочитал держать свои деньги на дне колодца.

«Даже в Лабиринте уже нельзя чувствовать себя в безопасности», — с горечью подумал Ганс.) Войдя в комнату, он притворил за собой дверь и тщательно закрыл ее на задвижку. В лунном свете видны были лишь контуры окна, но к тому времени, когда он расстегнул и снял плащ, а затем стянул с себя через голову тунику, глаза уже привыкли к темноте, и он увидел женщину, поджидавшую его в постели.

Совсем еще девочка. Необыкновенно красивая. Леди Эзария. У него в постели. Откинув покрывало — единственное, что скрывало ее наготу, — она села в кровати и протянула к нему руки. Каким-то чудом Гансу удалось удержаться от восклицания, с трудом устоять на ногах. Он решительно шагнул к постели. Она была живая и замерла в ожидании. Восхитительно! И даже возникшее у него сомнение — «а это на самом деле Эзария?» — не помешало ни ему, ни ей в полной мере насладиться друг другом.

Да и имело ли это значение, была она Эзарией, как ему казалось, или же богиней? Она превзошла все самые смелые его ожидания, и ночь прошла просто замечательно.

Позже он пришел к выводу, что это все-таки была Эзария, а не Эши (во сне, разумеется, — напомнил он себе), потому что Эши скорее всего не стала бы есть так много чеснока.

Когда она ушла от него утром, он продолжал лежать, блаженно улыбаясь и вспоминая о своем сне, время от времени удивленно покачивая головой.

С кровати Ганс увидел плащ, тунику и бутыль с вином. Это заставило его окончательно проснуться, и он тут же полез под кровать за сапогами. Осмотрев их, вор убедился, что серебряные монеты все еще на месте. Резким движением сбросив с себя простыню, Ганс внимательно осмотрел постель, что не составило большого труда. Убедительные и выразительные доказательства того, что Эзария была у него, утратив при этом невинность, были налицо.

Так я не спал! — подумал он, а вслух сказал:

— Я сделаю это, о Быстроногий бог наш, Отец наш небесный Илье! Я сделаю это, о святая из святых леди Эши и преподобная богоматерь леди Шипри!

Раздался голос, доносившийся откуда-то изнутри» из глубин подсознания Ганса:

— Теперь все зависит от тебя, сынок!

«Не все зависит, — лишь позже осознал Ганс, — а все зависят». — Имея в виду: «все боги илсигов и весь народ илсигов!»

Взяв в руки сосуд с адским зельем, к которому он пристрастился с той самой кошмарной ночи, когда побывал у Керда, он вылил остаток его на простыню, валявшуюся на полу и хранившую следы недавнего, хотя и несколько иного рода жертвенного возлияния.

— Возлияние на алтарь богов илсигов, — решительным тоном и со значением сказал Ганс.

Из надежно укрытого тайника, устроенного им чуть более месяца тому назад, он достал сверток, каким-то чудом уцелевший и не проданный им во время его алкогольного марафона.

В свертке, который он принес сюда, прихватив с собой в ту самую ночь, был очень ценный набор блестящих хирургических инструментов, принадлежавших ранее Керду-вивисектору, которого Темпус вскоре после боя перевел в иное состояние бытия или небытия. Вопрос о воровстве, таким образом, не стоял, и, с удовольствием подумав о том, что за этот великолепный инструментарий можно было бы получить кучу денег, Ганс, все еще не одетый после сна, начал разворачивать ценный пакет на небольшом шатком столике.

И глаза его полезли на лоб.

Хирургических инструментов не было и в помине. Вместо них в пакете оказались примерно сорок футов тонкой, шириной в один дюйм, гибкой кожаной ленты черного цвета; великолепная кольчуга, тоже черного цвета; простой черный шлем с накладками для защиты висков, носа и шеи. И — кольцо. Но не черное, как все остальное, а отливающее чистым золотом, из которого оно было сделано, с вделанным в него крупным камнем «кошачий глаз» в золотой оправе и окружении мелких бледно-голубых камешков.