— Нет, нет, — возражал первый джентльмен. — Разумеется, пробуждал не в буквальном смысле этого слова, но пробуждал души умерших, видите ли, с целью общения с ними. Без всякого медиума или таинственных таблиц, передающих нам всякую невнятицу. Чтобы добиться этого, ему хватало веревки, на которой вешали человека, — он укладывал ее кольцом вокруг могилы того типа, с которым хотел пообщаться, и бормотал что-то этакое на латыни… не помню точно, что именно, но после этого дух бедолаги возникал в петле — и вуаля! Можете говорить в свое удовольствие до первых петухов. Ну конечно, дух не может покинуть пределов веревочной петли..

— И вас не смущает тот факт, что этот янки вас разыгрывал?

Негромкий смешок донесся до Малькольма сквозь клубы табачного дыма.

— Нет, уверяю вас, он говорил совершенно серьезно. Осмелюсь утверждать, этот парень из высшего света и искренне верил в то, что говорил.

Малькольм как раз собирался ступить на нижнюю ступеньку, когда его окликнули по имени:

— Ба, да это ведь Мур, не так ли?

Неожиданный оклик заставил Малькольма обернуться. Он обнаружил, что смотрит в улыбающиеся голубые глаза джентльмена, которого вроде бы помнил, но весьма смутно. Это был молодой человек лет двадцати трех, одетый по последней моде, с волнистыми темными волосами. Лучистые голубые глаза и светлая кожа выдавали в нем ирландца.

— Так вы Малькольм Мур, верно? — повторил тот с хитрой улыбкой Нотки дублинского произношения в голосе показались Малькольму знакомыми. Похоже, ему полагалось знать этого дружелюбно улыбающегося молодого человека.

— Совершенно верно, но, боюсь, вы имеете передо мой преимущество, сэр.

— Меня зовут О'Доунетт, Бивин О'Доунетт. Мы с вами встречались, дай Бог памяти, где-то с год назад, на летних скачках в Аскоте. — Весело прищурившись, мистер О'Доунетт усмехнулся. Звук вышел на редкость добродушный. — Видите ли, мне хорошо запомнились обстоятельства встречи. Мы с вами ставили на одну и ту же дохлую клячу, которая ухитрилась прийти последней.

Имя и лицо наконец всплыли в памяти Малькольма.

— Ну конечно! Мистер О'Доунетт, рад встрече с вами! — Они сердечно пожали друг другу руки, при этом Малькольм внутренне поморщился, вспомнив их знакомство. У него тоже был неплохой повод вспомнить ту скачку. Он сделал ту проигрышную ставку по просьбе своего тогдашнего клиента, миллионера, считавшего себя великим экспертом во всем, что касалось спорта, и в особенности скачек. Малькольм предупреждал этого идиота не ставить на эту лошадь, хорошо зная ее послужной список за предыдущие скачки, но, как говорится, клиент всегда прав… Оба — Малькольм и этот молодой ирландец, О'Доунетт, — проигрались с треском.

Малькольм представил своего нежданного знакомого своим гостям.

— Мистер О'Доунетт, позвольте представить вам мистера Конроя Мелвина и мистера Гая Пендергаста из Лондона, а также доктора Костена из Америки.

— Рад познакомиться с вами, джентльмены, — улыбнулся О'Доунетт, обменявшись с ними рукопожатиями. — Кстати, — добавил он, — где вы все это время пропадали, а, Мур? Ах, подождите, вспоминаю, вы же из Вест-Индии, так что колесите по всему свету. Знаете, я вам даже завидую.

Малькольм отчаянно пытался вспомнить про О'Доунетта хоть что-нибудь, кроме той неудачной ставки на скачках.

— А вы? — немного неуверенно спросил он.

— Ах, я-то? Ну, как говорится, фортуна то улыбается, то хмурится. Но мне удалось опубликовать сборник поэзии. Скажем честно, довольно тоненький, но все же опубликовал. — Глаза его озорно блеснули, на этот раз с явной самоиронией. — Так, всякий друидический вздор, ни капельки не похожий на серьезную поэзию, которую я предпочитаю, зато продается. Видит Бог, продается. Этот кельтский ренессанс еще сделает из нас, дублинцев, настоящих джентльменов. — Он снова подмигнул. Малькольм тоже улыбнулся.

— Похоже, это сейчас действительно популярно. Вам не приходилось бывать в Эйстеддфоде — теперь, когда читающая публика потянулась к друидической поэзии?

— А, на этих сборищах валлийских бардов, которые они устраивают в Лланголлене? Нет, хотя, раз уж я теперь представляю кельтскую пишущую братию, пожалуй, и стоило бы, а? А вы сами там были?

— Честно говоря, нет, хотя собираюсь заглянуть на следующий. — Малькольм весело рассмеялся. — Вообще-то Мур — французская фамилия, по крайней мере изначально. У нас в роду говорят, что за задней стенкой одного из шкафов хранится скелет или два наших галло-кельтских предков.

О'Доунетт рассмеялся и дружески хлопнул его по плечу.

— Отлично сказано, Мур! Отлично сказано! Ну разумеется, ведь сейчас мода на все кельтское! Мне приходилось разговаривать с джентльменом, чьи предки были прусскими генералами и считали себя кельтами, с чистокровными лондонскими саксонцами, тоже «кельтами», и даже, Господи прости, с индусом-полукровкой, служившим лакеем, — так он тоже «кельт», по крайней мере по отцовской линии!

Малькольм посмеялся шутке, найдя в ней двойной подтекст, ибо имелись доказательства — лингвистические, литературные, музыкальные и археологические — того, что кельтские законы, языки, обычаи и искусства Ирландии, Уэльса, Корнуолла, Шотландии и Галльской Франции имеют непосредственное отношение к ведической Индии.

— И кстати, говоря о великой и прекрасной кельтской культуре, — заметил О'Доунетт, хитро блеснув глазами, — вот идет самый великий из нас, кельтских поэтов. Я говорю о тебе, Вилли. Ты идешь на наше небольшое сегодняшнее собрание? Я думал, ты будешь рваться сегодня в салон мадам Блаватской.

Малькольм Мур повернулся… и с трудом удержался от удивленного восклицания. Его случайный знакомый здоровался с знаменитейшим из всех поэтов, рожденных в Ирландии, всемирно известным (правда, пока в недалеком будущем) Уильямом Батлером Йетсом.

Вилли Йетс улыбнулся О'Доунетту; глаза его светились недюжинным, беспокойным умом.

— Нет, не сегодня, Бивин. У доброй леди сегодня другие планы. Даже наша неугомонная мадам порой преследует другие интересы. — Йетс явно смеялся над собой. Ирландский акцент слышался в его голосе заметнее. Йетсу не исполнилось еще тридцати, и он всего год как приехал со своими родителями из Дублина.

Бивин О'Доунетт улыбнулся и представил их друг другу.

— Кстати, Вилли, ты не знаком с мистером Малькольмом Муром? Джентльмен из Вест-Индии, много путешествует. Мы с ним познакомились в прошлом году в Аскоте. Мистер Мур, мой добрый друг, мистер Уильям Батлер Йетс.

Малькольм обнаружил, что пожимает руку одному из величайших поэтов, когда-либо слагавших стихи на английском языке.

— Для меня большая честь, сэр.

— Рад познакомиться с вами, мистер Мур, — улыбнулся Йетс.

Малькольм не удивился бы, если бы воздух вокруг них заискрился. Несмотря на относительно молодой возраст, Йетс считался авторитетом в оккультных науках. Малькольм мысленно возблагодарил неизвестного американского заклинателя духов за то, что благодаря ему он включил на запись лежавший в сумке журнал. Впрочем, он все же спохватился и представил своих спутников, также по очереди обменявшихся с Йетсом рукопожатием. Гай Пендергаст, похоже, не имел ни малейшего представления о том, кто такой — или кем станет — Йетс, но лицо Конроя Мелвина приобрело такое выражение, будто его поразил гром, и даже Павел Костенко округлил глаза, глядя на молодого поэта, благодаря которому ирландский фольклор превратится в серьезное искусство и предмет научного интереса, который добился такого успеха, как ни один другой ирландец за всю бурную историю англо-ирландских отношений, и которого увенчают лаврами самого талантливого мистического поэта и писателя со времен Уильяма Блейка. Бивин О'Доунетт тем временем подмигивал своему другу-ирландцу.

— Мистер Мур тут делился историей своего рода, — усмехнулся он. — Он утверждает, что в ветвях его развесистого фамильного древа вполне могли запутаться один-два галльских кельта.

Йетс расплылся в полной энтузиазма улыбке.

— Так вы изучаете кельтскую культуру, мистер Мур? — поинтересовался он, заметно оживившись.

— Ну, не совсем, — улыбнулся в ответ Малькольм, хотя, возможно, знал о кельтской и друидической истории больше, чем любой другой британский эксперт в ту ночь. — Меня больше интересуют древности другого рода. В основном Древний Рим.

О'Доунетт ухмыльнулся и с гордостью покосился на своего друга.

— Вилли у нас и сам любитель древностей.

Йетс смущенно покраснел.

— Вряд ли, старина, вряд ли. Я развлекаюсь кельтской культурой, только и всего.

— Не говори ерунду. Вилли у нас очень даже серьезный ученый. Помогал основать Дублинское Герметическое Общество, разве не так? И мадам Блаватская находит твои теории весьма серьезными, честное слово.

Малькольм, которому не терпелось вывести молодого поэта из смущенного состояния, улыбнулся Йетсу теплой, ободряющей улыбкой

— Так вы интересуетесь теософией, мистер Йетс? — Разумеется, он знал, что Йетс выказывал значительный интерес к теософии и другим изысканиям в области оккультных знаний. Новая, завоевавшая большую популярность организация, основанная мадам Блаватской, посвятила себя психическим и оккультным исследованиям на основе «эзотерического буддизма», пропагандируемого ею и многими ее сподвижниками.

Явно не зная, как относится к этому предмету Малькольм, молодой поэт нервно кашлянул.

— Ну, сэр… да, сэр. Весьма интересуюсь и теософией, и… гм… другими подобными изысканиями.

Малькольм кивнул, стараясь хранить на лице не перепуганное, но самое что ни есть дружеское выражение.

— Тогда вы, наверное, читали новую «Историю язычества в Каледонии» Уайза? Там много довольно интригующих идей насчет развития религии и философии.

Молодой поэт просветлел.

— Конечно, сэр, разумеется, читал! Раздобыл экземпляр сразу по приезде в Лондон в прошлом году, как только ее опубликовали. И еще читал Эдварда Дэвиса и, разумеется, Д.В.Нэша — про Тейлезин.

— Ах да, британского друида, который утверждал, что встречался с Пифагором. Да, это мне тоже доводилось читать.

Малькольм не разделял энтузиазма насчет шитых белыми нитками теорий Нэша про так называемых британских друидов. Возможно, их выдумал и не сам Нэш, ибо мифы о них были популярны и раньше, но тем не менее это всего лишь мифы.

— А последнюю работу Чарльза Грейвза вы читали?

— Работу Королевского Комитета о древних ирландских законах Брегона? Ну конечно, сэр!

И молодой поэт расплылся в улыбке, полной гордости за своих предков, признанных западным миром прошлых веков лучшими врачами, поэтами, музыкантами и религиозными философами средневековой Европы. Свод законов Брегона включал в себя такие «современные» понятия, как всеобщее здравоохранение и даже закон о компенсациях работникам.

— Потрясающе! — восторженно подхватил Малькольм. — Великолепное научное исследование. Грейвз значительно расширил наши познания о древней Британии. Скажите, мистер Йетс, верите ли вы в то, что Стоунхендж построен друидами?

Йетс снова покраснел, хотя глаза его светились радостным интересом.

— Право же, сэр, я не археолог, но меня потрясает возраст этих стоящих камней. Полагаю, им по меньшей мере несколько столетий?

Малькольм снова улыбнулся.

— Разумеется. Больше тысячелетия, если говорить точнее. Определенно, их воздвигли еще в эпоху до римского владычества. Даже величайший египтолог наших дней, мистер В.М.Флайндерс Петри, согласен с этим. Не оставляйте своих изысканий, мистер Йетс. Нам нужны глубокие, заслуживающие доверия исследования истории наших островов, не так ли? Клянусь Господом, древней Британии есть чем гордиться! Право же, это кельтское Возрождение — замечательная штука, действительно замечательная!

Бивин О'Доунетт согласно закивал:

— Совершенно верно, сэр! Кстати, не слышали ли вы доклада того парня в Египетском зале? Ну, того наполовину литовца, хотя по натуре своей он британец, как золотой соверен, как бы он там ни звался. Я слышал, какой-то газетчик говорил, будто в молодые годы тот выступал в Сохо шарлатаном под каким-то египетским именем, но после изучил медицину и оккультные науки и сделался респектабельным врачом-месмеристом.

Малькольм не имел ни малейшего представления о том, кого мог иметь в виду О'Доунетт, хотя заметил, что Гай Пендергаст вдруг подался вперед, а в глазах его вспыхнул внезапный интерес. Репортер есть репортер, подумал Малькольм, хотя так и не смог представить себе, с чего Гаю Пендергасту так интересоваться каким-то оккультистом из Сохо.

Йетс, однако, сразу кивнул, явно знакомый с типом, о котором говорил Бивин О'Доунетт.

— Да, я слышал, как он говорит. Интригующий парень, хотя он уже несколько лет не выступал под именем Джонни Анубиса. О, я знаю, что это абсурдное имя, — добавил Йетс, заметив ироничный взгляд О'Доунетта, — но надо же человеку как-то привлечь к себе внимание публики, если он вышел из подобного окружения. И при всей театральности его ранней карьеры его учение вполне любопытно. Потрясающе для «селф-мэйд-мен» с Миддлсекс-стрит, из Уайтчепла.

Малькольм застыл — то ли из-за нотки горечи, прозвучавшей в голосе молодого поэта, то ли от легкого ощущения, будто он упустил что-то важное. Он заглянул в ясные глаза Йетса — и был потрясен болью, злостью и гордостью, горевшими в душе молодого ирландца. Злость за все зло и унижения, причиненные ирландской нации англичанами, боль за то, что все достижения кельтских народов только теперь, во второй половине девятнадцатого века, провозглашены пресыщенными английскими учеными — и то не всеми — гениальными. И даже в это десятилетие валлийцы, потомки коренного кельтского населения Британских островов, продолжали считаться дикарями, недочеловеками, и «доброжелатели» советовали им отказаться от своего варварского языка, если они хотят вернуться в лоно человеческой цивилизации, а ирландцев притесняли и унижали, как паршивых псов Европы. И все же, несмотря на все обиды, в глазах Йетса горела и пламенная гордость за историю нации, на протяжении столетий державшей факел цивилизации.

Малькольм стоял, застигнутый врасплох исходящей от молодого поэта энергией, понимая с благоговейным ужасом, что присутствует при рождении ярчайшей религиозной и литературной звезды, которая сумеет вобрать в себя древние познания, мистические ритуалы и религиозные философии всего мира, переплавив их в горниле поэтического таланта, чьи стихи будут напоминать не столько музыку, сколько величественное, громоподобное пророчество.

Самое любимое Малькольмом стихотворение Йетса, «Второе Пришествие» вполне могло быть написано как пророчество на родное время Малькольма, когда безумные секты вырастали как поганки, а сумасшествие начинало казаться нормой. Стоять здесь, беседовать с Йетсом, зная, что стихотворение это еще не написано…

— Кстати, мистер Мур, — усмехнулся Бивин О'Доунетт, словно ледяным душем разбивая магическое действие исходившей от Йетса энергии, пусть еще зачаточной, — я бы посоветовал вам закрыть рот, пока в нем не свила себе гнездо какая-нибудь птица!

Малькольм виновато зажмурился, потом с усилием пришел в себя.

— Прошу прощения. Я просто пытался вспомнить, читал ли я что-нибудь из работ того парня, о котором вы говорили. Э… как, вы сказали, его зовут? Анубис?

Йетс кивнул.

— Да, только он больше не пользуется этим именем. На деле этот человек — врач, опытный месмерист, доктор Джон Лахли. Читает публичные лекции и устраивает спиритические сеансы в местах вроде Египетского зала, но в то же время содержит совершенно обычную врачебную приемную в своей квартире на Кливленд-стрит. Он дал своему дому название «Тибор» в честь какого-то святилища из восточноевропейской мифологии. Вообще-то он вполне серьезный ученый. Один из моих знакомых, мистер Уэйт, пригласил его вступить в недавно основанную им организацию и был просто счастлив, когда доктор Лахли согласился. Он награжден в Горседде друидическими орденами и носит друидический жезл, slat an draoichta. Лахли считается самым образованным знатоком древностей, когда-либо выходившим из Сохо.

Малькольм прищурился. Уэйт? Знаменитый сооснователь Герметического Ордена Золотой Зари? Уэйт помогал разработать самую известную из существующих досок Таро. Однако этот знаток древностей вращается в самых любопытных кругах…

— Джон Лахли, вы говорите? Нет, боюсь, я ничего о нем не слышал. Разумеется, — Малькольм почти виновато улыбнулся молодому ирландцу, — я столько путешествую. Мне очень часто приходится не подпевать за теми научными и общественными изменениями, что происходят за месяцы моего отсутствия. Я обязательно запомню это имя. Спасибо, что привлекли мое внимание к его работе.

— Что ж, замечательно, — улыбнулся Бивин О'Доунетт, явно довольный тому, что познакомил Малькольма со своим ученым молодым другом. — Кстати, Мур, вы собирались наверх, когда я отвлек вас. Надеюсь, я не сорвал никаких планов?

Малькольм улыбнулся.

— Мы, собственно, услышали, что сегодня вечером здесь состоится собрание Теософического общества, и хотели узнать об этом побольше.

Йетс просветлел.

— Замечательно! Что ж, джентльмены, в таком случае встретимся наверху через четверть часа.

Малькольм покосился на Конроя Мелвина. Тот чуть заметно кивнул.

— Прекрасно! Пожалуй, схожу и попрошу моего кучера вернуться позже, чем я просил. Надеюсь, мы вас нагоним.

Двое ирландских поэтов откланялись и поднялись наверх. Малькольм повернулся к дверям, намереваясь известить кучера, что они задержатся дольше, чем на час, — и застыл. Одного члена их отряда не хватало.

— Черт подери, где мистер Пендергаст?

Конрой Мелвин, тоже смотревший вслед поэтам, вздрогнул и с беспомощным видом огляделся по сторонам.

— А?

— Пендергаст, — повторил Малькольм. — Куда, черт возьми, он делся?

Павел Костенко нервно сглотнул.

— Представления не имею, — прошептал он как можно тише. — Он был здесь всего минуту назад.

— Да, — раздраженно кивнул Малькольм. — Был. А сейчас его нет. Чертов репортер! Нам лучше найти его, и поскорее.

Через десять минут стало ясно, что Гая Пендергаста в «Карлтоне» больше нет, ибо его видели забирающим из гардероба свои шляпу, трость и перчатки.

— Ну да, мистер Мур, — сообщил швейцар. — Он уходил в большой спешке. Взял кеб.

— Вы не слышали, какой адрес он назвал кебмену?

— Нет, сэр, боюсь, что не слышал. Малькольм выругался про себя.

— Будь он проклят, этот идиот! Джентльмены, боюсь, наша экскурсия по вашей просьбе переносится на другой вечер. Доктор Костенко, доктор М„лвин, нам нужно немедленно вернуться в Сполдергейт. Это очень серьезно. Чертовски серьезно. Репортер, разгуливающий по Лондону сам по себе, без сопровождающего, и задающий вопросы в такое время… Его необходимо немедленно найти и вернуть обратно, пока он не оказался в какой-нибудь фатальной переделке.

Оба ученых были вне себя от ярости, узнав, что их программа на вечер отменяется, особенно в свете собрания, происходившего всего этажом выше. Однако даже они осознали кризис, которым угрожала пропажа еще одного человека из Верхнего Времени. По крайней мере у инспектора Скотланд-Ярда хватило самокритики признать, что это он позволил репортеру улизнуть так легко. Кучер принадлежавшей «Путешествиям» кареты, которая привезла их в «Карлтон», тоже не заметил ухода Пендергаста и всю дорогу до Сполдергейта корил себя за собственную беззаботность.

— Мог бы проследить за этим чертовым дуралеем, — бормотал он каждые несколько минут. — Черт, ну почему этот кретин взял кеб? Я бы отвез его, куда бы он ни попросил!

У Малькольма были собственные подозрения на этот счет, которые подтвердились менее чем через полчаса, когда они вернулись в особняк «Путешествий во времени». Гай Пендергаст вернулся в Сполдергейт, но совсем ненадолго. Затем они с Доминикой Нозетт ушли снова, забрав с собой весь свой багаж и одну из сполдергейтских карет — не спросив при этом разрешения Гилбертов.

Новое несчастье замаячило перед ними.

Они не только потеряли туриста Бенни Катлина, они потеряли еще и двух членов группы наблюдателей, явно решивших расследовать дело самостоятельно. Малькольм, уже несколько недель спавший не больше трех часов в сутки, пытался понять, что такого увидел или услышал Гай Пендергаст, если это подтолкнуло его на собственные поиски в нарушение всех правил, установленных для группы наблюдателей. Малькольм был настолько занят Йетсом, что забыл о работе. И это было непростительно. До сих пор Малькольму только раз приходилось терять туриста: Марго, в тот жуткий день в Риме, в разгар сатурналий. Настроение его отнюдь не улучшилось, когда он напомнил себе, что оба раза он был занят не профессиональными обязанностями, а собственными эмоциями.

Поскольку ни малейшего представления, откуда начинать поиски пропавших репортеров, у Малькольма не было, он сделал единственное, что мог сделать, оставаясь спокойным. Он спустился в гостиную, налил себе хорошую порцию скотча и начал обдумывать новую профессию.

Ночлежный дом Кроссингем пропах плесенью, несвежей одеждой, потом, протухшей едой и отчаянием. Когда Марго и Шахди Фероз переступили порог кухни, на улице уже давно стемнело и стоял собачий холод. В печи вяло дымил уголь, и вокруг него сбились тесной кучкой человек двадцать, по большей части женщины. Свободных стульев не было. Те несколько стульев, что имелись, давно уже были подвинуты к самому огню пришедшими раньше других счастливчиками. Остальные изможденные, грязные обитатели кухни Кроссингема сидели на полу так близко к очагу, как сумели протолкаться. Хорошо еще, пол был чисто вымыт, несмотря на то что некрашеные доски его были истерты тысячами ходивших по нему башмаков.

Марго заплатила домохозяину, Тимоти Доновану, за чашку чая и протянула ее Шахди, потом подумала и заплатила еще за одну — для себя.

— Вот, милочка, — негромко сказала она ученой на лучшем своем кокни.

— Вот вам чашечка чая для сугреву.

Чай оказался жидким и горьким, разумеется, без сахара или молока, способных исправить его противный вкус. Марго поморщилась и сделала еще глоток. Спитые чайные листья, конечно — если в этой гадости вообще присутствовало хоть немного настоящего чая. Так высок был спрос на чай и так дорог свежий продукт, что возник огромный рынок спитого чая. Использованная заварка собиралась слугами и домохозяйками, а затем продавалась мелким чаеторговцам, которые скупали гущу на дому, на вес. Затем гуща просушивалась, коптилась, спрессовывалась в «новые» брикеты и продавалась в дешевых москательных лавках, которыми изобиловал Ист-Энд. Существовал даже черный рынок поддельного чая, на котором под видом чайных брикетов листья бог знает чего и даже резаная бумага продавались тем, кто не мог позволить себе настоящий чай или — что не редкость — просто не знал вкуса настоящего напитка.

Марго подобрала юбки и нашла место не слишком далеко от огня, потом подержала чашку Шахди, чтобы та могла присесть тоже. Обе пристроили свои полотняные сумки с незаменимыми журналами на колени, чтобы на них не мог наложить лапу никто из любителей позариться на чужое добро. Марго поймала на себе несколько любопытных — и алчных — взглядов, по большей части мужских. Редкий обитатель Кроссингема обладал таким количеством вещей, чтобы хранить их в полотняной сумке.

— И что это у тебя в мешке, а, милочка? — От сидевшей рядом с Марго худой женщины лет шестидесяти пяти пахло джином, дешевым пивом и нестиранной много месяцев — если не лет — одеждой.

Марго заставила себя улыбнуться, игнорируя вонь.

— Шмотки мои, что заложу, сразу как найду место, где спать. Это, да еще папашины рубахи, чтоб ему в огне гореть, пьянчуге горькому. Да только его уж неделю как на виселице вздернули, за фокусы с чаем-то.

— Охо-хо, оно, конечно, нелегкое дело, — вздохнула другая женщина. — Нашему брату ведь что остается — красть да в петле болтаться, коли изловят, а то с голоду дохнуть. Уж лучше пьяный, да живой, чем висельник, вот что скажу. И то говорить, от червя да от могильщика все одно не уйти.

— И то хорошо, хоть рожу мне больше не изукрасит, — буркнула Марго, — да последний пенни в доме не пропьет. Скатертью дорожка, вот что скажу, скатертью ему дорожка, ублюдку старому. И еще скажу, жаль, его раньше не вздернули, а я б только спасибо сказала, вот оно как.

— И что, у тебя и работа есть? — спросила девушка не старше Марго, во взгляде которой сквозило любопытство — несмотря на застывший где-то в глубине страх. Она напоминала Марго кролика, на котором разминался перед работой мясник.

— Это у меня-то? — передернула плечами Марго. — Ничего, окромя меня самой да еще вот мамаши моей. — Она кивнула в сторону Шахди Фероз. — Да ну чего-нибудь да найду, правду говорю. Коли надо будет, и на улицу пойду, только чтоб крыша над головой была да краюха хлеба в Лайм-хаусе — да еще и для мамаши моей, вон оно что.

Пугливая девочка лет четырнадцати поперхнулась.

— Так вы и собой торговать пойдете?

Марго покосилась на нее, потом на Шахди Фероз, которая как ее «мать» бросила на свою «дочку» неодобрительный взгляд, и пожала плечами.

— А что, оно мне и раньше приходилось. От меня не убудет, коль придется заняться этим и еще. Мамаша-то моя уж больна, а зима, она не спросит, старые кости аль молодые. Мне что, я и на полу пересплю, а мамаше постель подавай, правду говорю, а, мамаша?

В углу кухни женщина лет сорока в драном платье и шапке, изношенной так же, как грязные летние башмаки, принялась раскачиваться из стороны в сторону, обхватив руками колени.

— Помрем мы все здесь, — с закрытыми глазами простонала она. — Все помрем, а никомушеньки и дела не будет. Ни констеблям ихним, никому. Некому нас защитить, вот оно как, некому. Все кончим, как бедная Полли Николз, все так кончим. — Несколько женщин, скорее всего ирландки-католички, перекрестились, и губы их испуганно зашевелились, бормоча молитвы. Еще одна женщина достала из кармана бутылку и жадно припала к горлышку. — Бедняга Полли, — продолжала раскачиваться женщина в углу; из зажмуренных глаз ее катились слезы. Голос у нее был пропитой и хриплый, хотя она явно была образованнее остальных. — Ох, Господи, бедняга Полли… Чертов констебль увидал меня на улице нынче утром, так сказал мне убираться, пока он мне глаз не подбил. Или, говорит, плати, чтоб остаться на моем, говорит, участке. А коли денег нет, так, говорит, дай за просто так. Зайдем, говорит, во двор — и давай. Тварь вонючая! Плевать им на нас, покуда они свое получают, а мы продавай себя или дохни с голоду, и еще душегуб этот рыщет… — Она заплакала, всхлипывая и продолжая раскачиваться как безумная в своем углу. Марго не могла выдавить из себя ни слова; она и дышала-то с трудом. Стиснув зубы, она гнала от себя воспоминания собственного прошлого. Нет, копам до них и впрямь нет дела, будь они прокляты… Копам всегда наплевать на проституток, хоть бы они лежали мертвыми на улице. Или на полу в кухне. Им плевать на то, что они делают или говорят, и на то, сколько лет ребенку, который их слушает…

— Знала я Полли, — тихо произнес новый голос, в котором сквозила горечь. — Добрая, славная душа; другой такой я не знала.

Говорила женщина лет пятидесяти. Возможно, она никогда не была красавицей, и все же лицо ее светилось какой-то чистотой, а из глаз струились слезы.

— В то самое утро я ее встретила, в то самое утро. Она, бедняжка, снова была пьянее пьяной, колокола на Святой Мэри, что на Мэтфеллон, только-только полтретьего пробили, а у нее все денег на ночлег не было. Все пропила, все до последнего пенни. Говорила же я ей, сколько раз говорила: «Полли, — говорила, — не доведет тебя до добра джин, ох не доведет!» Послышался громкий всхлип, и женщина закрыла лицо руками. — И ведь были у меня четыре пенса! Могла ж я одолжить ей! Ну почему, почему я не дала ей тех денег, коль она была так пьяна и спать хотела?

Сидевшая рядом женщина обняла ее за плечи.

— Ш-ш, Эмили, она бы и их пропила — ты же знаешь, она бы все спустила на джин.

— Но ведь была б жива! — вскричала Эмили, стряхивая руку с плеча. — Была б жива, а не порезана на куски…

Только тут до Марго вдруг дошло, что это Эмили Холланд — одна из последних, кто видел Полли Николз живой. Обе женщины дружили и часто делили комнату в одной из сотен разбросанных по этому району ночлежек. Сколько этих женщин знали пятерых жертв Потрошителя достаточно близко, чтобы оплакивать их? Полторы тысячи проституток промышляли своим ремеслом на улицах Ист-Энда. Полторы тысячи — вроде бы солидная цифра, но в колледже Марго училось больше полутора тысяч студентов, и она знала почти всех, по крайней мере — в лицо. Достаточно хорошо, чтобы искренне огорчиться, если бы какой-нибудь маньяк порезал их на маленькие кусочки.

Марго допила горький чай, пока он совсем не остыл. По крайней мере они собирали достаточно ценный материал. До сих пор ей, например, не приходилось читать, чтобы лондонские констебли обирали тех самых женщин, которых им полагалось защищать. Вот вам и образ британского полицейского-джентльмена. Марго фыркнула про себя. Судя по тому, что она успела повидать на улицах, похоже, что британские мужчины смотрели на любую женщину более низкого социального положения, если та не состояла в надежном браке, как на сексуально доступную. И в Ист-Энде, и в так называемых респектабельных домах, куда шли в услужение девушки с улиц вроде этой, джентльмены не особенно стеснялись тащить их в постель, несмотря даже на слишком юный возраст. А ведь закон, устанавливающий совершеннолетний возраст, начиная с двенадцати лет, был принят совсем недавно.

Нет, то, что коррумпированные полицейские заставляли лондонских проституток заниматься с ними любовью, вовсе не удивляло Марго. Уж не этим ли объяснялся тот факт, что при нападениях Джека женщины ни разу не звали на помощь? Даже Элизабет Страйд не пыталась привлечь внимание полного людей зала собраний. Попавшая в беду женщина не могла надеяться на помощь полиции, поскольку ей грозило больше неприятностей, нежели ее клиенту.

Ее состояние не укрылось от наблюдательной Шахди Фероз.

— Вам не холодно, дорогая? — тихо спросила она. Марго мотнула головой, опасаясь, что голос выдаст ее.

— Вздор, вы вся дрожите. Давайте-ка подберемся поближе к огню.

Марго сдалась и подвинулась. Это было проще, чем признаться в подлинной причине того, почему ее бьет дрожь.