— Народный Фронт, — поправил Зип. — «Н» в НФОС означает «Народный», а не «Национальный». Не буду отпираться, насчет Камы ты прав — она из Третьего отряда ранканских коммандос. Как и мы, они жаждут сбросить жаб. Рыбоглазых. Но это случится не завтра и не к следующему празднику Эши. Нам нужно больше признания, больше денег, больше надежных людей.

Ганс не только не трогал кружки с пивом, но даже не смотрел в их сторону.

— Денег у меня нет, человек я ненадежный, и у меня нет желания присоединяться к Народному Фронту, — пожал он плечами. — А признание вы получите, когда покажете, что способны не только писать кровью воззвания на стенах «Распутного Единорога», навлекая этим неприятности на Беспалого и других людей.

— Это сделал не НФОС и не я, Ганс. И ты прав, затея была пагубная. Но эти жабы, явившиеся туда в поисках приключений, не были, однако, представителями официальных властей. И, Ганс… нам известно — Каме и мне — как заполучить признание, деньги и множество последователей всего лишь одной операцией, в которой не будет пролито ни капли крови. Ни одной. Только…

— Мечтать не вредно.

Кама издала какой-то звук, но Ганс даже не глянул на нее. Он смотрел на Нотабля, увлеченно изучавшего свою левую переднюю лапу, в то время как хвост его гулял по полу за спиной.

— Черт возьми, Ганс…

— Зип!

Кама мгновение помолчала, пока Зип не откинулся назад, стараясь не показывать разочарования.

— Ганс, — сказала она, — ходит слух, что кое-кто действительно проник во дворец губернатора, действительно украл скипетр принца Кадакитиса — символ Империи — и действительно остался цел и невредим. Придумали это все или нет, доподлинно неизвестно, но это и неважно. Кадакитис скрывается, может, даже арестован, а бейса спит в покоях губернатора (вроде одна) как владычица Санктуария. Говорят, что вор, провернувший это фантастическое дело, действительно вернул сэванх принцу, получив выкуп. Возможно, попутно были убиты один-два изменника, а может, и нет; возможно, даже принц в долгу перед вором, кто знает. Все это не так уж и важно.

Она умолкла и стала ждать, но Ганс молчал. Секунд через тридцать он все же не выдержал и произнес:

— Я тоже слышал этот рассказ, по крайней мере часть его. Ну и что, Джес?

— Зови меня Камой. А вот что. Что произойдет, если кто-то вдруг растрезвонит, что сэванх в руках коренных жителей Санктуария — илсигов? Невосполнимый ущерб реноме принца и Империи, которую он представляет, вернее, представлял! Смех по всему городу. И толпы людей, стекающихся, чтобы присоединиться к тем, в чьих руках скипетр. Поток щедрых пожертвований. Но сейчас дела обстоят совсем плохо. Многих не устраивало ранканское правление в Санктуарии, но никому не нравятся рыбоглазые захватчики.

— Это точно, — пробормотал Зип.

— Правда, — согласился Ганс, глядя на Нотабля. В качестве эксперимента он хлопнул кота по лапе. Нотабль, отдернув ее, продолжал пялиться на вора.

— Думаю, мне полюбится этот кот.

— Итак, — сказал Зип, обменявшись взглядом с Камой, — если я.., если НФОС получит бейсибский скипетр, их символ власти.., и если мы распустим об этом молву, показав его…

— Около миллиона бейсибцев вцепятся тебе в глотку.

— Ну, может, сотня, — улыбнулся Зип, — но они не вцепятся нам в глотки, они будут пытаться найти нас. А тем временем все в Санктуарии будут радостно лгать им, направляя по ложному следу и присоединяясь к нам, чтобы освободить город для жителей Санктуария. Оказывать нам помощь, давать деньги и даже добывать оружие.

— Только не я, — прервал его Ганс. — Я хочу спокойно дожить оставшиеся мне годы, и потом, я не вмешиваюсь в политику.

Действительно, мы с принцем Кадакитисом почти друзья, но я илсиг, а он ранканец, и единственное, чем я могу помочь ему, это скрыться из города — в том случае, если он направится куда-нибудь подальше от Рэнке.

Кама застучала пальцем по столу.

— В этом нет необходимости. Слушай, Ганс… Рэнке тоже в беде. Дело не только в том, что Санктуарии наводнили бейсибцы.

Империя обширна, в ней живет много народов и есть много городов. Объединившееся торжествующее население Санктуария, освободившееся от пришельцев, слишком возгордится, чтобы позволить принцу вернуться во дворец губернатора, и, думаю, он будет недостаточно силен для того, чтобы сделать это самому, — она отвела взгляд в сторону. — На помощь из Рэнке тоже не приходится рассчитывать. Рэнке занят. У Рэнке неприятности.

— А правда, что Вашанка умер? — спросил Ганс.

Кама и Зип молча посмотрели на него, а вор задумался, что означает выражение их лиц.

— Так или иначе, — продолжил он, не дождавшись ответа, — вот что я вам скажу: вы наделаете много шума, убьете нескольких пучеглазых, потеряете много своих людей, а потом вас раздавят.

Если повезет, ты погибнешь на месте, и тебе не придется умирать под пыткой, Зип. У меня есть дела, и мне не по дороге с вами.

Я не вмешиваюсь в политику, Зип.

Ярость Зипа едва не заставила его выпалить: «Трус!», но он сдержался, предпочитая не говорить ничего настолько глупого, чтобы умереть прямо здесь, сейчас. Вместо этого он промолвил:

— Ганс, Ганс.., ты сказал, ты только что сказал, что убил одного!

Ганс посмотрел на него:

— Убил?

Зип вздохнул, махнув рукой:

— Слова, слова. Я не подвергал их сомнению. Я хотел сказать…

— Ты хотел сказать, что я убил. Да, у меня был выбор: бежать, умереть или убить. Вот в чем дело. Я был вынужден. Это не политика, — теперь и он вздохнул, покачав головой. — Я не говорил, что мне нравятся эти скользкие рыбоглазые создания, — я сказал, что не вмешиваюсь в политику и не присоединяюсь к политическим группам.

Зип хлопнул по столу сильнее, чем следовало бы, на что Нотабль откликнулся тихим гортанным рычанием.

— Мы не хотим, чтобы ты присоединялся к нам против твоего желания, Ганс, и нам не нужно от тебя денег. Но у тебя есть возможность сделать большое дело для Санктуария, для твоих собратьев-илсигов, навредить захватчикам больше, чем сможет сделать любой из нас.., потому что только ты можешь проникнуть во дворец и похитить скипетр бейсы.

Ганс посмотрел на Зипа так, словно тот только что предложил ему потанцевать голышом на улице. И вздрогнул, ощутив прикосновение Камы к своему запястью. Он понял, что она умна и опасна; не из тех, кто хватает руку мужчины так, как это сделала бы обыкновенная женщина. Ганс бесстрастно посмотрел на нее, но она уже отняла свою руку.

— Ганс, лишь один человек в Санктуарии и, вероятно, во всем мире способен сделать это. Нам — Санктуарию — нужен ты, Ганс.

— А как только дело будет сделано, — возбужденно произнес Зип, — мы распустим слух, будто нам помогли изнутри, они начнут подозревать своих, и никто никогда не узнает, что это твоих рук дело.

— Верно, — согласился Ганс, — потому что Ганс не собирается делать этого. Повторяю еще раз: я не вмешиваюсь в политику.

Я очень люблю жизнь. Вы сказали мне, что этот великий замысел сделает больше, чем все остальное, и никому не придется умирать. Однако то, что вы задумали, безоговорочно требует смерти одного человека.

Бросив взгляд на Каму, Зип посмотрел на лучшего вора континента.

— Хорошо, — спросил он, стукнув по столу. — Кто должен умереть?

— Я, проклятый тупица, если буду настолько глуп, черт возьми, что попробую проникнуть во дворец, стащить у ее рыбьего величества скипетр и попытаться выбраться оттуда!

Поднявшись, Ганс оттолкнул стул и уже направился было к двери, когда уперся взглядом в глаза кота, внезапно оказавшегося в двух футах от его сапог и уставившегося на него круглыми горошинами черного мрамора посреди зеленых миндалин. Прижав уши, Нотабль издал омерзительный рык.

Такой драматический выход пошел ко всем чертям из-за какого-то кота! Вздохнув, Ганс медленно опустился на стул, дожидаясь прихода тощего помощника Ахдио.

— Гнусный проклятый кот, — пробормотал он, поднимая эмалированную кружку. — Думаю, я полюблю тебя. На, пей свое пиво.

«Меня нельзя убить оружием, применяемым в этой области бытия, дурак ты безмозглый, вор несчастный, полусмертный ничтожный…» — сказал бог Вашанка Гансу, но Ганс вонзил в бога нож, и Вашанке пришлось умереть, успев перед смертью поразить Ганса. И все же Вашанка был прав: Его нельзя убить, и он лишь навеки исчез из пространства, в котором находятся Мир Воров — Санктуарии — и Рэнке, избранный им город, и никогда не сможет вернуться сюда, потому что был убит здесь. Вот такой парадокс! А поскольку Вашанка убил Ганса, уже не существуя в этом пространстве, значит, он и не мог убить его, и возник еще один парадокс, а парадоксам, как учит бог Ильс, нет места в жизни. рот почему Ганс, прозванный Заложником Теней и Сыном Бога, остался жив и невредим. И Ильс взирал на него:

— Ты, возлюбленный сын Тени, победил бога и возвратил Меня моему народу. Могущество ранкан исчезнет теперь, ведь Вашанка был самым сильным из богов Рэнке. Империи умирают медленно, но начало этому процессу уже положено.

И добавил:

— В течение десяти оборотов солнца ты будешь иметь все, что захочешь. Все, что пожелаешь… А потом снова предстанешь пред Моим ликом, возлюбленный Ганс, и скажешь, чего желаешь.

Когда уставший вор, порождение тени, сын бога теней Шальпы (убивший бога) возвращался домой в ту ночь, он пожелал, чтобы усталость от битвы покинула его — так и случилось; усмехнувшись, он загадал другое желание, и, когда пришел домой, она с длинными ресницами и дымчато-серыми глазами была там и ждала его в постели.

Остаток ночи был великолепен — ночи великого триумфа Ганса, ночи смерти и навечного изгнания Вашанки.

А утром в гавани появились корабли. Пришли бейсибцы.

Днем Ганс пошел в порт и размышлял, наблюдая, как корабли подходят все ближе и ближе. А потом отправился в «Орлиное Гнездо», где он сражался с богом. Теперь там не было никого.

Одни развалины. И колодец. Ганс вздохнул. На дне его вот уже много-много месяцев лежали две переметные сумы, набитые серебряными монетами (было, правда, и несколько золотых), и эти деньги принадлежали ему. Без них, как это ни странно, Гансу было ни жарко ни холодно. Он оставался вором и, как обычно, обдумывал очередное дельце или вспоминал об очередной девушке и строил фантазии о тех, кого он не может и…

Но он ведь может, разве не так? Ильс поместил в его постель Эзарию, прекрасную дочь почтенного Шафралайна. Ночь была чудесной, она прошла, настало утро, и не случилось ничего дурного. Он вздрогнул, подумав о том, что богиня любви Эши тоже делила с ним ложе. А ведь Она каким-то образом связана с Мигнариал, дочерью Лунного Цветка.., настойчиво предлагавшей Гансу держаться подальше от нее. Да, он желал ее, но с тех.., о, с тех пор так много воды утекло!

В задумчивости Ганс пешком пошел в город, на ходу строя планы. По пути ему представился случай еще раз испытать свои новые возможности, когда к нему пристал здоровенный верзила.

Ганс приготовился было к схватке, но тут пожелал, чтобы тип заснул и оставил его в покое. И увидел, как верзила вдруг зевнул и свалился, словно отпущенная занавеска. Ганс довольно долго исследовал обмякшее тело. Жив, определенно жив. Просто уснул, Вот так-так.

— Вот это да — у меня десять дней (или месяцев? ведь не лет же?) этого! Все, что пожелаю!

В возбуждении он говорил вслух, все громче и громче, сделал танцующей походкой несколько шагов и радостно вступил в город, с тысячью фантастических проектов, роившихся в голове.

Найдя свою любимую предсказательницу Лунный Цветок, он ошеломил женщину тем, что стал тискать и обнимать ее, пожелав, чтобы количество монет в той ложбинке, которую она называла дарохранительницей, удвоилось и они были бы по большей части золотыми с небольшой примесью серебра. Услышав звон, Ганс с радостью отметил недоумение на лице гадалки и некоторое неудобство, вызванное тем, что временное хранилище, расположенное между двумя подушками грудей, неожиданно стало вдвое тяжелее.

Смеясь, Ганс ушел. Так он и ходил, улыбаясь, по городу, а встречные недоумевали, чему это он так рад, когда все буквально шарахались в стороны друг от друга — ведь в порту появился флот захватчиков! Ганс же походил на ребенка с новой замечательной игрушкой, самой лучшей из всех. Пройдя квартал, он увидел красивую женщину и пожелал, чтобы она отдалась ему, после чего та тут же посмотрела на него, подошла, позвякивая украшениями, хихикая, покачивая бедрами и сверкая зубами.

— Эй, красавчик, — окликнула женщина Ганса. — Поразвлечься не хочешь?

К тому времени, когда он добрался до дома, где у него была комната на втором этаже, Ганс уже успел приметить другую и променял ее на первую, которая удалилась счастливая, ничего не ведая о том, что сказала и сделала, точнее, готова была сделать.

Ганс успел многому научиться! А какими были его уроки! Вторая женщина была ослепительно красива, с безупречной фигурой, но, когда они оказались одни на простынях за запертой дверью, вор вдруг обнаружил, что в постели от нее нет никакого толка.

И исправил это еще одним пожеланием…

С наступлением сумерек Ганс вышел из дома, испытывая небольшую боль в паху (ему пришлось расщедриться на пожелание, чтобы женщина оставила его в покое и ушла) и счастливый, ибо придумал для себя великолепное занятие: убивать богов. По дороге у него заурчало в животе. Он захотел яблоко, и первый же встречный торговец, окликнув, протянул ему великолепный плод.

Разгуливая, довольный, поедая яблоко, вор подумал: «Хочу, чтобы вон та рыжая пошла рядом со мной; мы великолепно будем смотреться вместе!» Женщина тут же исполнила его пожелание, правда, это вызвало определенные затруднения, когда появился ее муж и потребовал объяснений. Именно тогда Ганс узнал еще кое-что о своей силе. Сам от себя не ожидая такого, он пожелал, чтобы супружеская чета забыла о нем и, счастливая, отправилась домой, дабы и дальше жить в мире и согласии, и это, несомненно, было лучшее, что он когда-либо сделал ближнему своему. Разумеется, с помощью Ильса. Поразительно внимательный бог этот Ильс!

Ганс вновь направился в порт, застал там возбужденную толпу и смешался с ней. Слушая, наблюдая, думая, подмечая страхи и нелепые надежды. («Кто бы они ни были, они пришли, чтобы изгнать ранканцев и оставить нас в покое!» — Ну конечно, подумал Ганс. «Их много, и они сулят хорошие барыши!» — Ну конечно, подумал Ганс. «Они съедят все запасы продовольствия и перетрахают наших женщин». О, вот это верно!) Затем, уверенно расправив плечи, он улыбнулся и, взирая на приближающиеся паруса, пожелал, чтобы корабли развернулись, уплыли и никогда больше не беспокоили Санктуарий.

Но корабли продолжали двигаться, и Ганс уяснил еще кое-что. Некоторые дела — большие дела — даже от Ильса требуют усилий и времени! Завтра кораблей не будет! Но этого не произошло, и Гансу пришлось признать то, о чем он догадывался и раньше: не все возможно, и хотя Ильс бог, он не единственный бог, существуют и другие, и могущество его имеет границы. (С другой стороны, в этот вечер Ганс насладился сказочным ужином, в доме самого Шафралайна, просто потому, что, встретив этого богатого патриция, захотел, чтобы тот пригласил его разделить с ним трапезу… Естественно, ночь эту он снова провел в объятиях Эзарии.

А когда проснулся на рассвете, подумал, что ему стоит покинуть гостеприимный дом, пожелав, чтобы хозяева забыли про эту ночь.

По дороге домой Ганс сделал так, чтобы Эзария познала в жизни много-много счастья, и вновь сотворил несвойственное ему добро.) На следующий день необычный, отвратительный на вид заморский народ высадился на берег и заполонил город. Немного времени потребовалось, чтобы понять, что они пришли завоевывать и покорять. К полудню Ганс применил против них тридцать различных пожеланий. Ни одно не подействовало. Но когда одна из немигающих тварей пристала к нему, жестами показывая, что Ганс ей зачем-то нужен, а он пожелал, чтобы отвратительный рыбоглазый начал чихать и продолжал делать это какое-то время, так и случилось, и Ганс, усмехаясь, продолжил свой путь. Поодиночке с бейсибцами Ильс, очевидно, справлялся запросто.

Он забрел на восточную окраину города и остановился, разглядывая роскошный особняк, которым всегда восхищался. Ганс всегда хотел забраться в него, поглядеть, что внутри, и украсть что-нибудь.

— Может, попробовать? — пробормотал он, а все получилось чрезвычайно просто.

Он продал красивые вещицы, прихваченные в особняке; но пока не задающий вопросов обитатель Лабиринта отсчитывал ему монеты, дело это показалось Гансу глупым: столько хлопот, когда он мог просто изъявить желание получить денег, сколько захочет!

Разумеется, в особняке Ганс насладился страстными ласками двух рабынь и пожелал, чтобы на следующее утро их хозяину взбрело в голову дать им вольную, вручив на прощание по милому подарку. О вечный Ильс, он снова сделал это — сотворил добро!

Подсчитывая барыши, Ганс вспомнил о ранканском серебре на дне колодца в Орлином клюве и загадал необычное желание:

«Хочу, чтобы, когда я соберусь достать его, оно само поднялось из колодца и упало мне в руки». А потом: «О, хочу, чтобы она пришла сюда прямо сейчас и провела ночь — нет-нет, подарила мне замечательный темно-вишневый плащ за проведенную с ней ночь!»

Когда Ганс и девушка — ее звали Бумгада, хотя какое значение имеет имя? — проснулись на следующее утро, довольные друг другом, он вспомнил, что чего-то не хватает. Но нет, женщина повела его в город, угостила завтраком и купила ему изумительный вишневый плащ — длинный и теплый.

Они шли рядом, лениво переговариваясь, когда Ганс вдруг промолвил:

— Да, кстати, Бумма — хочу, чтобы ты забыла все, что случилось с того момента, как ты увидела меня вчера вечером, но пусть это не вызовет никаких неприятностей, и пусть впереди тебя ждет счастливая жизнь.

— Извините, — сказала женщина так, словно только что столкнулась с ним, и пошла в противоположную сторону. А Ганс долго бродил один, размышляя, что все-таки она запомнит и что запомнили рабыни, Эзария и ее домочадцы, и…

Это нужно выяснить. Мысль была отвратительная, но ведь действительно нужно выяснить, разве не так? Ганс загадал желание, чтобы по возвращении домой в постели его ожидала одна девушка. А потом пожелал непойманным обчистить десять карманов, но это дело оказалось глупым и скучным, потому как было слишком легким. Кроме того, Ганс сбился со счета, и одиннадцатая жертва с воплем схватила его за руку, так что спешно пришлось загадывать еще одно желание. Он прекратил бежать лишь через пару кварталов. Правда, в этом не было нужды. Просто неприятная выработанная за долгие годы привычка.

А вскоре Ганс обнаружил еще один предел могущества Ильса, пожелав, чтобы Темпус со своими ребятами очистил город от бейсибцев.

Куда там! Вместо этого Темпус с отрядом покинул город, а их место занял отряд недоучек, если не сказать хуже. Один из них пристал к Гансу, и он попросил бога, чтобы дурень напоролся на собственный клинок, но, когда это произошло, ему стало как-то не по себе. Пройдя несколько кварталов, Ганс остановился и вернулся назад. Так он обнаружил, что не может воскрешать мертвых.

Проходя мимо изысканной ресторации для богатеев и знати, он хихикнул вслух и пожелал, чтобы его знатно обслужили, вдруг вспомнив, что он щедро заплатил вперед. И шагнул внутрь. Час спустя он вышел, набив до отказа желудок, а хозяин и половой благодарили его, желая скорейшего возвращения.

Отдуваясь всю дорогу, Ганс ругал себя, что съел гораздо больше, чем следовало, как вдруг его поразила одна мысль. Он немедленно изъявил желание, чтобы ни одна женщина, с которой он переспал, не зачала от него ребенка. «Включая и ту, что я найду в своей постели сегодня», — подумал он, загадочно улыбаясь.

И пошел домой.

Ее звали Мигнариал, она была дочерью Лунного Цветка и однажды видела его таким, каким девушке не следует видеть ни одного мужчину, тем более такого самоуверенного и требовательного, как Шедоуспан: дрожащим, точно котенок, от вызванного колдовством страха. Она отвела его к себе домой и ухаживала за ним, а ее встревоженная мать находилась рядом и видела нежные глаза Мигни, восторженно смотревшие на Ганса. В другой раз, когда он собирался отправиться на опасное дело, о котором она даже не догадывалась, на ее лице вдруг появилось выражение крайней тревоги.

— Ганс.., о, Ганс, возьми с собой этот коричневый горшок с крестами.

С суеверным страхом он выполнил ее просьбу. Это была та ночь, когда он должен был вырвать жутко искалеченного Темпуса из кровавых рук некого Керда, человека, чье ремесло называется самым отвратительным словом на всех языках: вивисектор.

Режущий по живому, но не хирург. Как выяснилось, содержимое коричневого горшка в ту ночь спасло Гансу жизнь, и он понял, что С'данзо Мигнариал обладает частью Дара своей матери — Дара Видеть. А потом.., потом именно облик Мигнариал приняла богиня Эши, чтобы заставить Ганса отправиться на последнюю смертельную схватку с Вашанкой.

«Эши, похоже, любит меня — по крайней мере желает меня, — рассуждал Ганс, с набитым животом и в вишневом плаще возвращаясь домой. — А Мигнариал?»

Еще через несколько шагов: «Кстати, сколько ей лет?»

«О боги Илсига — какое это имеет значение? Я даже не знаю, сколько лет мне самому!»

Правда, укутанный в новый плащ и свои думы, он знал теперь, кто он и что он: сын какой-то женщины из Низовья и…

Шальпы. Бога. «Полусмертный» — назвал его Вашанка. А значит, полубог. Да, Ганс был полубогом.

Во имя Десяти Преисподних, как я могу жить с этим?

Во имя Одиннадцати Преисподних, как я могу жить, если исполняется любое мое желание? Любое, какое захочу, — это уже начинает наскучивать!

Ганс пришел домой, в свою комнату, и она была там, маленькая, прекрасная, совершенно беззащитная в своей наготе, с улыбкой усевшаяся при его появлении в кровати и протянувшая к нему точеные руки. Мигнариал, малышка Мигнариал, дочь женщины, которую Ганс любил, подспудно желая, чтобы она была его матерью.

— Дорогой! Я думала, ты никогда не придешь!

Ганс обернулся, чтобы закрыть дверь, и сделал вид, что ему пришлось повозиться с замком, на самом деле борясь со своими мыслями и чувствами.

Тогда девушка выскользнула из постели, подошла к нему.

Стройная, как ива, обнаженная, она была прекрасна в мягком свете яркой луны, что со смелой улыбкой заглядывала в окно.

Неспособный противостоять ее близости и зовущим рукам, Ганс шагнул в объятия девушки, и с поцелуями его пальцы прошлись по всей ее спине, от затылка до попки и обратно. Оба дрожали, сгорая от страсти.

— Мигни, Мигни.., что ты здесь делаешь?

Улыбнувшись, она прижалась к нему, потерлась носом о грудь.

— Тебе известно, что я делаю здесь.

— Пожалуйста.., почему ты пришла. Мигни? Почему сегодня?

Что заставило прийти тебя.., сегодня вечером?

— Просто я хочу быть с тобой, дорогой.., быть твоей.

Ганс зажмурился. О проклятье, проклятье. Шесть других вопросов получили столь же приятные, но не удовлетворившие его ответы. Все, как обычно. «Она не имеет об этом ни малейшего представления и, возможно, даже не хочет этого, — с нарастающим отчаянием подумал он, — она здесь, потому что я пожелал — и Ильс прислал ее, вот и все, и я чувствую себя.., я чувствую себя так.., так погано!»

Девушка расстегнула и сняла его пояс с ужасными ножами, аккуратно уложив все на старый бочонок, который Ганс использовал в качестве ночного столика. Повернула голову, глядя на него поверх плеча. Ганс с трудом сглотнул, затем еще раз. Он чувствовал себя настоящим чудовищем, исчадием ада.

Девушка повернула к нему лицо, держа руки за спиной, опустив голову, выставив грудь и покачивая бедрами скорее как маленькая девочка, чем соблазнительница. Однако глаза ее и голос принадлежали отнюдь не девочке:

— Ты хочешь меня Ганс?

— Ильс и Эши, кто может не хотеть тебя, Мигни? Я…

В данных обстоятельствах говорить этого не стоило — радостная улыбка озарила лицо девушки, она бросилась к нему, обвила пуками. Ганс стоял не шелохнувшись, одной рукой обнимая Мигнариал, кусая губы и желая: «О Боже! Хочу, чтобы, если я когда-нибудь пожелаю умереть, это не рассматривалось как желание!»

— О, — прошептала Мигни, обнаружив, что прижимается к крайне возбужденному символу мужского естества. Ее руки сплелись сильнее, она еще крепче прижалась к Гансу.

Он погладил ее густые очень мягкие волосы. Откровение и вдохновение разом посетили его, и он тихо произнес вслух:

— Ах, Мигни, Мигни.., хочу, чтобы ты захотела укутаться в мой новый красивый плащ и просто поговорить со мной.

— Возможно, это прозвучит ужасно, — сказала девушка, по-прежнему прижимаясь к его груди, — но знаешь, чего я хочу?

Да, он знал.

Девушка смотрелась прямо-таки опасно-соблазнительно в этом темно-вишневом плаще, особенно сидя, поджав под себя ноги (внутри плаща, благодарение богам). Да, конечно же, она помнила, что сказала ему о коричневом с крестиками горшке.

«А разве он не помнит?» — «Да». — «И он оказался полезным?» — «Да». — Он рассказал ей об этом в ту же ночь, и она была поражена, узнав, что он вызволил могущественного и, судя по всему, бессмертного Темпуса. Но ее вовсе не удивил тот факт, что она спасла Гансу жизнь.

— Это в крови у С'данзо, Ганс. Ты должен знать, что они никогда не говорят клиенту, если видят его смерть. Никогда. С'данзо не смеют вмешиваться в судьбу клиента и предначертанное богами иначе, чем советуя ему быть осторожнее.

Девушка сидела, обхватив одной рукой поджатые ноги, другой сжав его запястье, и не смотрела на юношу, прислонившегося к подоконнику. Ганс задвинул занавески, и в комнате воцарился полумрак, но никак не ночная темень.

— С другой стороны.., в отношении тех, кого мы любим, мы, С'данзо, не можем хорошо Видеть, потому что в дело оказываются вовлечены наши чувства — тебе это известно, дорогой? Но!

Иногда мы можем Видеть опасность, часто бессознательно, и Видеть, что именно должен сделать любимый человек, чтобы избежать ее или.., э.., справиться с ней.

Ганс заморгал. Она говорит, что любит меня.., любит уже год?

О! О Боже!.. Ильс, Ильс, бог моего от.., хм! — моей матери, Бог богов.., я хочу знать, правда это или нет! Или нет, спрашиваю я!

— Ну вот.., я высказалась. Теперь ты знаешь, Ганс. О, Ганс. Теперь ты знаешь… Я люблю тебя, люблю тебя, о, люблю тебя долгие годы — с того самого момента, как впервые увидела тебя совсем еще девочкой.

Ганс сглотнул. Он чувствовал себя словно таявший воск, перед глазами у него все плыло. Меня! Порожденного Тенью! Кто когда любил меня?! Это самое большое, чего я желал — думая, что, когда это произойдет, если это вообще произойдет, я узнаю, что это настоящее.., но я ведь не узнаю этого наверняка, мне придется проверять и проверять, чтобы не стало больно…

Ганс попытался незаметно смахнуть со щеки не по-мужски стыдно блеснувшую слезу. Как только ему удалось это, не выдержал другой глаз. «Надеюсь, она не заметит», — думал Ганс, даже не вспоминая о силе желания.

Он задавал ей вопрос за вопросом о деле Ильса-Эши-Вашанки.

Девушка совершенно ничего не помнила. Ей действительно приснился жуткий сон о том, что она навеки потеряла Ганса, когда он оказался в объятиях богини, и она проснулась в слезах. Мать сидела рядом и успокаивала ее, убаюкивала, говорила нежные слова и в конце концов убедила, что все это глупости, невозможные и не правдоподобные.

«Ну конечно», — подумал Ганс и сказал:

— Меня! С богиней? О, Мигнариал!

— Знаю, — ответила девушка, метнув на него взгляд и также стремительно отведя глаза. — Но мы не можем управлять нашими снами, иногда они бывают такими правдоподобными!

Ганс, сглотнув, успокоил ее:

— Конечно же, это только сон.

Девушка пристально посмотрела на него:

— Что?

— Я сказал, — повторил он, собирая все силы, чтобы взглянуть ей в глаза и произнести эти слова, — что, конечно же, это сон.

Ты не можешь быть здесь, в моей комнате. Ты не можешь ждать меня, обнаженная, в моей постели. Так не поступают С'данзо, это недостойно твоей замечательной матери и.., самое главное, Мигни, это не ты. Ты никогда не сделала бы такого. Это.., это недостойно тебя. Это не то, чего хочу я и хочешь ты — не сейчас, не так. Это несовместимо с твоей гордостью и честью.

Девушка смотрела на него, и слезы, проделывая долгие блестящие следы на ее щеках, падали на плащ.

— Это должен быть сон, разве ты не понимаешь?

Мигнариал подняла брови, и не девочка, но женщина сказала:

— Это не сон, Ганс.

Опять стало больно, и Гансу пришлось сделать глубокий вдох и сглотнуть, чтобы его голос звучал без дрожи:

— Это сон, Мигни. И ты запомнишь его до мельчайших подробностей. Я хочу, чтобы для тебя это осталось сном, Мигнари, милая, дорогая Мигнариал, и чтобы ты запомнила его до мельчайших подробностей и чтобы сейчас ты спала в кровати у себя дома.

Девушка ничего не ответила — ее уже не было здесь. Остался лишь смятый вишневый плащ на кровати. Но Ганс даже с подоконника видел следы слез — влажные темные пятна на ткани плаща — и с облегчением понял, что она дома в постели.

Так он и сидел, чувствуя себя абсолютно глупо и жалея себя, пока через какое-то время ему не показалось, что он услышал женский смех у себя в голове. Это была Эши. Она хихикнула и сказала: «И ты недоумевал, почему я приходила к тебе в облике Мигнариал, влюбленный осел! Осел, как все мужчины!»

А Ганс-то собирался провести эту ночь в постели с Мигнариал как до того это было с другими, а затем пойти к ней домой и выяснить, что она, ее мать, отец и челядь помнят, знают и думают.

Теперь он никогда не узнает этого, ибо наконец понял, что недостоин ее. Хочу быть достойным Мигнариал и ее любви, подумал он, и в мыслях не имея Ильса и силу своего желания, но жизнь-то его переменилась. Не сознавая этого, Ганс разделся и лег в постель.

Пытка началась.

Где-то через час Ганс сдался и загадал желание.

Очень-очень хорошенькая дочь таможенника и сыщика Кушарлейна была в его постели самой женственностью: прекрасная, нежная, любвеобильная; на нее было приятно смотреть, ее было приятно трогать и желать, но через какое-то время несчастный, удивленный, жалкий Ганс вынужден был пожелать прекратить думать о Мигнариал и покончить со своим первым опытом импотенции.