Джон ДЕКЛЕС

ВЛАСТЬ КОРОЛЕЙ

— Боюсь, дорогой, наживем мы себе неприятностей с этим спектаклем. — Глиссельранд взяла еще один клубок ярко-желтой шерсти и смешала ее с темно-коричневой, из которой вязала все утро. Бесконечная возня с шерстью была единственным занятием, которое связывало ее с прошлой жизнью и которое она еще не забросила; с течением лет у нее все чаще бывали приступы сожаления о былом, о том давнем времени, когда она сбежала из дому и стала актрисой бродячей труппы.

— По-моему, милая, ты совершенно зря беспокоишься, — откликнулся Фелтерин, прихлебывая из кружки ячменный отвар.

Он просматривал очередную пьесу.

— Ну, ты, наверное, был слишком занят, чтобы прислушиваться к сплетням, а между прочим, в этом ужасном городе только и говорят теперь, что о грядущей свадьбе принца Китти-Кэта и Бейсы! — Голос Глиссельранд звучал немного пронзительнее, чем это нравилось Фелтерину. — Тебе разве не приходило в голову, что пьеса, которую попросил нас сыграть Молин Факельщик, может быть воспринята как политическое заявление?

— С какой стати? — рассеянно спросил Фелтерин. Он лишь краем уха слышал, что она говорит.

— Ну, во-первых, в ней изображен крайне неудачный династический брак, — сказала Глиссельранд. — А во-вторых, там есть совершенно замечательная сцена — Верховный жрец вынуждает короля подчиниться своей воле. Надо полагать, она была написана в такие времена, когда некий король явно попытался превысить свои полномочия и некий маг, собственно и написавший эту пьесу, счел необходимым изобразить этого монарха преклонившим колена перед мудростью служителей храма.

— Ну, хорошо… — Фелтерин оторвал наконец взгляд от старинного пергамента, на котором был написан текст пьесы. Его голубые глаза уставились на Глиссельранд; и, как всегда, он не мог не восхититься ее красотой — просто удивительно, что она продолжает оставаться такой красавицей… Вежливому кавалеру и вспоминать не следует, сколько ей в действительности лет. По меньшей мере пятьдесят! — Но какое отношение все это имеет к тебе, дорогая, и ко мне?

— Фелтерин, милый мой, — Глиссельранд говорила с ним терпеливым тоном, словно с ребенком, — ты же сам прекрасно знаешь, как эти пьесы воздействуют на людские умы! Тебе разве не приходило в голову, что Молин, возможно, попытается использовать нас, чтобы получить власть над принцем?

— Дорогая, я согласен, что драматургия, безусловно, имеет самое непосредственное отношение к магии. Но влияние различных пьес совершенно непредсказуемо, и Молин, будучи жрецом, прекрасно понимает, что ни один из наших спектаклей не может обеспечить ему именно того конкретного результата, которого он добивается. Изменения, которые происходят в сознании людей, когда они смотрят наши представления, столь незначительны, что скорее всего никаких ощутимых результатов и вовсе не принесут. Молин видел эти спектакли в Рэнке. И, конечно же, понимает — я в этом уверен! — что подобным образом их использовать нельзя… А тебе не следует плохо думать о таком замечательном человеке, который столь любезно предложил нам организовать здесь театр и пригласил совершенно очаровательного художника, этого Лало, который нарисует нам декорации. И главное, позаботился, чтобы нас хорошо разместили и сытно кормили, пока мы не устроимся в Санктуарии как следует.

— Возможно, ты и прав, — промолвила Глиссельранд, помолчав минуту. — И все-таки ты меня удивляешь своим простодушием! Мы столько лет вместе, а ты по-прежнему невинен, точно дитя! Интересно, как тебе это удается…

Это замечание повергло Фелтерина в полнейшее недоумение, и он счел за лучшее вернуться к заучиванию текста; вполне нормальная реакция, ибо слова жены, ведущей актрисы театра, были совершенно недоступны его пониманию. Через минуту он был уже полностью поглощен той ужасной сценой, в которой король обнаруживает, что его молодая жена влюблена в своего пасынка, сына короля от предыдущего брака. Фелтерин жестом отчаяния схватился за свои пышные белоснежные волосы, невольно начиная репетировать и совершенно не замечая ласковой и снисходительной улыбки Глиссельранд, которая с нежностью во взоре наблюдала за ним.

Труппа в последние дни растеряла большую часть своего реквизита, поспешно покинув Рэнке, а так как в пьесе «Власть королей» действовали, естественно, сплошь лица королевской крови, то Фелтерину надлежало восполнить недостаток корон, скипетров и иных регалий высшей власти. С этой целью он отправился на рынок Санктуария, взяв с собой Снегелринга, которому предстояло играть в спектакле роль королевского сына Карела (роли королей Фелтерин всегда оставлял себе, а роли более юных и романтических персонажей отдавал тем, кто помоложе), и Лемпчина, совсем еще мальчишку, который в труппе выполнял обязанности прислуги. Им нужен был кузнец, но такой, который обладает хоть каким-то чувством стиля и навыком тонкой работы — ведь изваять корону или скипетр совсем не то, что клепать обручи для бочек или ковать подковы.

И, разумеется, было неизбежно, что они тут же привлекут внимание тех посетителей рынка, что живут в Низовье или Лабиринте: ведь, столько лет исполняя на сцене роли королей, Фелтерин и в обыденной жизни держался с важностью монарха, не обладая, однако, соответствующей мудростью. Ведь ни один настоящий король не отправился бы на базар в сопровождении всего лишь одного взрослого телохранителя и какого-то неуклюжего мальчишки!

Им еще повезло, здорово повезло, что первыми, кто предпринял попытку ограбить старого актера, были далеко не лучшие воры Санктуария. В противном случае им точно пришлось бы проститься с объемистым кошельком, выданным Молином Факельщиком. А так получилось довольно забавно: карманники-недоучки налетели на Фелтерина, а их вожак (который при всей своей глупости умудрился дожить аж лет до восемнадцати) бросился им помогать да еще и нож выхватил — ну и тут же убедился, что актеры и в жизни владеют клинком ничуть не хуже, чем на сцене.

Кинжал Снегелринга мгновенно вылетел из аляповато разукрашенных ножен и, описав в воздухе красивую дугу, вонзился в руку вожака. Брызнула кровь. Нож выпал у воришки из рук. Остальные нападавшие с округлившимися от удивления глазами тут же бросились наутек, а их предводитель, зажимая рану, пошатываясь и подвывая от боли, поспешил заползти в какую-то щель.

Юные бандиты явно не ожидали, что Снегелринг, с его брюшком и огромными залысинами, столь ловко обращается с оружием.

— Смерть всем, кто выступит против нашего короля! — провозгласил Лемпчин; голос у него был уже вполне басовит, но Пока еще недостаточно глубок для сцены. Однако он тут же все и испортил, начав хихикать.

К счастью, юные карманники не были знакомы с принципами сценического искусства и восприняли заявление Лемпчина всерьез.

— Отличная игра, мой дорогой! — воскликнул Фелтерин, обращаясь к Снегелрингу. — А тебе, мой мальчик, — заметил он Лемпчину, — следует научиться не выходить из роли, пока не упадет занавес! Что, например, было бы с нами, если б они не убежали? Или решили, что мы так шутим?

— Ну и что, господин Снегелринг запросто покрошил бы их всех в капусту! — отвечал Лемпчин.

— Несомненно, это был бы прекрасный выход, — сказал Фелтерин, понижая голос на целую октаву, так что теперь он звучал, в точности как у мертвого оракула из пьесы «Нодрада». — Но в таком случае мы приобрели бы столько врагов, сколько дружков у этих юных мерзавцев, и однажды темной ночью, идучи один, ты непременно попался бы им, и тебе перерезали бы глотку.

Мальчишка шумно сглотнул.

— А нам пришлось бы искать другого мальчика на твое место, чтоб выносил за актерами ночные горшки, — добавил Снегелринг.

Лемпчин тут же забыл о страхе и покраснел. Фелтерин прекрасно знал: мальчишка недолюбливает Снегелринга, хотя и уважает его как актера; и, разумеется, мечтает когда-нибудь занять его место на сцене — если как следует вызубрит все роли и подстроит тому какой-нибудь несчастный случай.

— Ладно, пошли, — сказал Фелтерин, взъерошив Лемпчину волосы. — Вон та кузница, про которую говорил Лало — прямо через площадь. Пока я буду договариваться с кузнецом, постарайся уговорить его жену, чтобы погадала тебе по руке. Говорят, женщины С'данзо отлично гадают. Глядишь, она тебе еще великое будущее на подмостках предскажет!

Переговоры с кузнецом Даброу прошли вполне успешно, хотя тот с извинениями сообщил, что обладает недостаточным опытом в изготовлении королевских корон. Этому здоровенному мужику явно не по душе было повышенное внимание, которое Снегелринг уделил его жене Иллире, но он не сделал ни одного движения, чтобы положить этому конец. Вероятно, решил про себя Фелтерин, он просто не хочет выставлять себя круглым дураком, открыто проявляя ревность к какому-то толстому коротышке с лысеющей башкой. Однако сам он разубеждать кузнеца пока не спешил. Репутация Снегелринга, этого вечного дамского угодника, и без того скоро станет известна всему Санктуарию, что, конечно, приведет к дополнительным осложнениям для всей труппы. Так пусть это случится позднее, после того как люди уже привыкнут ходить в их театр, а труппа сумеет найти возможность успокоить особо рьяных критиков той распущенности, что якобы царит в актерской среде, — ведь даже в таком развращенном городе, как Санктуарий, более чем достаточно желающих обрушить на актеров «справедливое» возмущение по этому поводу.

Что же касается жены кузнеца, то Фелтерина сейчас гораздо больше интересовал ее наряд. И то, почему она красится так, что, на неподготовленный взгляд, выглядит совершеннейшей старухой.

Может, надеется на уважение, которое принято оказывать старикам? (Он прекрасно знал, что подобное уважение со стороны молодых чаще всего не более чем иллюзия. Его собственный почтенный возраст пока что обеспечил ему лишь не слишком доброжелательную и довольно завистливую терпимость со стороны молодежи, но уж никак не уважение. Никто и не думал считаться с его мнением; молодые лишь выжидали, когда он умрет и можно будет занять его место!) А может, эта Иллира скрывает какое-то горе? Она и не подумала отвечать на комплименты Снегелринга, чего тот явно не ожидал. На лице ее застыло вполне уместное профессиональное спокойствие, однако Фелтерин был не менее профессионален и догадался, что она как будто всем этим несколько удивлена и никак не может взять в толк, с чего бы это Снегелринг стал с ней заигрывать. Неужели она не знает, что актеры пользуются гримом не менее искусно, чем С'данзо, и в тех же самых целях? Неужели не понимает, что Снегелринг прекрасно разглядел под ее грубой маской пленительную молодую женщину?

Фелтерин отложил пока эту загадку — она была вполне достойна того, чтобы быть занесенной в реестр прочих его наблюдений по поводу удивительных проявлений человеческого характера, — и закончил разговор с Даброу.

А Лемпчин, поняв наконец, что гадалка вовсе не собирается бесплатно предсказывать ему будущее, стал канючить, выпрашивая в качестве утешения пирожное, и в итоге Снегелринг по дороге домой надрал ему уши.

Сам театр пока еще только строился — на развалинах здания, сгоревшего во время чумных бунтов и расположенного между Западной улицей и Прецессионной. Это было достаточно близко от дворца, чтобы принц мог приходить сюда, когда ему будет угодно, но все же не настолько близко, чтобы ранканские вельможи перестали чувствовать себя особо приближенными к королю во всех отношениях. Молин предложил сперва построить жилье для актеров на некотором расстоянии от здания театра, к примеру, в Западном районе, где велось новое строительство; но Глиссельранд дала понять — в самых выспренных и жеманных выражениях, — что актрисы не смогут чувствовать себя в безопасности, если им придется поздним вечером одним преодолевать такие расстояния, а обеспечить соответствующим сопровождением хотя бы ее одну обойдется Молину в сумму, которую он не мог себе позволить. После ее заявления у жреца просто не осталось выхода — кроме одного: грубо и прямо предложить ей самой позаботиться о телохранителях или обходиться без них. Но он этого не сделал, и жилые помещения теперь примыкали непосредственно к театру. Там, правда, было не слишком просторно, но все же это было значительно лучше любого другого жилья, какое они могли бы себе подыскать в рабочих кварталах возле Боен.

Архитектор храма Вашанки даже решил лично наблюдать за строительством, как будто ему было недостаточно работ по завершению городских стен, которым он уделял так много внимания и сил. Но, было похоже, только строительство театра способно удовлетворить его творческий пыл. Он предложил план создания огромной, даже роскошной сцены, однако совсем не обиделся, когда Фелтерин спокойно и авторитетно разъяснил ему, что сцена должна располагаться выше, а гримерные — ниже и за нею; а также напомнил о необходимости создания кладовых в крыльях здания, где можно было бы хранить реквизит по мере его накопления.

Строительство шло полным ходом, и здание театра уже начинало походить на театры старого Ранке. Был устроен даже просцениум — вещь невиданная нигде, кроме столичных театров, — а также ложи для высокопоставленных лиц, желавших не только смотреть спектакль, но и заставлять других любоваться ими; имелась и особая королевская ложа — на тот случай, если принц пожелает присутствовать на представлении. В конечном итоге театр тоже был вполне весомым политическим инструментом, особенно для тех, кто, подобно покойному императору, умел им пользоваться.

Поэтому Фелтерин не особенно удивился (хотя кое для кого это вполне могло бы стать сюрпризом!), когда, войдя в театр, увидел в вестибюле Бейсу Шупансею, попивавшую ячменный отвар в компании Глиссельранд и нескольких фрейлин, красота которых бледнела лишь в сравнении с самой Бейсой.

Фелтерин на секунду остановился, пораженный великолепием их нарядов. Одни только ткани, из которых было сшито платье Бейсы, стоили столько, что этой суммы с лихвой хватило бы на погашение всех театральных расходов. Таких роскошных одежд в Ранке никогда не видывали. А Шупансея, надо сказать, отлично умела носить свои наряды; грудь ее была соблазнительно обнажена, но сама Бейса держалась при этом с необычайным достоинством, гордо подняв голову, что, впрочем, выглядело вполне естественным и ничуть не было похоже на проявление высокомерия. Ярко окрашенная змея обвивала ее шею, подобно ожерелью, и это удивительно соответствовало той особой атмосфере, присущей театру.

За всю свою жизнь Фелтерин видел лишь одну-единственную женщину, которая выглядела бы столь же царственно: Глиссельранд в роли, кажется, Адрианы из «Храмового огня», однако он, разумеется, ни в коем случае не собирался сообщать об этом Бейсе!

— «Неужто день красою застит ночь?» — вместо приветствия процитировал он реплику из пьесы «Верховный маг», поскольку все еще не выяснил, каким титулом следует величать Шупансею. — «И не осколки ль дня — ночные звезды?»

Бейса улыбнулась и приподняла пленки, прикрывавшие ее «рыбьи» глаза. Она, разумеется, прекрасно понимала, что это всего лишь лесть, и сразу догадалась, почему он сейчас ею воспользовался. Но решила отнестись к этому милостиво и снисходительно.

— Я пришла посмотреть на ваш театр, — сказала она. — И, кроме того, мне бы хотелось сделать свой небольшой вклад в дело его успешного создания, если, конечно, здесь это сочтут приемлемым и уместным.

Фелтерин решил, что Шупансея ему определенно нравится.

— Ну разумеется! — воскликнул он. — Наверное, моя жена уже успела все вам тут показать. Или же вы ждали моего возвращения?

— Да, она все нам показала, и мы обсудили с ней, что я могла бы вам подарить. А пока мы ждали вас, она предложила нам отведать этих вкусных сладостей и замечательного ячменного отвара, который приготовила собственноручно.

— Ну, если вы обо всем уже договорились с моей женой, я, разумеется, возражать не стану, — сказал Фелтерин. — Но могу ли я узнать, что за дар вы столь любезно нам предлагаете?

— Госпожа Бейса предложила нам обить всю королевскую ложу бархатом, — сообщила Глиссельранд (в голосе ее звучало все то богатство оттенков, которым она блистала на сцене). — Не только перила — всю ложу, внутри и снаружи! Мне кажется, это чрезвычайно любезно с ее стороны, правда?

— Не только любезно, но и щедро! — восхитился Фелтерин. — Могу ли я предположить, что… (выхода не было — тут непременно требовался какой-нибудь титул!) Ваше Высочество намеревается посмотреть наше скромное представление?

— С огромным удовольствием посмотрю все те спектакли, которыми так восхищались когда-то в Рэнке, — сказала Бейса. — Тем более что я уже очень давно живу в Санктуарии. У себя на родине я всегда могла развлечься и посмотреть представление в театре, и, надо признаться, теперь мне этого весьма не хватает. Я с нетерпением жду вашего первого спектакля и непременно приду его посмотреть.

Фелтерин прекрасно понял, почему она употребила прошедшее время, упомянув о спектаклях, дававшихся в Рэнке, но не стал на этом особенно фиксировать свое внимание: ведь если королевская ложа будет занята, будет полон и весь театр!

Позднее, вечером, у Фелтерина, правда, возникли кое-какие дополнительные соображения по поводу спектакля «Власть королей». Помимо актеров на главные роли — короля, его сына и молодой жены — требовался еще один актер: на роль лучшего друга юного принца и наиболее привлекательного персонажа пьесы. Особенно он был хорош в последнем акте, когда погибал от стрелы убийцы во время пылкого объяснения в любви к принцу и преданности ему. Фелтерин считал эту сцену самой красивой и трогательной, а также — самой загадочной сценой спектакля, ибо смысл ее никак не разъяснялся. Ведь и в реальной жизни никто никогда так и не узнал, кто и за что убил Рорема.

Проблема заключалась в том, что комик Раунснуф, единственный актер, действительно способный сыграть эту роль, уже обнаружил, к несчастью, где находится таверна «Распутный Единорог».

Несомненно, в любом городе имеется немало подобных заведений, но, с точки зрения Раунснуфа (и он постарался разъяснить ее самым доходчивым образом), «Распутный Единорог» являл собой нечто совершенно особенное.

— Фелтерин, господин мой, мне никогда не приходилось наблюдать столько великолепных типажей в одном месте! Это же настоящая сокровищница! Я мог бы там дневать и ночевать, изучая этих людей, запоминая их манеру двигаться и говорить, впитывая все странности их произношения!.. Там есть, например, один юный брюнет, жуткий хвастун и забияка, с ног до головы увешанный кинжалами, но на поверку оказавшийся удивительно нежным и ранимым.., так вот: верить ему, конечно, нельзя совершенно, но он поразительно привлекателен… А еще там бывает одна молодая женщина, явно благородного происхождения, и она, можешь себе представить, настоящий гладиатор! Я как-то осмелился с нею побеседовать, и она сказала, что сама выбрала эту профессию! Я был просто потрясен! Как жаль, что ты туда не ходишь!

И не то чтобы Фелтерин опасался, что комик выпьет в этом сомнительном заведении слишком много вина или пива. Все актеры, в общем-то, тратят немало времени, стараясь наблюдать за другими людьми, изучать их характеры и поступки, но у Раунснуфа это попахивало патологией, он словно питался характерами других людей и все свои наблюдения с успехом использовал на сцене. Это был великолепный актер, но стоило ему уйти за кулисы или вообще выйти из театра, как его поведение начинало вызывать некоторое беспокойство. Глиссельранд, например, как-то сказала, что боится оставлять Раунснуфа наедине с Лемпчином — и не потому, что тот может развратить мальчишку; просто у нее было предчувствие, что однажды, вернувшись домой, она найдет в горшке рагу, приготовленное из молодых косточек Лемпчина.

— Как у тебя идет работа над ролью? — спросил Фелтерин. Он отнюдь не ожидал от пьяного комика правдивого ответа, но надеялся, что правду за него скажет вино.

— К премьере выучу, — пообещал Раунснуф. — Не беспокойся. Это же совсем небольшая роль!

— Конечно, небольшая. Но очень важная. К тому же не забывай: это не комедия, а трагедия! Ты ведь уже пробовал играть в трагедии, и результат был так себе. Очень был бы тебе признателен, если б ты на время оставил свои наблюдения, хотя бы до открытая, и посвятил все время делам более неотложным. «Распутный Единорог» никуда не денется, а спектакль вполне может провалиться.

Раунснуф, усевшись на пол, задумчиво сплетал и расплетал свои короткие и толстые пальцы. Потом почесал округлое брюшко под пестрым шутовским нарядом и молвил, пожалуй, чересчур смиренно:

— Надо полагать, ты прав. И мне действительно хотелось бы произнести предсмертную речь Рорема и не рассмеяться! «О, ты, чья кровь в моих струится жилах! Ты, кто мне ближе и роднее брата! И кто влечет меня сильней, чем зов природы!..» — Раунснуф так расхохотался, что даже на спину упал, задрав свои короткие ноги со слишком маленькими для такого тела ступнями и дрыгая ими в воздухе. — Нет, правда, звучит так, словно ему позарез в сортир нужно!

Фелтерин тоже с трудом сдержал смех. Вырванные из контекста, эти слова и впрямь звучали весьма двусмысленно.

— Перестань, Раунснуф, — сказал он, протягивая толстяку руку и помогая ему встать. — Иди-ка лучше спать, а то весь дом перебудишь.

— Постой… Дай вспомнить… — произнес комик, отряхиваясь. — Ага! Вот сейчас я тебе покажу, как тот парень ходит…

И он, мгновенно преобразившись, и без всякой посторонней помощи, взлетел по лестнице и заскользил вдоль перил, похожий на легкую тень, — так двигался один из самых знаменитых воров города.

Фельтерин сел и задумался. Раунснуф ухе дважды в прошлом настолько забывался, погружаясь в изучение интересных типажей, что не являлся на представления. Такого больше допускать нельзя, по крайней мере сейчас, на первом этапе работы театра.

Его, конечно, не привяжешь, да и угрожать ему нельзя — только хуже будет: он просто замкнется и будет играть совсем скверно.

Что же делать?

Фелтерин бросил взгляд на кошель с золотом, что дал ему Молин, и снова стал думать, как лучше использовать эти деньги, как благодаря им сделать так, чтобы представление действительно состоялось и спектакль имел успех. Наконец он решил сам посетить «Распутный Единорог».

Однако с утра ему пришлось беседовать с человеком, который оказался самым интересным из всех подданных империи, с которыми ему приходилось встречаться раньше.

Проснулся он с ощущением, что в комнате что-то горит, и хотел было вскочить и закричать, но сдержался. Он прекрасно знал, что, если резко вдохнуть дым, который во время пожара всегда сперва собирается вверху, над кроватью, иногда не выше, чем на ладонь, над лицом спящего человека, можно угореть. Он протянул руку, пытаясь коснуться Глиссельранд, которая вроде бы должна была лежать рядом, а другую руку поднял вверх, надеясь определить, где именно поджидает смерть.

Его ожидали два сюрприза. Первый — Глиссельранд рядом не оказалось. В постели лежал он один. И, кроме того, никакого дыма над головой не было, огня тоже, и воздух был не раскаленный, а просто теплый!

Фелтерин напряг зрение, вспомнив, что по утрам теперь часто видит не так хорошо, как прежде.

И увидел, что находится вовсе не у себя в спальне и не в собственной удобной постели, а полулежит в каком-то шезлонге из красно-коричневого атласа, укрытый легким покрывалом из узорчатой камки. Правда, он был в своей длинной шерстяной ночной рубашке, а шезлонг казался достаточно просторным, чтобы вместить двоих, но это единственное, что хоть как-то напоминало ему о том, что заснул он в своей кровати.

Он находился в просторном зале с низкими потолками и полом из черных и белых мраморных плит, уложенных в шахматном порядке. Толстые коврики были разбросаны там и тут, а в огромном камине, рядом с которым он сидел, ярко горел огонь.

Это и был тот самый источник тепла, из-за которого ему показалось, что в доме пожар. Стены комнаты были обшиты понизу панелями темного дерева, а в верхней части задрапированы шелком темно-розового оттенка с золотым шитьем. На стенах висели какие-то картины в рамах, но рассмотреть, что на них изображено, Фелтерин не мог: все расплывалось и рисунки казались просто смазанными пятнами.

Возле камина стоял слепой слуга, а напротив Фелтерина виднелось разукрашенное резьбой кресло, больше похожее на трон, и на нем человек, закутанный в плащ с надвинутым на лицо капюшоном. Из-под капюшона зловеще светились красным глаза незнакомца.

— Господин мой Фелтерин. — Голос звучал вполне дружелюбно и принадлежал, похоже, человеку молодому, хотя актер так и не смог, несмотря на весь свой опыт, определить (и это очень его беспокоило), кто этот человек: мужчина или женщина? — Знайте, что на самом деле вы находитесь вовсе не здесь.

Хотя, впрочем, вы, вероятно, это и так уже поняли?

Ничего Фелтерин не понял, но кивнул утвердительно: от него явно ожидали, что он должен не только знать это, но и понимать, как это произошло.

— Вот и хорошо, — продолжал голос. — Я предполагал, что столь опытный актер легко догадается, что это всего лишь иллюзия. Некий способ общения. Меня зовут Инас Йорл, я житель этого города, но нечасто выхожу в свет по причинам, которые, возможно, объясню вам позже. Я решил встретиться с вами наиболее удобным для меня образом и прошу вас помочь мне развеять скуку, связанную с тем, что я вынужден все время сидеть дома.

Вот это Фелтерин мог понять! То, что этот человек прячет свое лицо под капюшоном, и то, сколь хитроумно устроил он эту тайную встречу, свидетельствует, по всей вероятности, о каком-то жестоком увечье.

— Вы, должно быть, желаете, чтобы я придумал для вас в театре что-нибудь вроде закрытой ложи? — предположил он. — Чтобы самому видеть оттуда все, оставаясь абсолютно невидимым для других, верно?

— Как вам удалось так быстро меня узнать? — спросил Инас Йорл, и голос его изменился — не тон, но тембр. Это привело старого актера в восхищение: мастерское владение голосом!

И так тонко, как бы невзначай! Именно так он сделал бы сам, играй он подобную роль — Нет, мой добрый господин, вас я не знаю, — возразил он. — Но знаю других, просивших меня о таком же одолжении. У одной прекрасной дамы лицо было изуродовано оспой… Другой человек, благородный воин, не желал демонстрировать страшные шрамы, оставленные ему на память войной… Ничего необычного в подобной просьбе нет. В Ранке у нас по крайней мере одна ложа всегда была снабжена специальными занавесями — как раз для такой надобности. Думаю, мы и здесь можем это устроить, хотя, признаться, не ожидал, что кто-то уже сейчас обратится ко мне с подобной просьбой.

Из-под капюшона донесся смех, и не успел он отзвучать, как голос Инаса Йорла опять изменился: теперь он звучал отрывисто, гортанно, с хрипотцой — так мог бы разговаривать старый вояка. Фелтерин искренне позавидовал его Поразительному умению управлять своими голосовыми связками.

— Ну что ж, по крайней мере, ты обо мне ничего не знаешь!

Это совершенно бесспорно. И я, видимо, пока оставлю тебя в твоем святом неведении, ибо ты здорово насмешил меня своим простодушием. Хотя все равно ты рано или поздно узнаешь.

И мою ситуацию ты разгадал довольно точно. Хорошо, отдыхай пока, Фелтерин Теспиан. Можешь еще поспать. И считай, что заключил самую выгодную сделку в мире: ведь ты способен менять обличье по собственной воле, то надевая ту или иную маску, то снимая ее. А теперь — спи!

Фелтерину ужасно хотелось продолжить столь интересную беседу, еще хоть немного побыть в обществе Инаса Иорла, потому что как раз в этот момент он заметил, что его собеседник явственно меняется — как внешне, так и внутренне; вот уж какому фокусу он бы с радостью научился тоже!