К.Дж.ЧЕРРИ

ЛУЧШИЙ ИЗ ДРУЗЕЙ

Утро на улицах Санктуария; ледяной, режущий ветер сотрясает ставни домов, предусмотрительно запертые, ибо Лабиринт буквально кишит ворами. Моросит дождь, его сносит порывами ветра, и камни под ногами становятся скользкими, а старое дерево темнеет, и грязь на мостовой, набившаяся в бесчисленные щели и трещины, превращается в слякоть.

Но горожане все равно вылезают из своих нор. Захочешь есть — поневоле вылезешь. Все кутаются в плащи и шарфы — и нищие в своем грязном рванье, и преуспевающий маклер, что спешит к портовым складам.

Вот и Аман Нас-йени, самый обычный человек, с ничем не выдающимся лицом и самыми обычными темными волосами, клок которых торчит из-под капюшона; ростом он не высок и не низок, не слишком толст, но и худым его тоже не назовешь. Нас-йени идет неспешным шагом по улицам, закутанный в плащ и шарф и совершенно неотличимый от прочих илсигов с доходами выше среднего уровня — купцов, лавочников, торговцев, кузнецов.

Он тоже торговец и пока еще не разорился, несмотря на недавние ужасные беспорядки, когда в сточных канавах города вместо дождевой воды собиралась кровь; можно даже сказать, что денежки у него завелись именно благодаря этим беспорядкам, когда вдруг всем потребовалось покупать оружие и другие незаконные товары, которыми он торговал наряду со вполне законными, обыденными и всегда нужными людям, и не все могли порой расплатиться с ним деньгами, а иной раз расплачивались покровительством, защитой или даже уничтожением тех, кто ему угрожал, а то и вызволением арестованных товаров, на которых стояла печать ранканской армии. Рынок всегда существовал и будет существовать — так ответил бы Нас-йени, если бы его спросили. Он всегда вел свои дела очень аккуратно и осторожно. Да, Аман Нас-йени был человеком очень осторожным и все сделки готовил, по его собственным словам, чрезвычайно тщательно, будучи к тому же человеком чести, долга и четко соблюдаемых принципов.

Он очень любил своего сына и не раз предупреждал его об опасности, отлично понимая, правда, этого юного идеалиста.

Сыном своим он гордился!

— Будь же благоразумен, — говорил он ему. — Торговля — вот отличный путь к власти.

Но сын его, Берут, отвечал:

— Подумаешь, торговля! Что она дает! Особенно если учесть, что эти ранканские свиньи обдирают нас как липку с помощью налогов да еще конфискуют наши товары!

— А разве я сказал, что надо им подчиняться? — удивлялся Аман. — Разве я сказал, что надо соблюдать все их законы? Не так уж я глуп! — И он постучал пальцем по виску. — Головой работать надо, мой милый. Тут главное разум, а не эмоции. Торговля — это искусство умных. Искусство компромисса…

— Компромисса! С этими ранканскими свиньями?!

— ..ибо компромисс и дает тебе возможность всякий раз оставаться с прибылью. А для этого надо работать головой!

— Ага! А они в ответ будут работать мечом. Нет, отец. Только не в таких условиях, когда у нас запросто могут все отнять. Когда они сами не соблюдают никаких правил. Когда мечи есть только у них. Ты идешь своим путем? Хорошо, иди. А я пойду своим.

И, наверное, мы оба будем правы.

И все это Берут говорил, сверкая глазами и с той самой полуулыбкой, что потом преследовала его отца даже во сне. Как и вид его мертвого тела. Тело сына Нас-йени отыскал два дня спустя там, куда его выкинули ранкане — на куче мусора, где птицы в те мрачные дни собирались огромными черными стаями, охотясь за падалью и мертвечиной. У Берута к тому времени уже не было глаз. А уж что с ним успели сотворить эти палачи, прежде чем до него добрались птицы…

И тогда Нас-йени начал свою войну, торговую. Он остался без гроша, но не продавая, а в кои-то веки отдавая все повстанцам — деньги, оружие, припасы — и щедро платя тем, кто мог помочь ему найти тех ранкан, которые ответили бы на один-единственный вопрос, сообщить ему одну-единственную вещь, назвать одно-единственное имя: того, кто убил Берута.

Его интересовало только одно: кто. Почему — в данный момент значения не имело. Он был настоящим илсигом. Он был человеком чести — илсиги всегда были такими до того, как начали торговать с ранканскими завоевателями, вооруженными мечами, хотя сами илсиги мечей не имели. Он происходил из старинного рода. И наизусть помнил в отличие от многих своих соплеменников всю историю этого рода и знал цену заслугам своих предков.

Теперь он еще лучше понимал — даже он все-таки забыл об этом, пока сын не напомнил! — что кровью в нашем мире можно расплатиться за все, а уж если на тебя свалился такой огромный долг, расплатиться можно только кровью.

Имена этих людей — вот чего он требовал от своих информаторов. Узнайте их имена.

И ответ наконец пришел: пасынки — Критиас и Стратон.

Тогда он начал собирать сведения об этих двоих. Он узнал о том, что они члены Священного Союза, и выяснил, что это означает. Узнал их боевые клички, выяснил их прошлое — вообще собрал о них все сведения, которые его осведомители сумели извлечь из уличных сплетен и разговоров ранканских солдат в кабаках и борделях.

Он не просто желал им смерти. Он желал отомстить. Он желал их полностью уничтожить — неторопливо, причиняя тяжкие страдания, которые разрушают душу, если, конечно, у этих мясников есть душа. И пусть им будет так же страшно, как было страшно их жертвам! Пусть и они испытают безнадежный, всепоглощающий, предсмертный ужас!

И поэтому он не стал трогать Стратона, когда узнал, что тот уже заложил свою душу — ведьме. И поэтому он так мучился и страдал, когда пасынки отправились на север и Критиас собрался уходить вместе с ними. И поэтому он еженощно молился самым мрачным и ужасным богам, чтобы те спасли одного пасынка от войны и ее превратностей, а другого околдовали, да так, чтобы обречь его на вечный ад и вернуть — его, гордого, надменного, могучего Критиаса, — прямо с поля боя, всего в крови, обратно в город, где кишмя кишат маги и волшебники и где заправляет Стратон. Да, ему необходимо было вернуть Критиаса обратно — с местью в сердце; вернуть его, воина, с поля боя к околдованному напарнику и.., да, и любовнику! Несомненно, любовнику, как это принято среди напарников в Священном Союзе! Нас-йени знал теперь в подробностях все, что можно было выяснить о Священном Союзе; он знал всех его членов, изучая факты их жизни, как одержимый, как когда-то изучал жизнь своих конкурентов по торговле. И особенно внимательно он отнесся к этой паре — какой они пользуются репутацией, как ведут себя, как расписаны их дни, когда они спят и едят, какое у них выражение лиц… Даже выражение их лиц было ему знакомо, потому что он не раз приближался к ним — ох, как часто он подходил к ним совсем близко! — то к одному, то к обоим сразу, даже терся о них в толпе, а один раз даже заглянул Стратону прямо в глаза, когда они — совершенно неожиданно — столкнулись нос к носу и он заглянул…

…в эти глаза, которые смотрели когда-то в глаза его сына, в которых не было ни капли жалости, в которых теперь был виден один лишь ад.

«Разве не так, убийца? — думал он. — Я мог бы тогда убить тебя.

Я мог бы всадить в тебя нож и наслаждаться выражением твоих глаз, когда в них полыхнет ужас смерти…

Нет, это было бы слишком просто и слишком, слишком рано.

Живи пока, ранканец. Пусть боги хранят тебя, ранканец, пусть оберегают от любых случайностей…»

Он тогда, налетев на Стратона, улыбнулся ему как можно дружелюбнее. А тот, ранканец, что бы там ни отягощало его совесть, как бы он ни ненавидел илсигов, с каким бы недоверием к ним ни относился — вот к этому, например, что улыбается ему! — вдруг почувствовал замешательство и разозлился: с какой стати к нему прикасается какой-то илсиг!

Пусть себе… А может, он ждал удара ножом в живот?..

И очень часто на улицах города, где Стратон привык ходить одним и тем же путем — а в те времена только полный идиот стал бы ходить все время одним и тем же путем, да только Стратон тогда был чудовищно самоуверен, просто одурманен, и им все больше и больше овладевали силы ада, — Нас-йени улыбался ему той же ласковой улыбкой, в которой вроде бы светилось сплошное раболепие и подобострастие. Слава тебе, победитель! Какой ты храбрый! Ты так спокойно ходишь среди нас и по утрам, и по вечерам, но глаза у тебя уже затуманены, ты же околдован, победитель…

Неужели ты еще не понял, кто я такой? А ведь мать моего Берута всегда говорила, что у него мои глаза, да и рот тоже…

Вот только он тебе не улыбался!

А мать его умерла, знаешь об этом? Прошлой зимой. А вот она с тех пор, как погиб Берут, так ни разу и не улыбнулась. А потом просто взяла и умерла. Приняла разом все лекарства, что я купил.

Разом.

Я твой должник, пасынок. Крупный должник.

Говорят, что пасынки возвращаются обратно в Санктуарий.

И Критиас.., тоже возвращается домой. Что же ты скажешь ему, дружок? Что поведаешь о том городе, которым сейчас правишь?

И с кем ты тогда будешь спать?

И что с тобой сделает Темпус Риддлер?

Каждое утро, каждый вечер. Один из этой толпы.

Часть этой толпы, как и Критиас, мрачный, суровый — суровый воин! — ив этой толпе Стратон уже обречен, он уже ведет себя странно.

И здесь Стратон служит Ей, чье имя произносят только шепотом, да и то редко, самым неслышным шепотом и в кругу только тех илсигов, которые еще помнят: у них все-таки есть Защитница.

Все это приводило в замешательство даже Нас-йени.

Но мучения, которые теперь испытывал Стратон, тот ад, в котором тот ныне пребывал, — да, это приносило Нас-йени удовлетворение! Как и слухи о том, что отношения с Критиасом у него неважные.

И чтобы как-то скрасить ожидание, он вернулся к забавам своей юности: соорудил тир в помещении склада, где теперь почти не осталось товаров — их, правда, было вполне достаточно, чтобы хватило одному человеку, который вовсе не собирался жить вечно.

Когда-то он отлично стрелял из лука, давно это было, в юности, еще в те времена, когда он служил в городской страже. Руки и глаза сохранили все тогдашние навыки, но от ненависти рука может дрогнуть, а глаза может застлать горе. Но поставленная цель придавала его рукам твердость, а взгляду — ясность. Критиас вернулся в город. А Стратон уже превратился в развалину. Итак, один из пары сломлен и стал совершенно непредсказуем.

Ну так уничтожь его. Застрели.

С крыши.

Да так, чтобы самому успеть скрыться, а вину чтоб возложили на его напарника! И чтобы все они стали бояться. Так поступил бы Берут, такая месть была бы полностью в его духе, и она обладала острым, пряным привкусом — до чего же было бы хорошо пустить синюю стрелу с синим оперением, какими всегда пользуется Джабал! И не потому, что Нас-йени имеет что-то против бывшего работорговца, а просто потому, что это вызовет невероятный переполох.

Правда, и ветер все время дует куда-то не туда, и проклятая лошадь этого Стратона вечно мешает..

Но стрела все-таки попала в цель, и это вызвало такую панику и такое замешательство, какого Нас-йени никак не ожидал. Стратон, раненный стрелой, угодил прямо в руки своих врагов, которые уж точно не стали носиться с ним как с писаной торбой; в общем, сделали его калекой. А Темпус, недовольный видом городских руин, а также, надо полагать, ростом влияния колдунов в рядах своих воинов, снял его с командной должности.

И уехал — хвала богам! — оставив комендантом города Критиаса, хотя эту должность прямо-таки жаждал получить Стратон.

Стратон, искалеченный, теперь каждый вечер пил в «Распутном Единороге» до полного отупения, и каждому к тому же было совершенно ясно, что его околдовали; он даже стал печально знаменит благодаря ведьминым чарам, и даже у последних головорезов не возникало желания перерезать ему глотку, когда он тащился из казармы в кабак или обратно. А все потому, что даже в среде отъявленных подонков стало известно: этот человек находится под защитой и, если ему перережут глотку, в отместку будет перерезано гораздо больше других глоток.

В целом все шло, как того и желал Нас-йени: один из его врагов был жив, но жизнь его превратилась в настоящий ад, даже ведьма эта его от своей постели отлучила; да и жив-то он был только потому, что у негожие нашлось настоящего друга, который бы смилостивился и прикончил его. Что же до второго, то он…

В общем, о Стратоне Нас-йени мог больше не беспокоиться.

Оставался Критиас.., и пока в безопасности; и только что занял пост, который ему предоставил Темпус — вероятно, Темпус рассчитывал, что это единственное место, где Стратон может еще остаться в живых, а Критиас — единственный человек, который может помочь ему выздороветь. Нас-йени теперь очень хорошо понимал своих врагов, так же хорошо, как когда-то своих конкурентов в делах торговли — он был опытный торговец и контрабандист и неплохо разбирался в людях. Надо быть полным дураком, чтобы не понимать: его могущественный враг — такой же человек, как и все остальные, и ему нужно то же самое, что и любому другому, например дружба, сочувствие, утешение.., или хотя бы иллюзия всего этого, если уж нет ни настоящей дружбы, ни настоящей любви. Только от них зависит жизнь и процветание любого торговца; только с помощью этих чувств мерзавцы вроде Стратона и Критиаса ломают характеры своих жертв (а заодно и их кости!), уничтожая в их душах всякую уверенность в своих силах.

Только с помощью этих чувств один человек способен разгадать другого.

Охотник должен уметь поставить себя на место дичи. Они ведь все равно связаны друг с другом во время погони — некоей внутренней связью. Нас-йени, теперь не имевший семьи, охотился за двумя жертвами сразу и мог предсказать любую их мысль, предвидеть любой их поступок. В какой-то степени это помогало ему пережить одиночество; именно враги помогали его сердцу биться, а крови — бежать по жилам; их действия давали ему пищу для размышлений и нетерпеливых ожиданий; в общем, он был порой очень рад, что тогда промахнулся.

Итак, первым оказался Стратон. Теперь очередь Критиаса.

Который и так уже страдает. Можно, конечно, просто жить и наблюдать, как он медленно звереет, оставшись один на один с городом, который его ненавидит. Однако Нас-йени знал Критиаса, как собственного сына. И понимал: такое озверение в итоге способно вытравить все человеческие чувства из его души. Знал он также и то, что однажды утром Стратона непременно найдут мертвым — он умрет то ли с перепоя, то ли в результате какого-нибудь уличного происшествия, и от этой смерти его не смогут спасти никакие подкупы, — и тогда Критиас ощутит острую жалость и облегчение, и нарыв будет наконец вскрыт, и боль пройдет.

Но этого никогда не будет ему достаточно.

Критиаса ждет перемена судьбы, на него сейчас со всех сторон валятся проблемы; а для Стратона уже наступил настоящий ад — он потерял всяческие ориентиры в жизни. И план Нас-йени был, в общем-то, основан на потворстве собственным желаниям, собственным чувственным наслаждениям — да, страдания его врагов были для него поистине сладостны, ибо он слишком долго — страшно долго! — сдерживал себя и еженощно молился о здравии своих врагов, о продолжении их жизни…

И все это было совершенно нетрудно для обычного жителя Санктуария, столь похожего на всех прочих его обитателей — с точки зрения захватчиков, разумеется.

Дождь стучит по карнизам, от ветра гремят ставни, и в комнате, где одевается Мория, ужасный холод; она одевается торопливо, не обращая внимания на вонь и убожество этого помещения, которое она делит со Стилчо, последним из служителей ведьмы Ишад. Серый мутный свет падает на постель, где Стилчо валяется, одурманенный той дозой кррфа, на которую у нее хватило денег — да, она сумела купить ему хоть немного сна и покоя, которого он теперь почти не знает.

Какой он все-таки красавчик! И как подходит ей в ее нынешнем воплощении! А красоту эту дал ей колдун Хаут с помощью украденных им магических средств, и теперь Мория очень хороша собой — настоящая светловолосая ранканка! Ну а прежнего облика Стилчо она никогда не знала — она страшно боялась, когда Ишад воскресила его из мертвых; боялась даже посмотреть на него, вздрагивала от случайного прикосновения его ледяной руки и видела лишь те ужасные шрамы, которые нанес ему Морут, король нищих, ему, одному из пасынков, в ту долгую-долгую ночь, когда Стилчо находился у Морута в плену; ему успели выколоть правый глаз и уже собирались выколоть левый, когда вмешалась Ишад.

Ишад тогда взяла его себе, поскольку пасынки все равно отказались бы от него, ожившего мертвеца, зомби. И вот Ишад, чье проклятье привело к смерти всех ее любовников (за исключением Стратона, и только богам известно, почему он остался жив), решила заменить Стратона Стилчо в те страшные ночи, когда ею владело исключительно мрачное настроение и она избегала не только Стратона, но и удалила из дому всех слуг — одного Стилчо оставила при себе; на него-то ее проклятье и обрушилось всей своей силой, и теперь он мог умирать и оживать, умирать и оживать до бесконечности, ибо она управляла его душой, как опытный кукловод марионеткой, и дергала, дергала за ниточки, снова и снова вытаскивая его из ада и отправляя обратно…

Мория не раз видела его тогда по утрам, видела и содрогалась от ужаса — он с таким жутким, чудовищным упорством, сидя за столом, ощупывал все, что попадалось под руку — столешницу, материю, из которой было сшито платье, собственную плоть, — ощупывал, как бы познавая заново, внимательно и осторожно, словно это было нечто драгоценное и чрезвычайно хрупкое.

Она слышала тогда его крики — такого ни одна женщина не должна слышать от мужчины! — слышала, как он, сломленный, в слезах, умоляет Ишад: больше не надо, не надо, не надо!..

И стоило ей увидеть его в те дни, как она начинала дрожать всем телом.

Но именно его руки, мертвяще-ледяные, оказались рядом и поддержали Морию, когда рухнул ее собственный мир. И его доброта, его преданность тронули тогда даже Ишад; в ней вдруг заговорило чувство справедливости, и она вернула Стилчо назад.

Навсегда. И выпустила его на свободу. Да, он стал свободным — насколько может быть свободным человек, которому досталось столько страданий, который до сих пор с криком просыпается среди ночи, когда ему снова снятся ад и те демоны.

Только кррф давал ему полный покой, возможность освободиться от демонов хотя бы во сне. Хорошо было смотреть, как спокойно он спит, видеть его умиротворенное лицо, всегда такое бледное, его закрытый черной повязкой глаз и прядь темных волос, упавшую на лоб… Более ничего темного в его облике не было; все остальное было светлым, белым, словно вымытым дочиста этим светом, что проникал в щель между створками ставен вместе с леденящим ветром.

Мория повязала светловолосую голову старым коричневым платком и достала из тайника в углу обмазанный глиной слиток, походивший на обычный камень, но куда тяжелее любого камня; слиток этот весил, как смертный грех. Или как чистое золото.

Она сунула слиток в старую растрепанную корзину вместе с грязным бельем, тихо скрипнула дверью и осторожно вышла на улицу, оставив веревку от засова внутри, чтобы дверь мог открыть только сам Стилчо.

Она очень боялась, что он проснется и сразу все поймет. И первое, что он проверит, это, конечно, тайник в углу, где они прятали слиток; этот слиток она вытащила тогда из горящего дома Пелеса. Вчера вечером она умоляла Стилчо позволить ей отнести золото старику Гортису, который — она была совершенно в этом уверена — даст ей хорошую цену. Гортис отродясь занимался скупкой краденого; еще с довоенных времен он покупал все у любого вора из любой банды. Она знала, что это честный старик; во всяком случае, он всегда давал самую справедливую цену во всем Санктуарии. И он не станет подозревать, что это золото принадлежит Ишад.

Нет, заявил Стилчо, зло и решительно. Нет!

— Да чего еще тебе надо? — закричала тогда она, слишком громко для этого проклятого жилища, где любой звук был слышен всем, у кого есть уши. — Хочешь, чтобы мы с голоду подохли?

— Лучше подохнуть с голоду, чем снова испытать ЭТО, — сказал он и, крепко держа ее за плечи, зашептал:

— Мория, Мория, это же так опасно! И эта проклятая штука слишком тяжелая!

Такое количество золота твоему перекупщику не по карману! Он же все равно не сможет с тобой расплатиться, он обманет тебя или попросту обкрадет! Вот проклятье! Да послушай же, Мория!

Нельзя с такой вещью таскаться по улицам!

Он страшно разнервничался, его прямо-таки паника охватила. И он так больно сжал ее плечи, что его страх передался и ей.

Уж она-то хорошо знала, каким он может стать, если даст волю своим затаенным опасениям и кошмарам, насколько трудно тогда снова привести его в чувство, ведь он становится совершенно неуправляемым, и ей не под силу сопротивляться старым воспоминаниям (да и не таким уж старым — с тех пор прошло всего несколько месяцев!) о том, как ужасно кричал он тогда, в домике у реки, просыпаясь каждую ночь в ледяном поту от страха… Женщина не может мириться с тем, что в душе ее возлюбленного живет такой страх! И Мории не хотелось об этом вспоминать. Не хотелось, чтобы он опять сломался — ведь он был одновременно и таким сильным, и таким хрупким!

— Ладно. Мы его расплавим, — сказал он.

— Когда? — вскричала она, закусив губу от отчаяния. Они уже не раз обсуждали это. И он всегда обещал ей расплавить слиток, стоило завести речь о том, чтобы его продать. Но для того, чтобы расплавить слиток такой величины, требовалось мощное пламя, а в их хижине развести такой огонь было невозможно. Нельзя было и просто нагреть слиток, а потом разрубить его на куски — сквозь эти стены слышен любой звук. Да и запах горящего дерева и нагретого металла неизбежно просочится в бесчисленные щели и трещины. Тут же завопят соседи — огонь всегда был для их жилищ страшной угрозой — прибегут, начнут барабанить в дверь, угрожать расправой… Они давно догадались, что за человек живет рядом с ними… Странный какой-то, видно, беглый колдун — так они вечно шептались при виде Стилчо, она сама слышала…

Опасные сплетни: колдун здесь означал беду, несчастье, да и сгоревший квартал Санктуария служил отличным напоминанием о деятельности колдунов…

Стоит только выпустить этот слух, и он пойдет гулять по городу — слухи здесь распространяются мгновенно — и станет проклятьем для них обоих. Погрома им тогда не миновать.

А может, и смерти — от перерезанной глотки.

Нет, к Гортису она все равно пойдет! Пусть он заберет этот слиток себе и откроет для нее счет; только денег она никаких не возьмет, разве что немного, чтобы снять жилье получше и купить самое необходимое; да еще взять в аренду какую-нибудь маленькую лавчонку — вот и все, что она хочет получить за свой слиток.

Не так уж много: тихое и спокойное жилище, где Стилчо сможет наконец обо всем забыть, спрятаться за прочными ставнями и дверями с крепким засовом от той тьмы, в которой бродит Она, выйдя на охоту.

Она быстро сбежала с крыльца — обыкновенная женщина с корзиной белья, голова закутана в старый платок, на плечах тяжелая грубая шаль, и одета в неуклюжее длинное платье, скрывающее ее молодость и красоту…

Теперь подальше отсюда, в верхний город, как будто она уборщица, спешащая на работу в какое-нибудь благопристойное семейство, но не слишком богатое, чтобы держать постоянную прислугу. Таких женщин, как она, в центральной части Санктуария тысячи — кухарки, уборщицы, вполне уважаемые матроны и никакие не проститутки, не воровки. И ни один ворюга не польстится на такую, когда вокруг полно более жирной дичи.

Стратон соскользнул с седла и вдруг замер, задержав ногу в кожаном стремени и чуть не напоровшись на стальные пики, что торчали из живой изгороди у дома Ишад. Гнедой жеребец заржал, помотал головой и ткнулся мордой прямо ему в лицо — с грубой силой, как это и положено крепкому боевому коню, пощипал его теплыми-теплыми губами, совсем не такими, какие, по словам Крита, должны быть у любого порождения ада — холодные, мертвые. Жеребец действительно любил своего хозяина. Стратон решил, что это добрый знак. Как и то, что Ишад, которая давно не выказывает по отношению к нему никаких теплых чувств, коня у него так и не забрала, оставила ему этот единственный свой подарок, в котором, по крайней мере, не было скрыто ни одного тайного шипа с ядом.

Стратон заплакал, уткнувшись в шею жеребца. Они так и стояли под дождем, оба давно промокли и продрогли, а сам он к тому же был сильно пьян. Но все-таки еще помнил, что надо поскорее снова сесть в седло и убраться отсюда.

Но так никуда и не поехал. Оттолкнувшись от теплой конской шеи, он с трудом сделал шаг к калитке. Холодное железо ожгло ладонь. Шип с розового куста, росшего у калитки, впился в большой палец, и Стратон машинально сунул палец в рот, чтобы остановить кровь.

Калитка открывалась внутрь. От нее через двор, заросший высокими, по пояс, сорняками и колючим кустарником, тянулась дорожка. Среди черных деревьев, похожих на скелеты, прятался небольшой домик с серым каменным крыльцом.

Стратон двинулся к дому, пошатываясь и тщетно пытаясь преодолеть опьянение, которое, впрочем, было ему совершенно необходимо, чтобы решиться зайти так далеко и заставить себя мыслить трезво, а без этого говорить с Нею было просто нельзя.

Большой палец все еще кровоточил; он осмотрел ранку и вытер кровь о штаны. И тут, услышав скрип дверных петель, поднял голову и увидел, что стоит уже перед самым крыльцом. А на крыльцо вышла Она. Она была так хороша, что у него заболело сердце, — вся, казалось, состоящая из света и тьмы, в черном платье, которое раздувалось на ветру. Аккуратно подстриженные волосы до плеч обрамляли лицо, вскипая, как дым, и падая на глаза — те самые, огромные, черные, что когда-то взяли его душу в полон и теперь угрожали погубить ее.

— Ишад… — Губы отказывались ему повиноваться, зубы стучали. Он продрог до мозга костей на пронизывающем ветру, тем более что здесь, на высоком берегу реки Белая Лошадь, место было открытое.

Во взгляде, которым она его одарила, не было ни тени уступчивости.

— Ишад, мне больно… Я очень страдаю… — Он протянул к ней руку, и боль снова пронзила его, несмотря на огромное количество выпитого спиртного, и стала еще острее на этом холодном ветру, под дождем. Рука болела постоянно, он не мог спать… — Ты же исцелила эту проклятую лошадь, неужели ты мне не можешь помочь?

— Для этого есть врачи.

— Ишад, заклинаю тебя именем Вашанки…

— Темпусу Вашанка не помог. Вряд ли у него еще осталась хоть какая-то власть над этим миром.

— Будь ты проклята!

— Допустим, кое-кто и получше тебя пытался меня проклинать. Лучше уходи, Страт. И немедленно.

Он стоял, не двигаясь с места, весь дрожа и стуча от холода зубами; боль в плече стала тягучей, пронизывающей все тело; она совершенно измотала его в последние дни и ночи — с тех пор как установилась эта ужасная погода. Казалось, он весь пропитан этой болью, у него болели все кости, даже в мозгу он чувствовал боль и вдруг пожалел, что не хватает смелости покончить с собой.

Ну почему он, как последний идиот, надеется, что найдется хоть кто-то, готовый помочь ему справиться с болью? Раньше он не был так одинок. У него была Она. У него был Крит. А теперь все словно с ума посходили. Особенно в последние месяцы. Человек, и раз, и два вкусивший чьей-то любви, всю жизнь будет ждать и надеяться на новую, великую любовь, будет верить, что все снова наладится, станет как прежде. Хотя видит, как двое людей, которых он более всех на свете уважал — да-да, именно УВАЖАЛ, потому что она-то, проклятая, была женщиной до кончиков ногтей! — буквально лишаются рассудка, ведут себя, как совершеннейшие безумцы… А он все ждет, все надеется, что однажды утром они проснутся полностью выздоровевшими, придут к нему и скажут: «Ты уж прости нас…»

Человек, весь мир которого вдруг так страшно перекосило, не способен убить себя. И он не может никуда уйти — даже если лежащее на нем проклятье все время куда-то влечет его — именно потому, что все в его обезумевшей вселенной сорвалось с привычных мест и перемешалось, плохое и хорошее, правильное и не правильное; а более всего потому, что он (все еще!) верит, что если удастся еще немного продержаться, если удастся — пусть силой! — вбить в башку хотя бы кому-то из них капельку здравого смысла, тогда все как-нибудь образуется, все снова встанет на свои места.

— Ишад, будь ты проклята, я вовсе не хотел этого! Я же ничего не понимал! Ишад, чтоб тебе пусто было, хватит! Довольно меня мучить! Открывай эту проклятую дверь!

Да, это он кричал; это его хриплый голос то срывался, то становился по-детски пронзительным, точно у подростка. И это он стоял сейчас на четвереньках в мокрой траве, потому что земля вдруг резко качнулась вправо, перед глазами у него потемнело и он упал, больно ударившись плечом. Он с огромным трудом попытался подняться: подтянул под себя одну ногу, уперся рукой, подтянул вторую ногу и наконец встал; потом повернулся и побрел назад к калитке, думая, что вряд ли ему хватит сил, чтобы дойти до нее и не упасть, а если он упадет, то так и будет лежать под дождем, пока не замерзнет до смерти.