– Я завидую мужчинам, – сказала я. – Они владеют миром, и им не надо ежедневно продаваться, как женщинам, которые хотят выжить.
      – А сколько тебе надо денег, чтобы не продаваться?
      – Мне бы хватило двух тысяч долларов в месяц.
      – Давай я их буду тебе платить, только не продавайся.
      – Это что, стипендия? Ты спятил. Я не твоя любовница, не содержанка и не работаю на панели.
      – Я просто хочу сделать доброе дело. Совершенно бескорыстно.
      – Хочешь почувствовать себя Христом, спасающим Марию Магдалину?
      – А почему бы и нет?
      Мне вдруг стало жаль его. Сильных людей все пытаются использовать. Каждый только и думает, как подобрать крохи могущества, падающие с их уст. Но я не хочу этого делать.
      – Я помню твою джинсовую юбочку, – вдруг сказал он с нежностью. -Твою короткую джинсовую юбочку. Ты бегала в ней по телевиденью семь лет назад.
      – Странно, что ты помнишь. Я ведь не в твоем вкусе. У меня маленькая грудь.
      – Замолчи. Я обожаю маленькую грудь.
      Он протянул ко мне руку и осторожно коснулся моей груди. Его пальцы затрепетали, сделались настойчивее, и я почувствовала, как наливаются соски. Я словно неожиданно была сбита с ног сильным течением и подхвачена бесшумной гигантской волной. Сознание того, что на нас смотрят, сделало почти болезненным ощущение от этой сдержанной ласки.
      – Я немедленно сделаю операцию по увеличению груди, – сказала я, смеясь.
      – Не смей! Я запрещаю. О чем ты думала, когда мы расстались с тобой в прошлый раз?
      – Сначала скажи ты. О чем ты думал?
      – Я первый спросил.
      – Ладно. Я представила себе, как мы будем заниматься любовью.
      – Хорошо получилось?
      – Не очень. Ты был не слишком ловок в моих снах, но это не имело для меня значения.
      – Многие женщины говорили мне, что в сексе они получали от меня меньше, чем ожидали.
      – Но я ведь и не жду чудес. А теперь ты скажи мне, что ты тогда чувствовал?
      – Когда я уехал от тебя, я представил, как я в машине стягиваю с тебя трусики и медленно-медленно вылизываю всю тебя между ног, каплю за каплей, как ты мучаешься от удовольствия и кончаешь раз за разом все сильнее и сильнее. Мне пришлось остановить машину, потому что у меня началась эрекция.
      – И ты кончил в машине? – Да, – просто ответил он.
      От этой картины у меня дыбом встал пушок на теле и намокли трусики. Сердце во мне жарко дышало. Чертово племя журналистов! Нам не нужны действия. Нам нужны слова. Мы даже способны кончать от слов. Мы не мужчины и не женщины, для нас следует изобрести третий пол. |
      – И все же, скажи, как ты себе-это видела,! когда мы вместе?
      – Мне хотелось, чтоб ты взял меня на руки и любил до тех пор, пока я не попрошу пощады. Чтобы ты сделал мне больно, взял меня силой, разрывая на части.
      – А я мечтал о нежности. Как по-разному мы это видим.
      – Послушай, у нас, наверное, вид сумасшедших. На нас все смотрят.
      – Плевать. Хочешь, я сделаю это сейчас?!
      – Что? Залезешь под стол, задерешь мне юбку и вылижешь меня досуха? Давай.
      Только ты струсишь.
      Я поддразнивала его, он сделал вид, что лезет под стол. "Стоп, стоп!" -закричала я, и мы оба рассмеялись. Затерянные в большой, шумной зале, мы глубже и острее чувствовали взаимную близость и отчужденность от всех прочих, и у нашей беседы было только три темы: я – это я, ты – это ты, а все прочие – чужие. Осторожно, ласково я нащупывала мед и шафран его души. Ну, где ты? Почему ты прячешься? Доверься мне. Вот же я, перед тобой, гибкая, теплая жизнь, которая тянется к тебе. Возьми меня, держи меня. Отмой мою душу, запачканную московской копотью и грязью.
      Я искала на его лице следы готовности к капитуляции. И пядь за пядью он сдавал позиции. Улетучивался холодок самозащиты, оттаивал лед, намерзший за годы успеха. В какой-то момент мы оба раскрылись и стали полностью беззащитны, уязвимы, как младенцы. Мы тут же дали торжественное обещание никогда не лгать друг другу, говорить только правду. (Безумие! Как будто это возможно?!)
      Он словно забыл о том, что у нас нет будущего и это последняя наша ночь. Он то и дело забегал вперед, мечтая о том, как познакомит меня со своими друзьями, или планируя какую-нибудь совместную вылазку. Я тут же, не без яда, напоминала ему, что этого не будет.
      Было три часа ночи. Ресторан опустел, и только в углу дремал официант, прикрывшись салфеткой, как белым флагом. Нас не осмелились выгнать. Мы выпали из времени. Где-то я читала, что исчезновение времени есть первый признак влюбленности. В нетерпении мы взялись за руки, но даже поцеловаться нам было негде. Я сжала ноги, чувствуя меж ними тонкую боль усмиренного влечения. Боже мой, как это странно! В моей жизни было много мужчин, одни доставляли мне удовольствие, другие нет. Но никогда я не испытывала оргазма от невозможности прижаться к мужскому телу, коснуться чужих губ губами.
      – Я так больше не могу, пойдем в туалет, – сказал он умоляющим голосом.
      – Ну уж нет, – грустно ответила я. – Если это когда-нибудь произойдет, то только не в мужском туалете. Распугаем всех официантов.
      Наступило отрезвление. Ночь улетучивалась, не суля больше никаких даров. Карета снова превратилась в тыкву, а лошади – в мышей. Мы вышли на улицу, в предутренний холод. В небе едва теплились звезды, словно маленькие лампады на кладбищенских могилах. "Обещай мне, если тебе когда-нибудь понадобится помощь, любая помощь, ты мне позвонишь", – сказал он, заглядывая мне в лицо, – еще такой близкий, но уже отстранившийся. Я кивнула, мечтая только об одном – поцелуями стереть с его лица упрямое выражение. "Мой шофер отвезет тебя домой. Прощай". Я села в машину, боясь стряхнуть с себя прекрасную усталость этой ночи. Все это напомнило мне раннюю юность, когда сон успешно заменялся выпивкой и любовью. Страшно подумать о той минуте, когда машина остановится. Мне бы сейчас ехать и ехать, чтобы заглушить боль. Страшно, когда за окном начнет дымиться серое утро. Что у меня было? Шесть счастливых часов. Не так уж мало. "Титаник" затонул быстрее. Гораздо быстрее.
      Поцелуй Деда Мороза
      Его звали Душан. В постели я звала его "душка Душан", чего он явно не заслуживал. Кроткое югославское имя совсем не вязалось с его несносным характером. Он был маленьким, красивым, увертливым, как угорь, с холодным, ленивым сердцем и по-змеиному гибким телом. И язык у него был, как у змеи, – когда он хотел меня, с языка его капал мед лести, когда добивался своего, шипел, как гадюка, и поцелуи его отдавали стрихнином. Иногда мне казалось, что у него вместо члена костяной клюв, которым он терзает и рвет мои внутренности, словно хищная птица. Наш союз сложился из садомазохистских побуждений, – ему нравилось мучить, а мне мучиться. Он был более толстокожим, чем дорожный чемодан, и не успевала я на него обидеться, как он тут же давал новый повод для возмущения. Мы встречались с завидной регулярностью раз в неделю и воевали в постели с большим пылом. Кое-как наладив эту невеселую любовь, мы держались за нее так же крепко, как держатся родители за убогого, больного ребенка, – чем он слабее, тем дороже им. Даже этот суррогат любви был диковинкой для двух одиночек, затерянных в огромном мегаполисе, – чужестранца, занятого сомнительным торговым бизнесом, и девочки-студентки из общежития.
      Когда Душан, как всегда саркастическим тоном, предложил вместе встретить Новый год, я слегка растерялась. Этот праздник ассоциировался у меня с чем-то плюшево-сентиментальным, розово-пушистым, с запахом мандаринов и подарками в валенках, но никак не с прозаической любовной связью. Но выбор у меня был небольшой – либо слоняться по общежитию из комнаты в комнату, напиваясь до одурения, либо поехать с Душаном за город в престижный партийный пансионат, куда иностранцы за доллары покупали двухдневные путевки. Я предпочла второе.
      Вечером 31 декабря разыгралась классическая новогодняя метель. Душан заехал за мной на своем пожилом "Мерседесе", и мы поехали за город, тревожно вглядываясь в снежную ночную муть за! стеклом. Пансионат оказался огромным серым зданием в очаровательной рамке старого леса. Построен безвкусно, зато с подлинной страстью к совдеповскому великолепию. В номерах "люкс" все, что полагается, даже фарфоровый сервиз на небольшой кухне, из которого я тут же утащила чашку с блюдцем для нужд общежития.
      Душан подготовился к празднику со всей серьезностью. Он переоделся в смокинг, от чего я слегка прибалдела. (До этого я видела смокинги только в кино.) Передо мной стоял расфранченный молодой светский хлыщ. Но я тоже не сплоховала – короткое вечернее платье из рыже-лимонного бархата и туфли на высоченных каблуках, которые я надела из чистой вредности. Душан сразу как-то измельчал, теперь он доставал только до моего плеча. Мы величественно спустились в ресторан, где гостей встречали не- молодые взволнованные официантки в белых на-' колках. Тяжкая гроздь громоздкой хрустальной люстры, просторность натертого до блеска паркета, бархатные портьеры на окнах, в складках которых копилась многолетняя пыль, и порционные тарелочки с салатом оливье на столах. Пушистая елка в центре зала душно и сладко благоухала хвоей. Запах детства. Я растрогалась.
      Мы заключили решительное перемирие на новогодний вечер. Не хватало еще собачиться под звон курантов. Нашей благопристойности хватило минут на тридцать. Мы ели "комплексный ужин" и пили привезенное Душаном французское вино. Он получал удовольствие от моего невежества в винах и менторским тоном зачитывал мне лекцию о свойствах бургундского. "Чтоб ты пропал!" – с тоской подумала я, отпив глоток перехваленного вина и наблюдая, как Душан разделывает рыбу с видом заправского хирурга.
      Наш хрупкий мир дал трещину, когда Душан уселся на своего любимого "конька" – разговоры о сексе.
      – Я где-то читал, что любовь выдумали трубадуры в средние века. Зачем это было нужно, разве мало нам секса?
      – Похоти, ты имеешь в виду?
      – Что у тебя за ужасная манера для всего подбирать неприятные слова?
      – Я просто называю вещи своими именами.
      – Пусть так. Но согласись, что между чувствами быка, трахающего свою корову, и чувствами Ромео к Джульетте разница лишь в степени. Люди назвали это любовью, чтобы высокомерно отделить себя от животных.
      – Меня бесит, когда ты рассуждаешь о любви! Ты, холодный, как остывшая картошка, сексуальный экспериментатор, использующий постель только для трюков!
      – А ты, разумеется, знаешь, что такое любовь, – язвительно заметил он.
      – Во всяком случае, для меня это слово имеет множество значений, неведомых тебе.
      И одно я знаю точно: чтобы полюбить тебя, мне придется сильно поработать над собой. Наши взгляды скрестились через стол, словно шпаги. "Мы же заключили мирный договор, – недовольным тоном заметил Душан, – а ты нарушаешь условия". Я молча чистила апельсин. Мне почудилось, что за столом нас теперь трое, – третьим, словно молчаливый собеседник, сидело одиночество. Сложность наших взаимоотношений возрастала с каждой выпитой рюмкой, но до двенадцати часов мы кое-как дотянули. Мы чокнулись, стоя, уже теплым шампанским, и Душан дотянулся до моих губ. От его поцелуя у меня остался вкус пепла во рту. "С Новым годом!" – с непонятным облегчением сказал он.
      Вокруг уже творилось нечто невообразимое. Снюхавшиеся между собой гости сдвигали столы, пили на брудершафт, целовались взасос и орали дурными голосами песни. "Пойдем", – нетерпеливо сказал Душан, и я поплелась за ним, прихватив с собой шампанское. В номере он стал неторопливо раздеваться, довольный, словно хищник, точно знающий, что жертве от него не уйти. Я стояла у окна и пила тонко-колючее шампанское, чувствуя, как оно щиплет мне язык. Вьюга уже утихла, и лес стоял в полном великолепии, весь поседевший от снега. "Как там здорово! – воскликнула я.
      – Пойдем погуляем". – "Разве мы сюда за этим приехали?" – раздраженно спросил Душан. "А зачем же еще? Или все будет как обычно – чистые простыни и грязные мысли?" Он вытянулся на кровати, совершенно голый, и сказал: "Ну, хватит спорить.
      Лучше иди ко мне, мой распутный котенок, моя девочка-шлюшка". Это я научила его этой игре, которая его дико возбуждала, – игре в проститутку и клиента. Ему нравились непристойности, которые я шептала ему на ухо, ему нравилось засовывать мне в трусики аппетитно хрустящие доллары. Иногда Душан брал купюру и медленно водил ею между моих ног, осторожно касался самых потаенных мест, добиваясь, чтобы выступила капелька прозрачной влаги. Потом эти пахнущие мной деньги он с особым чувством засовывал в мой кошелек. Но этой ночью мне менее всего хотелось играть в эти игры. "Извини, Душан, я не в настроении". – "А какого черта мы вообще сюда приехали? Она, видите ли, не в настроении!" Он грязно выругался. Этому тоже его научила я. Весь богатый запас настоящих, смачных русских ругательств был теперь в его распоряжении, и пользовался им он виртуозно.
      Он подошел ко мне и принялся соблазнять грубее, буквальней. Чем сильнее я сопротивлялась, тем жарче становилось его дыхание. Мы быстро свернули шею голубю мира, и дело дошло до драки. Он повалил меня на кровать, задрал платье и попытался раздвинуть мне ноги. "Я тебя не хочу, я тебя не хочу", – твердила я в припадке бешенства. Он наклонился и укусил мой рот. Я дотянулась рукой до тумбочки, схватила толстую стеклянную пепельницу и шарахнула ею Душана по затылку. Пепельница раскололась надвое. Он резко отпрянул и осторожно потрогал свою голову. "Кровь?! – поразился он. – Ты, подлая стерва, хотела меня убить?!" Я выскользнула из постели и схватила вазу для цветов в качестве оружия. Оба мы выглядели как сумасшедшие – дышащие вином, с бешеными глазами. У меня из губы текла струйка крови, у него кровь склеила волосы на затылке. "Ничего себе Новый год!" – подумала я с внутренней усмешкой, а вслух сказала:
      – Все, угомонись, поганец. А то у тебя пена изо рта пойдет. Я сейчас одеваюсь и ухожу, и не смей меня трогать. Он смотрел на меня с издевкой.
      – И куда же ты пойдешь? Ночь, лес вокруг.
      – К медведям.
      – Денег возьми, глупая. Кто тебя сейчас повезет бесплатно?
      – Подавись своими деньгами. Не хочу облегчать тебе угрызения совести.
      Я открыла дверь, и он крикнул мне вдогонку с бессильной злостью:
      – Дура, я же люблю тебя!
      – Ненависть – тоже форма любви.
      В пансионате гулянка шла уже вовсю. В коридоре, около лестницы лежал безобидный с виду придурок. Он уже не пытался подняться – это роскошь! – он мечтал встать на четвереньки. Я перешагнула через него и направилась к выходу. В лесу стояла такая тишина, что можно было слышать собственные мысли. Ночь казалась совсем светлой от почти полной луны, в воздухе сверкали морозные, переливающиеся иглы. Снег светился такой бархатной голубизной, что страшно было ступать по такому великолепию. В сторожке на выходе из пансионата никого не было, ворота распахнуты настежь. Заходи, бери, что хочешь. Сторожа тоже люди, им Новый год встречать надо. Я вышла на дорогу и побрела в том направлении, в котором, по моим представлениям, находился город. Идти пришлось довольно долго. Ни человека, ни машины. Одни елки вокруг с отяжелевшими от снега лапами. Хоть садись на пенек и волком вой. Хмель из меня быстро выветрился. Я стала тихонько подмерзать и хныкать от горько сосущей сердце грусти, вовсю упиваясь жалостью к себе. Господи, подари мне мужскую нежность! Полцарства за нежность! Когда я окончательно превратилась в сосульку с раскисшими от слез глазами, меня подобрал потрепанный "Москвич". Водитель, вдрызг пьяный мужик лет сорока в заячьей шапке, распахнул дверь и заорал: "Тебе куда?" Он мне показался просто переодетым ангелом-хранителем. "С Новым годом! – заискивающе пролепетала я. – А вы случайно не в город?" – "В город, в город. Садись, подвезу".
      Звали мужика то ли Колей, то ли Петей, поругался он то ли с женой, то ли с любовницей (он ее называл "эта сука") и ехал теперь то ли к сестре, то ли к матери "допраздновать" Новый год. На мой взгляд, он "отпраздновал" его уже в полный рост, но, по его расчетам, ему явно не хватило. Всю его нехитрую историю я выслушала несколько раз, от начала до конца и обратно, против шерсти. Этот Коля-Петя решил сократить дорогу к шоссе и свернул в лес, на узкую просеку.
      "Москвич" героически пробивался сквозь снежные заносы, но на самом выезде к шоссе завяз основательно. Мы несколько раз пытались толкать его, но все напрасно. "Я пойду поищу кого-нибудь на дороге", – сказала я и направилась к шоссе, совершенно пустынному в два часа новогодней ночи. Минут тридцать я коченела на дороге, тщетно пытаясь поймать машину. Когда зубы стали выбивать чечетку, я решила вернуться к "Москвичу" и немного погреться.
      В машине стояла прямо-таки африканская жара, а Коля-Петя спал сном праведных, безмятежно раскрыв рот и нежно, с присвистом похрапывая. Я попыталась разбудить его, даже била по щекам и орала в уши, но он лишь повернулся на бок, устраиваясь поудобнее. Да, здесь ловить нечего. Я выключила двигатель, чтобы он не "угорел" от выхлопных газов, вышла из машины и захлопнула дверь. В машине тепло, мужик в дубленке, ничего – до утра проспится, не замерзнет. Мое спасение – только на дороге. В три часа ночи, когда я уже стучала каблучками изящных осенних полусапожек об мерзлый дорожный лед, я вдруг увидела автобус. Он показался мне сказочным, немыслимым видением. Я выскочила ему наперерез и отчаянно замахала руками. Автобус нехотя затормозил, двери открылись, и я начала хохотать. Такого зрелища я в жизни не видела! Автобус был забит Дедами Морозами, веселыми и пьяными в драбодан. Поначалу я сочла их за безвредную галлюцинацию. Ну, Деды Морозы, ну с кем не бывает! Что мы, Дедов Морозов не видели? Самый шустрый из них крикнул мне: "Снегуркой будешь? Заходи!" Борода у него отклеилась, из-под белой ваты выглядывал молодой черный ус, что придавало ему комичный вид. Черноусый втянул меня в салон и спросил: "Тебе куда?" – "В Черемушки". "Не совсем по пути, ну ладно, забросим. В такую ночь на дороге копыта можно отбросить".
      Выяснилось, что эти Деды Морозы – студенты театрального училища, подрабатывающие на ночных новогодних вызовах. Один даже оказался актером из московского театра, очень степенным и неторопливым, молодняк уважительно звал его Михалычем. Уже пожившая Снегурочка – одна на всех – дрыхла в углу. Штукатурка сыпалась с ее лица кусками, помада растеклась до подбородка, как у стареющего клоуна. Эта компания комедиантов уже отработала свою смену, и теперь всех развозили по домам.
      Увидев, что меня колотит от холода, черноусый тут же налил мне полный стакан водки со словами: "Выпей залпом, дорогуша. А то так и окочуриться недолго". Я немедленно последовала его совету и, чувствуя, как блаженное тепло разливается по телу, сказала:
      – Ин водка веритас.
      – Чего-чего?!
      – Это по-латински, дурачок. Истина в водке.
      – А-а, то-то же!
      Михалыч полез в свой изрядно похудевший мешок, где нашлось все, что полагается каждому уважающему себя Деду Морозу, – шмат сала, колбаса с чесноком и буханка хлеба. Все это он мастерски порезал и с чувством мне сказал:
      – Поверь старому алкоголику, девонька. Сало в мороз согревает лучше водки. Давай закусывай.
      Мы очень весело пили и закусывали до самого общежития. Черноусый вызвался меня проводить. В общаге уже дым стоял коромыслом, когда мы вошли. Быстренько зажав меня в темном коридоре, черноусый потребовал платы за проезд – поцелуя. От него пахло табаком и водкой.
      – Не могу, я чеснок ела, – сопротивлялась я.
      – Я тоже, – с готовностью сказал он.
      – Ну, отклей хотя бы бороду.
      Он оторвал вату с лица и наклонился ко мне.
      – Подожди, – сказала я, – дай хоть на тебя посмотреть.
      Я осторожно сняла с него накладные брови и кусочек ваты, прилипший ко рту. Парень оказался хоть куда и для Деда Мороза целовался совсем неплохо. В моей памяти та новогодняя ночь осталась смачным поцелуем молодого рта, крепким табачным вкусом мужской слюны и той сладкой беспечности ко всем приключениям, которая бывает только в молодости.

СОВЕТЫ ДРЯННОЙ ДЕВЧОНКИ