23 января. Я лежу в третьем родильном доме города Запорожья в ожидании родов. Все здесь чистенько, опрятно, строго размеренно и наводит нестерпимую тоску. По коридору унылыми косяками бродят беременные. Они качают бедрами словно тяжело нагруженные шхуны, и часто вздыхают на ходу. Большинство мимо текущих женщин обладает мощными задами и сильными чреслами, им родить – раз плюнуть. Не то что мне, с моим безнадежно хрупким сложением и тонкими костями. Из чувства мазохизма я пристаю с расспросами к опытным матерям, и те с почти сладострастным блеском в глазах рассказывают мне, какие ужасные муки ожидают меня в скором времени.
      Я вся охвачена нетерпением. Скорей бы уж роковое событие свершилось. Сегодня мы долго препирались с главврачом, милейшим Сергеем Прокофьевичем. Он хотел назначить роды на четверг, мне же симпатичнее среда. "Ну какая разница! – горячилась я. – Днем раньше, днем позже. Девочка уже созрела, я тоже. Мне каждый час ожидания невыносим". – "Но в среду у меня в два часа совещание", – возразил Сергей Про-кофьевич. "Мы поспеем", – клятвенно заверила я. Главврач посмотрел на меня с иронией и заметил: "Ты как будто не рожать собралась, а на поезд торопишься". Это верно, я уже на перроне, и жизнь обратных билетов не выдает. Итак, я рожаю завтра. Честно говоря, я не чувствую прилива того бестрепетного, ясного мужества, которым якобы обладают роженицы. Сегодня врачи проводили со мной долгие подготовительные беседы, пытаясь убедить меня с честью исполнить свой долг женщины. Они твердили, что роды – это естественный процесс, что боль неизбежна, когда даешь жизнь ребенку, что именно через страдания женщина в полной мере может ощутить счастье материнства. Все во мне рычит от негодования. Неужели в конце второго тысячелетия я буду рожать, словно мученицы первых лет христианства?! Я где-то читала, что родовая боль является самым сильным болевым ощущением в жизни человека. И узаконенность этих страданий кажется мне несправедливой. Почему, чтобы подарить жизнь, нужно дойти до порога смерти?
      Больше всего меня раздражает легкомысленная самоуверенность мужчин, которые воспринимают родовые муки как нечто само собой разумеющееся. Они великодушно позволяют женщинам болью оплачивать славу материнства и говорят с эгоистичной беспечностью: "Все рожали и ты родишь. От этого не умирают". В виде успокоительных капель приводятся примеры: "Ты представь себе, как раньше рожали крестьянки в поле или в хлеву, как мучились женщины в войну, как рожают бродяжки под забором и т- Д.", в качестве доказательства аморальности намерения рожать без боли цитируется Библия: "В болезни будешь рождать детей". Все эти Разговоры заражают меня вирусом бешенства. Не хочу быть овцой, ведомой на заклание, не желаю платить за Евины грехи, выцветшие от времени и уже замоленные родовыми муками миллионов женщин. Завтра настанет мой черед принести дитя в мир, и я хочу сделать это с улыбкой.
      24 января, четыре часа утра. У моего изголовья сидит страх. Через два часа за мной придут, и я. Ощущаю, как по спине бегут холодные, щекочущие струйки пота. Вчера вечером у меня так кровоточили нервы от напряжения, что мне вкололи снотворного. Я проспала всего четыре часа и теперь блуждаю в потемках внутреннего "я", не в силах укротить мысли, столпившиеся в голове. Главное – пережить эту ночь, длинную, как столетие. Я в полном одиночестве стою на пороге великой перемены и страшусь обнажить свою слабость перед лицом природной стихии. Еще немного, и занавес поднимется. Я как набухшая весенняя почка, готовая лопнуть. Девочка затихла в животе, и мне немного грустно, что скоро неумолимая сила вытолкнет ее, голую и пронзительно беззащитную, из уютного материнского лона на жесткий яркий свет. Первый ребенок для женщины – это прыжок в неизвестность. Как выглядит моя девочка? Какой у нее характер? Смогу ли я любить ее? Сразу ли во мне проснется чувство материнства? Мне не хочется включать свет, и я делаю записи на подоконнике, где лежат желтые пятна от фонарей. Я смотрю на яркие разноцветные звезды в небе и гадаю, не изменила ли я гороскоп своей дочери, сама, выбрав ей, день рождения, не спутала ли я ненароком звездные нити, из которых плетется ткань ее судьбы. Какая ясная хрустальная ночь за окном! Только в январе бывают такие прозрачные ледяные ночи. Воздух полон снежных, переливающихся игл. Сегодня будет отличный денек для появления на свет.
      24 января, вечер. Сонечка пришла в мир в два часа дня, и Сергей Прокопьевич не успел на совещание. Мы рассчитывали, что она вылупится в половине второго, но моя дочь, как все женщины, сочла нужным опоздать. Я же принадлежу теперь к числу тех немногих счастливиц, что рожали в полном сознании и, благодаря усилиям врачей, почти не испытывая боли. То, что в развитых странах давно стало нормой, у нас (я имею в виду территорию бывшего Союза) пока является редчайшим исключением. Я таки осуществила вековую мечту женщин родить ребенка без криков и стонов.
      Но все по порядку. В восемь часов утра меня, всю чистенькую, в ночной сорочке, дрожащую от страха, привели "в родильное отделение. Пока акушерка готовила мне постель, я от нечего делать читала объявления на стенде.
      Одна бумажка привлекла мое внимание: "Заявление роженицы такой-то-сякой-то гинекологу такому-то. Прошу считать мою просьбу о зашивании недействительной. Подпись, число". "Что за бред!" – подумала я. Позже мне рассказали, что несколько дней назад одна леди, рожая в муках, призывала на головы мужчин всевозможные проклятия и орала приблизительно следующее: "Зашейте меня к чертовой матери! Чтоб ни одна сволочь не могла в меня залезть! Чтоб этим е…рям не обломилось!" Она так донимала врача-гинеколога, что он, приняв ребенка, с самым серьезным видом начал готовить инструменты для зашивания. На панический вопрос роженицы, что с ней собираются делать, он весело ответил, что, вняв ее слезным просьбам, решил 3аШить ее на скорую руку. Дама пришла в ужас, после перенесенных мук плотские утехи показались ей вдвойне привлекательными, и она тут же написала официальное заявление об отмене ее опрометчивого решения. Я уже тоже подумывала, не зашиться ли мне когда меня пригласили на гинекологическое кресло. Нет ничего вульгарнее позы, которую женщина вынуждена принимать во время осмотра. Мне прокололи околоплодный пузырь, и ванночка, где плавала моя девочка, дала течь. Рыбка будет выбираться сухопутным путем. В книжках, написанных преимущественно мужчинами, я читала описания начала родов как резкой адской боли, нападающей на роженицу, словно убийца на жертву. Я легла и стала ждать мучений. Первая схватка пришла как волна, легонько потянула низ живота и отпустила. Вторая последовала через несколько минут, причинив нежную, почти вкрадчивую боль. Это было похоже на прилив и отлив. Через полчаса схватки участились, разыгрывалась легкая буря, – так в музыке идет постепенное нарастание звуков крещендо. К тому времени, когда я начала постанывать, мне сделали укол в поясницу, между третьим и четвертым позвонком. Этот особый вид наркоза называется эпидуральной анестезией. Наркотическое вещество смешивается со спинномозговой жидкостью и анестезирует спинномозговые нервы. Происходит странная вешь: сначала в ноги идет приятное тепло, потом тело ниже ребер холодеет и полностью теряет чувствительность. Я даже не могла пошевелить пальцами ног. Голова работала ясно, и я испытывала пугающее ощущение, как будто у меня отрезали половину тела. От холода меня била дрожь, и как я ни пыталась сжимать челюсти, зубы все равно отплясывали чечетку. Анестезиолог объяснил мне, что холод вполне естествен при наркозе.
      Вокруг шла успокаивающая медицинская суета меня подсоединили к электромонитору и капельнице. Обмотанная странными металлическими ленточками, с катетером в позвоночнике и иглой в вене, я походила на космонавта, отправляющегося в полет. Монитор рисовал на экране кривую схваток и регистрировал удары сердца ребенка. Я слушала этот ритмичный стук и все время боялась, что он вот-вот прервется. Схватки усиливались. Положив руку на живот, я чувствовала, как каменеет и расслабляется матка. Я боялась, что неосторожная природа может раздавить вместе со скорлупой и сам орех. Девочка пустилась в опасное, изнурительное путешествие – протискивание через узкий, твердый туннель, образованный костями таза. Ей сейчас не позавидуешь – каждая схватка сжимает ее мягкую головку и вгоняет в костное кольцо. Врач обследовал меня и заявил, что пора переходить в Родильный зал. Меня пришлось везти на каталке – я не чувствовала ног.
      В полдень наркоз стал отходить, и я столкнулась с болью на самом пике спазм. Я взвыла, как попавший в капкан зверек, и принялась извиваться на кресле. При каждой схватке мне казалось, что я слышу треск собственных костей. Природа, этот безжалостный палач, выдавливала из меня ребенка с суровой методичностью. Разжигающая боль опоясала таз, и я взмолилась:дАайте мне еще наркоза! Я не выдержу!" Сергей Фокофьевич попытался меня убедить: "Даша, сталось немного. Если снова сделать анестезию, ты не сможешь тужиться". – "Смогу, – уверяла я, чуть не плача. – Вы дайте мне небольшую порцию". Надо мной сжалились, и через некоторое время я почувствовала блаженный холод растекающийся в низу живота. Господи, какое варварство, что наши женщины рожают без анестезии! Не больше получаса боль разливалась по моему телу, а мне казалось, что я сотру собственные зубы в порошок. Что же тогда говорить о страдалицах, рожающих по трое суток!
      Под действием анестезии я задремала, и сквозь неплотный сон вскоре ощутила схватки совсем иного рода. Близился конец. Боль уже была не противницей, а союзницей. Где-то я читала, что надо принимать судороги, как боксер на ринге принимает удар, – он расслабляется и словно пропускает его через себя, не противится болевому шоку. Я попробовала применить тот же метод, и когда следующая волна схватки накрыла меня, поддалась ей и позволила нести себя. Боль как бы скользнула поверх тела, не затронув глубинных слоев. Когда понимаешь суть физического страдания, легче его вынести.
      "Вот уже черные волосы показались. Даша, тужься!" – велел Сергей Прокофьевич голосом генерала, командующего сражением. В припадке вдохновения я взялась за дело. Я надулась, словно воздушный шар, и попыталась вытолкнуть девочку с максимальным усилием, щадя ее слабость. Труд потуг – это грубая, грязная, кровавая работа, лишенная признаков изящества. В ней нет ничего возвышенного. Я удивляюсь, как мужчины-гинекологи, не раз принимавшие роды, могут после этого спать с женщинами.
      Вот он, момент освобождения. Что-то выскользнуло из меня, и раздался отчаянный крик. "Девочка", – сказала акушерка, показывая мне красный, еще мокрый живой комочек. Крайняя острота этой минуты сдавила мне горло. Господи, неужели эта маленькая пищащая обезьянка с крошечными скрюченными ручками и ножками моя дочь? Девочку замотали в кучу тряпок и одеял и положили на стол. Я забеспокоилась: "Ей закрыли носик. Она не может дышать". Вокруг засмеялись: "Не бойся, с ней все в порядке". Я не испытывала ровно никаких чувств к этому тщедушному существу, кроме внезапно навалившегося чувства долга, которое придется волочить за собой всю жизнь.
      Меня стали готовить к общему наркозу, чтобы зашить разрез промежности. Девочка шла, прижав ручку к голове, словно солдат, рапортуя о своем появлении на свет. Пришлось сделать разрезы, чтобы помочь ей выбраться. Вскоре я почувствовала странный привкус во рту, у меня закружилась голова, и я полетела вниз по длинному-длинному коридору. Лететь было скучно, пока я не добралась до квадратной желтой комнаты с грубыми деревянными скамейками по периметру. Это было нечто вроде комнаты ожидания. Я почувствовала тоску смерти и уселась жДать, когда меня позовут. Вокруг деловито сновали какие-то люди с бумагами в руках, не обращая на меня внимания. "У них, наверное, неразбериха, – подумала я. – Слишком много покойников". Наконец меня позвали чьи-то резкие голоса:
      "Даша, просыпайся!" Я удивилась: они просто не знают, что меня уже нет. "Я вижу смерть", – отчетливо услышала я свой собственный голос. В моем мозгу извивались и скрещивались чрезвычайно изысканные мысли, они вспыхивали, словно острые, болезненно яркие лучи "Даша, открывай глаза", – настаивали голоса. "Я умерла", – возразила я, не желая выходить из желтой комнаты. Вместо реальности у меня был богатый выбор призраков – их шествие я, как Макбет, наблюдала в одиночестве. "У тебя родилась дочь. Ты знаешь об этом?" – спрашивали голоса. "Нет. А она жива?"
      – "Тьфу ты, Господи, жива!" – "А я умерла", – упрямо заявила я, наблюдая, как медленно раскалывается зеркало моего сна. Вынырнув из-под его обломков, я увидела потолок с множеством ламп. "Наконец-то, – облегченно заметил кто-то. – Ты пришла в себя?" – "Да, я могу даже посчитать лампы на потолке", – сказала я и насчитала, кажется, в два раза больше. Люди вокруг улыбались мне и что-то разом говорили. Я разочарованно вздохнула: у меня украли мою смерть.
      Одурманенное сознание медленно возвращалось к действительности. Мне поднесли девочку. Она вежливенько приняла мою грудь и сонно пожевала сосок, не открывая глаз. После путешествия вне времени и пространства все вокруг казалось нереальным. Единственной реальностью был холод – на животе лежал пузырь со льдом.
      25 января. Сегодня познакомилась с дочерью-В шесть часов утра медсестра всучила мне белый кокон из тряпок. Я к встрече не подготовилась и смутилась, как девушка на первом свидании. Нас оставили один на один, я положила сверток на стала рассматривать крохотное личико багр°в0Г0 Цвета" единственное, что можно было увидеть в ворохе пеленок. Девочка открыла глаза и уставилась на меня с полнейшим безразличием. Я вглядывалась в сонную темноту зрачков этого маленького сфинкса, пытаясь разобраться в собственных ощущениях. Вот я и снесла яичко, но прилива материнских чувств пока не ощущаю. Весь день под окнами надрывались от крика мужья: "Мань, покажи дочку! Ой, ну вылитая бабушка!" "Оля, у мальчика отцовский нос, поверь мне!" Ума не приложу, как можно с улицы рассмотреть в окне четвертого этажа носик ребенка, закутанного в кучу тряпок и одеял.
      Наш этаж напоминает богадельню или инвалидный дом – по коридору осторожно передвигаются, держась за стенки, женщины-полутруиы. У большинства из нас адским огнем горят швы на промежности. Поскольку трусы в роддоме запрещено носить, женщины умудряются удерживать между ног свернутые тряпки, от чего походка приобретает странный утиный характер, у таких нерасторопных, как я, тряпки вечно вываливаются на пол. Кормят неплохо, но поесть можно только стоя: садиться запрещено, так как швы могут разойтись. Ноющая боль в промежности способна доконать самых терпеливых, я. Даже не рискнула еще помочиться. Сегодня, когда пожилая нянечка выдавала мне положенный сверток тряпок, мне стало так плохо, что я прислонилась к стене и застонала. "Что ж вы, девки, Все стонете! – изумилась няня. – Терпите, роДйть – это вам не посрать сходить".
      Соню приносили шесть раз, и, по правде сказать, я даже заскучала. Она все время спала Я рассматривала ее еще не затуманенными любовью глазами и нашла, что она совершенно на меня не похожа. Ее тельце вылеплено из того же теста, что и мое, но неведомый пекарь положил туда иные дрожжи. Кроме гордости, что я произвела на свет такое крупное дитя, я пока ничего не испытываю.
      26 января. Утром переполошила все отделение. Я лежала и ждала, что мне принесут ребенка. Приехала каталка с младенцами, медсестры торопливо хватали вопящие свертки и разносили по палатам. Я скучливо зевала и вдруг заметила, что прошло уже десять минут, а девочки все нет. Собственная реакция изумила меня до крайности. Я подскочила, кое-как натянула халат и выбежала в коридор, крича, что у меня пропал ребенок. Растрепанная, в распахнутом халате, вся в слезах и соплях, я напоминала фурию. Акушерки уставились на меня, как на привидение. Заведующий отделением прочел мне лекцию на тему, что негоже молодой матери впадать в истерику только потому, что ребенка задержали для врачебного осмотра. "А вы что, не знаете, что у женщин бывает послеродовая депрессия?!" – парировала я. "Возьмите себя в руки, – сурово велел он. – Наденьте косынку, вымойте руки и грудь, выпейте успокоительного".
      Когда Соню принесли, я замучила ее ласками и так тормошила, что она приоткрыла голубые бусинки глаз и возмущенно запищала. Что это со мной? Пресловутый материнский инстинкт?
      27 января. У меня развивается паранойя. Сегодня ночью добрейшего вида нянечка забирала Соню из моей палаты. Она так мило сюсюкала с девочкой, что вызвала у меня подозрение. "С какой стати, – думала я, – няне, через руки которой прошли тысячи детей, так ласкаться с Сонечкой?" У меня возникла сумасшедшая мысль, что мою дочь хотят украсть. Я вышла в коридор и тайком проследила за добродушной пожилой женщиной, убедившись, что она отвезла каталку с младенцами в детское отделение. Одно предположение, что кто-то может посягнуть на мою кроткую, толстощекую Соню, вызывает у меня ужас. Во всем, что касается дочери, я, кажется, теряю чувство юмора.
      28 января. Снился безумный сон. Молодой мужчина разительной внешности с совершенно белыми волосами и бледным, луноватым лицом, ярко отмеченным блестящими синими глазами, приговорил меня к смерти. Он долго гоняется за мной и наконец ловит меня в огромном зале, полном множества людей. На мне нет ничего, кроме алой ночной сорочки. "Вот и хорошо, – смеется мой враг, – на алом не видна кровь". Он достает острый длинный нож, вводит его в меня и протыкает насквозь мою матку. Я почти задыхаюсь от сладкой боли, похожей на оргазм, убийца оставляет меня истекать кровью на холодном каменном полу и говорит на прощание:
      "На миру и смерть красна". Вокруг ходят люди, небрежно переступают через мое неподвижное тело, я пытаюсь кричать, но голос мой сипит и рвется. Проснулась в обостренном состоянии неукротимого вожделения с обильной испариной на лбу. Белые струйки стекали с сосков, простыня подо мной вымокла насквозь. Груди разрывались от прибывающего молока, резко подскочила температура, и меня бил озноб. Пришел врач и после осмотра велел немедленно сцеживаться. До трех часов ночи я, плача от боли, неловкими пальцами выдавливала из каменных грудей желто-белые капли.
      7 февраля. Сонечка – препотешное создание. Сегодня мы принесли ее домой, развернули, и я наконец-то рассмотрела своего ребенка. У нее средневековая внешность, как на портретах шестнадцатого века, – круглый, упрямый, как у козочки, лобик, тяжелые веки и двусмысленные углубления в уголках рта. Голова словно на нитке держится, темные волосики стоят дыбом. Она молчалива и погружена в себя. Детский врач в роддоме говорила про нее: "Рассудительная девочка. Кричит только по делу".
      Я не вижу в дочери ни одной своей черты. Вылитый отец. Моя сущность, но отлитая в иную форму. Обидно -¦ мое тело трудилось девять месяцев, создавая человечка из своих лучших материалов, а муж обстряпал только плевое дельце зачатия, и на тебе – дочь похожа на него, а не на меня.
      Я еще не знаю, люблю ли я свою дочь, но она нуждается во мне – это меня обезоруживает. Я по десять раз за ночь встаю, чтобы убедиться, что Соня существует и дышит. Девочка так невинна, что ее можно причастить без исповеди, – У нее душа просвечивает сквозь кожу. Я для Соли сейчас – только теплая, полная молока грудь. Она, как жадная пиявка, припадает ко мне прожорливым ротиком, и я узнаю новый кайф – удовольствие служить пищей для другого существа, быть съеденной. Любовь движется путаными тропами, и никогда не знаешь, где и когда она возьмет тебя за горло.
      6 мая. "Кто сказал, что мадонна не может быть блядью? Может", – уверенно думала я, разглядывая в музее портреты мадонн с толстенькими младенцами на руках, – их лица в тихом жару, святой блеск в глазах и лукавые губы. Жизнь подтвердила мою догадку. Когда меня выпустили из роддома после двухнедельного заточения с пищащим свертком в руках, первая моя мысль была простой, как правда, – неплохо бы потрахаться. А что вы хотите? Лишите здоровую, сексуально озабоченную женщину согревающего мужского внимания, оставьте ее вызревать в покое, словно овощ на грядке, и через девять месяцев вы получите законченную нимфоманку с беспокойным 3УДом между ног, опасную, как граната с выдернутой чекой. Осуществить столь простое желание, как секс, оказалось крайне трудным делом. При первом же любовном натиске все мои интимные места, заштопанные на скорую руку после родовых разРьвов, затрещали по швам в буквальном смысле. Мои груди, выросшие до размеров гигантских сточных тыкв (впервые в жизни!), от возбуждения переполнились молоком и брызнули обильными белыми фонтанчиками. Молочные реки неудержимо разливались в течение всего эротического процесса. Все вокруг было мокреньким и липким – простыни, супруг, ну и я, разумеется. Но самым разочаровывающим оказался тот факт, что мой любовный тоннель, прежде такой приветливый и узенький, после родов расширился до невероятных размеров. Про такой в народе грубо и точно говорят: "Ведро со свистом пролетает". Эта торричеллиева пустота требовала немедленного заполнения мужским жезлом, сходным размером с хорошей палкой докторской колбасы. А поскольку в природе такого не имелось, чувство физической неудовлетворенности росло как на дрожжах. Желание скользило по мне, как огонек по бикфордову шнуру, и нервный взрыв был неминуем. Общество обычно рисует себе положительный образ молодой матери, как две капли воды схожий с Наташей Ростовой, которая "растрепанная, в халате, могла выйти большими шагами из детской с радостным лицом и показать пеленку с желтым вместо зеленого пятном, и выслушать утешения о том, что теперь ребенку гораздо лучше". Этот образ опустившейся Наташи, забросившей все свои очарования ради семьи, почему-то считается идеалом, почти иконой для начинающих матерей. Помню, каким шоком было для моих родственников, когда я, сидя у кроватки новорожденной, полировала себе ногти и красила их в вызывающий черный цвет. Это сочли вопиющим нарушением приличий.
      Все истерики, слезы, взрывы кормящих матерей обычно приписывают естественным трудностям ухода за младенцем. И мало кто придает значение такой "мелочи", как пробуждение самки в рожавшей женщине. От недавней роженицы начинает исходить бешеное электрическое напряжение, она становится сверхчувствительна к случайным прикосновениям, точно старая дева. Невинность ее новой роли, сопровождаемой умильным агуканьем младенца, и сексуальная одержимость тела создают пикантный эротический контраст.
      Молодая женщина встает на кровавый путь желания – с могущественным ядом в сердце, с греховным блеском в глазах. Большая ошибка мужей – пытаться препятствовать неизбежному. На женском языке этот новый процесс называется "вторично перебеситься". Женщина готовиться вновь лишиться чести – на этот раз чести замужней женщины. И смысл не в том, чтобы заткнуть вечно алчущую "дырку" доступным способом. Смысл заключается в желании женщины вновь ощутить уверенность своего тела, перестать быть просто машиной для человекопроизводства, хоть на время избавиться от вопросов окружающих: "Как чувствует себя малыш? Прибавил ли он в весе? Почем вы покупаете памперсы?" я помню, как я сбегала из дому и кружила по улицам с алой помадой на губах, в прозрачном до дерзости платье, в поисках случайного Флирта.
      По американской статистике каждая вторая испытывает послеродовую депрессию и болезненное ощущение сексуальной неудовлетворенности в течение года. Что делать мужьям, замечающим признаки сексуального "бешенства" в своих половинах (обычно женщины бросаются покупать в сумасшедших количествах нижнее белье, чулочки, эротические тряпочки и прочую возбуждающую дребедень)? Главное, не мешать. Любое действие рождает противодействие. Измена, исполненная лишь в воображении женщины, может стать реальностью, если ее спровоцирует ревность мужа. Как правило, перевозбужденные женщины ограничиваются флиртом, уличными знакомствами, игрой в поцелуи, атмосферой маленькой тайны. Своеобразное бегство из страны добропорядочности. Через год-полтора, когда влагалище сократится до нормальных размеров, когда материнский долг войдет в привычку, когда женщина снова начнет полноценную жизнь, запретный плод потеряет часть своей привлекательности. Ждите, и поможет вам в этом бог матерей и любовников.
      Арабские записки
      13 августа. Существует легенда. Когда Бог второй раз пришел на землю, он взялся за ревизию своих владений. Пролетая над Америкой, Господь подивился необратимым переменам -понастроили небоскребов, мостов и "Макдоналдсов". Европа разочаровала его Эйфелевой башней, автомобильными пробками, сосисками с пивом и ночными созвездиями кабаре. Добравшие! до Йемена, Господь обрел наконец тихое пристанище. "Вот, – облегченно заметил он, – вот место, где за две тысячи лет ничего не изменилось".
      Положа руку на сердце, могу заверить, что легенда недалека от правды. В Йемене, действительно, можно услышать тысячелетний скрип планеты, которая трется о свою изношенную ось. Ступая на желтую библейскую землю Саны, города, основанного еще сыном Ноя Симом, и чуя вкрадчивый запах канализации, можно смело переводить часы на несколько веков назад. Эту древнюю, усталую страну с нетронутой культурой населяет столько воспоминаний, что она предпочитает держаться за прошлое, когда античные географы называли Йемен "Счастливой Аравией", чем строить настоящее. Скидывая вчера в чемодан вещи, я похвасталась мужу: "Вообрази! Там живет плащеносный павиан!" – "А пальтоносного коня там нету?" – рассеянно осведомился он, не отрываясь от газеты. "Нет, коня в пальто нету, – с сожалением ответила я.
      – Зато водится зебувидная корова, горбатая, как верблюд".
      Этикет путешествий по арабским странам. Давно разработан русскими. В качестве любимого "наркотика" для йеменских друзей, учившихся в бывшем Советском Союзе, хорошо захватить с собой сало, – несмотря на скверное отношение Мусульман к свинине, салом дорожат как первой Русской любовью. Памятуя о сухом законе, необхоДимо затариться водкой. Правда, в количестве. Двух бутылок, на таможне все равно отберут из-Иц1ек. Есть еще проверенный способ – переливать спиртное в пластиковые бутылки из-под кока-колы. Вкус к нелегальщине сидит у русских в крови. Меня выловили в самолете йеменской компании, когда я чересчур часто прикладывалась к невинной на первый взгляд бутылке пепси. Полагаю, у меня подозрительно блестели глаза. "Что это у вас?" – строго спросил стюард, я с детства не умею врать и честно ответила: "Водка". – "Немедленно спрячьте, вы оскорбляете чувства мусульман". – "Интересно, с каких это пор пепси оскорбляет ваши чувства? В конце концов, мы находимся в воздухе". – "Не забывайтесь, вы на борту йеменского самолета. Стыдитесь, мы пролетаем Мекку", – заметил он, указывая на иллюминатор. В самом деле, внизу сверкала звезда великого города. Первое, что удивляет новичка в Сане, столице Йемена, – это хроническая одышка. Трудно подняться даже на второй этаж, не запыхавшись. Город расположен на высоте 2100 метров, и нехватка кислорода составляет 25%. Вода здесь кипит при 80 градусах, что затрудняет, например, обычную варку картошки. Ворота старого города запирались ночью на ключ, словно в сказке, еще каких-нибудь тридцать лет назад. За толстой глинобитной стеной начинается своеобразный музей йеменской архитектуры: скопишь средневековых восьмиэтажных каменных домов, источающих прохладу. Хитроумная комбинация узких, как щели, улочек заполнена ярмарочной суетой. Здесь можно купить все дары земли* плоды рук человеческих. Старый город испускает сложное благоухание – волнующий запах пряностей, ароматы йеменского чая с кардамоном и корицей и киша (отвар кофейной шелухи, по вкусу напоминающий смесь кофе и чая), запахи свежего хлеба, жаренных в масле сладостей и запах гнили, исходящий от мусорных куч. Здесь продается свежее масло, которое сбивает верблюд, двигаясь вокруг маслобойки. В ряду специй от перца першит в горле. Ввинчиваясь в пеструю толпу, бродят западные туристы, выпытывая у старых стен их тайны в надежде услышать тот самый шепот веков, который им посулили туристические фирмы. Они толкутся у лавок, где продается серебро и оружие VIII-XIX веков – мушкеты и карабины за какие-нибудь 30-50 долларов. Некоторые делают на этом бизнес – скупая в Сане за бесценок оружие и продавая его европейским коллекционерам за сумасшедшие деньги. В старом городе узнаются последние сплетни, а в харчевнях заключаются торговые сделки. Изредка на воротах вывешивают отрубленные за воровство руки в назидание остальным. Последний раз, когда семь отрубленных Рук, гниющих под солнцем, украсили вход в старый город, изумленный шепот зевак вызвал массивный золотой перстень, оставленный на толстом мужском мизинце.
      Йеменцы обычно не выходят на улицу без Джамбии – кривого, с широким лезвием кинжала в зеленых ножнах. Его форма и отделка часто зависят от социального положения владельца.
      Кинжалы украшают серебром, старинными золоЬ1Ми монетами, а рукоятку делают из рога носорога" привозимого из Африки. Есть джамбии ценой в сто тысяч долларов, передающиеся из поколения в поколение, их надевают в торжественных случаях. Иногда, чтобы выйти из дома на ответственный прием, хозяин драгоценной джам-бии вынужден брать с собой охрану. Но эти кинжалы имеют ценность только в пределах Йемена. Первое время я думала, что большинство мужчин здесь страдает хронической зубной болью – у всех раздута одна щека, в виде флюса. Выяснилось, что местные жители обожают часами жевать кат (наркотическое растение). Этим балуются даже дети. В обиходе есть такой термин – "обжеванный".
      Цивилизация довольно энергично вторгается в жизнь йеменцев – любому бедуину понятно, что кочевать по пустыне гораздо удобнее на джипах, чем на верблюдах. К машинам относятся разумно, как к средству передвижения, – их не принято чинить. Вот и ездят они, битые-перебитые, хлопая бамперами на ветру и демонстрируя отсутствие дверей. Поскольку правил дорожного движения фактически не существует, аварии – дело обыденное. Несмотря на непотребный внешний вид машин, тяга к прекрасному их владельцев выливается в весьма причудливые формы -на фарах рисуют томные глазки с Длинными ресницами, капот украшают павлиньими перьями (или крашеными петушиными) и бумажными цветами. По периметру автомобилей крепят металлические решетки с разноцветными птичками, рыбками, зверюшками и плеточками. Собак, перебегающих дорогу, водители безжалостно. Давят. Нет хуже ругательства для мусульманина чем "собака". В их представлении это нечистое животное, они искренне недоумевают, почему белые держат этих тварей у себя дома. Собаки платят арабам той же монетой ненависти.