– Чему ты смеешься? – удивился полковник, взяв меня в свои сильные руки. Я снова рассмеялась, чувствуя хмельное наслаждение быть беспомощной в таких властных объятиях. Он целовался со знанием дела, но я уперлась руками в его грудь, чтобы не допустить собственного возбуждения.
      – Этого никогда не будет, вам лучше уйти, – сказала я, улыбаясь. Мы препирались еще минут пять, пока он все-таки не ушел, недовольный и злой.
      "Солдафон, – с легким презрением подумала я, потирая запястья, которые во время нашей маленькой борьбы полковник слишком сильно сжимал. – В своем деле, на войне, он хорош, но увольте меня от его нежностей. Впрочем, скверная девчонка, ты должна признать, что тебе нравятся маленькие грубости".
      На следующее утро я уехала из Цхинвали с колонной российских бронетранспортеров.
      Я ехала в стареньком "Запорожце" вместе с эмигрировавшей осетинской семьей.
      Когда мы проезжали грузинские села, бедный глава семьи, сидевший за рулем, все время дрожал и покрывался потом, а его женщины громко молились. Это было действительно страшное зрелище. Все мужское население сел выстроилось вдоль дороги, гремя автоматами и металлическими палками. Казалось, что нас пропускают сквозь строй. И хотя нас сопровождала боевая техника, я тоже почувствовала легкий укол страха. Когда опасный участок остался позади, бедный водитель выскочил из машины помочиться. Штаны у него были совершенно мокрыми.
      Цхинвали сохранил мое детское ощущение, что война -это игрушка для взрослых, приключение с большой буквы. Я по-прежнему уверенно шла вперед, не зная страха, – бессердечный, упрямый, легкомысленный ребенок. Война в Нагорном Карабахе открыла мне неведомый мир преступлений и жестоких людей, который ранее находился за пределом моего кругозора. Самоуверенность моя разбилась, как хрупкий бокал.
      Я, избалованная сладкими булочками, получила свою порцию черствого и беспощадного хлеба жизни. После Карабаха я надломилась, моя походка перестала быть такой легкой и беспечной, я научилась спотыкаться.
      Призрачная пляска смерти началась на этом куске земли четыре года назад. В мрачное шествие вовлечены тысячи людей. Под веселый грохот черного барабана в очередь выстраиваются все жаждущие безупречной смерти за Идею. Не важно, что это за Идея – свободы, родины, мести или национальной вражды. Идея жиреет и пухнет на дрожжах войны, сантиметр за сантиметром поднимается уровень пролитой за нее крови. И вот она уже самодовольно восседает на троне, оправданная лишь тем, что за нее отдано столько жизней.
      В Нагорном Карабахе бог хронически распят, его просто забыли снять с креста.
      Воздух здесь раскален от молитв и ненависти, идет война всех против всех, одна долгая Варфоломеевская ночь.
      Наше путешествие из Карабаха в Карабах в январе 1992 года (я была в поездке со своим коллегой Олегом Старухиным), с одной воюющей стороны на другую длилось долгих 14 дней. Сидя в городе Шуше, в котором располагались азербайджанские вооруженные силы, мы могли любоваться на армянский Степанакерт, расположенный в долине и потому видный нам как на ладони. Между ними километров двенадцать, не более, но пройти их может только самоубийца. Парадокс, но оба города называли себя осажденными, оба дошли до крайней степени нищеты и страха. Нет столкновения страшнее, когда подобное борется с подобным.
      Смерть здесь проста и неприкрашена, груба и грязна. В Карабахе забыли, что переход в вечную ночь бывает цивилизованным и благопристойным, когда человек умирает в мягкой постели, окруженный родственниками. Здесь не действует благородное правило настоящей войны – даровать смерть мгновенно, не причиняя боли, без промаха. Людей заставляют есть стекла, сжигают живьем, сдирают с них кожу, выкалывают глаза, отрубают части тела.
      В воздухе Карабаха есть что-то дикое и примитивное, что заставляет людей показывать свое истинное лицо, без цивилизованной маски хороших манер. Эти смуглые, как пираты, мужчины, в чьих жилах жарко кипит кровь, любят работу войны. Она дает им свободу от скуки. В них живет неукротимая, настороженная, жгучая гордость и твердая уверенность, что земля – это единственное на свете, за что стоит бороться и умирать. Но ведь верно заметил один умный человек: "Землю, за которую воюешь, на тот свет с собой не возьмешь". Однако здесь презирают людей, которым земля предков жжет пятки.
      Жители Кавказа достигли вершин в искусстве презирать смерть и в то же время жадно любить жизнь. Лермонтов объяснял это свойство влиянием гор: "…кто раз лишь на ваших вершинах Творцу помолился, тот жизнь презирает, хотя в то мгновенье гордился он ею!" И наивно надеяться, что когда-нибудь в этих местах убийство будет считаться преступлением. У войны взгляд Медузы Горгоны – кто однажды заглянул ей в лицо, тот уже не в силах отвести глаз.
      За время путешествия перед нашими глазами прошли тысячи людей, говоривших о войне, три государства – Азербайджан, Грузия и Армения, таких независимых и гордых, но все же связанных экономическими, культурными да и просто человеческими отношениями в один горящий регион.
      Сложность нашей поездки заключалась в том, что мы честно хотели посмотреть войну с двух сторон, не подозревая о трудностях передвижений. Нам на редкость не везло. Я всю жизнь считала себя удачливой, но на эти две недели госпожа фортуна от меня отвернулась. Я обвиняла в этом Олега, прирожденного невезучего. Я в жизни своей не встречала подобного человека, который всегда действует невпопад. У него в буквальном смысле слова все горело в руках, любое дело, которое он затевал, было обречено на провал. Удивляюсь, как он вообще ухитрился дожить до 23 лет. (Кстати, его день рождения мы праздновали в Карабахе.) Олег отличался редкостным послушанием, он всегда преданно смотрел мне в глаза, всем своим видом выражая полную готовность выполнить мои распоряжения. Но он не давал себе труда предлагать свои решения и полагался на меня. А мне так хотелось переложить часть наших забот на его плечи и хоть раз довериться его жизненному опыту. Глядя в его красивые, чистые, как у теленка, глазки, в которых отражалась прямо-таки небесная пустота, мне всегда хотелось его стукнуть и заставить шевелить мозгами.
      "Олег, если я говорю, что нужно идти направо, это вовсе не значит, что действительно нужно поворачивать направо. Я ведь могу и ошибаться, – твердила я ему. – Почему бы тебе время от времени не предлагать поворот налево? Может быть, в наших спорах мы найдем верное решение". Но Олег смотрел в ту сторону, куда смотрела я. Сначала мне это льстило, потом начало раздражать. Во время командировки я проклинала собственную опрометчивость – брать с собой на войну непроверенного человека по меньшей мере глупо. Наша несовместимость проявлялась еще в том, что я жаворонок, а он сова. Олег с утра обычно вял, как жаба, и не способен двигаться, а из меня в утренние часы бьет чистый родник энергии. Зато к вечеру Олег оживает и готов сидеть всю ночь за столом с очередной компанией, в то время как я клюю носом. Несмотря на всю свою злость, я в конце концов очень сильно привязалась к своему незадачливому попутчику и "научилась прощать его ошибки, как прощают младшего непутевого брата. Мы до сих пор с ним добрые друзья.
      Наши приключения начались в Баку. Этот спокойный и красивый город очаровал нас солнечными ветрами и умиротворяющими запахами моря. После январской слякотно-ледяной Москвы нам казалось, что мы перенеслись в весну.
      Баку живет получше, чем Тбилиси и Ереван, и с продуктами, и со светом, и с теплом. На улицах почти совсем нет Нищих. Хотя, как мне рассказали, это объясняется не богатством города, а гордым характером азербайджанцев: "Нам легче пойти торговать и воровать, чем просить милостыню". За несколько дней до нашего приезда в метро под поезд бросились жена и муж, так как им нечем было кормить девятерых детей, а обращаться за помощью они постыдились.
      Мода во всех трех государствах отличается редким постоянством. Люди бедных слоев носят пестрые свитера турецкого производства и шапки-ушанки. Народ побогаче добавляет к этому наряду кожаную куртку. Самые представительные граждане предпочитают черное или серое пальто, белый шарфик и трогательные белые носочки.
      В Карабахе в моду входит так называемая "шапочка боевика", или, ласково,
      "шапочка душегубчика", – плотная вязаная черная или серая шапка, ' натягиваемая прямо до бровей.
      В Баку выяснилась главная особенность нашего путешествия – невезучесть. В день приезда нам купили билеты на самолет до Агдама, города, из которого можно попасть в места боевых действий. Но когда пришло время ехать в аэропорт, шофер, работающий при Верховном Совете, как сквозь землю провалился. Мы стояли на улице, приплясывая от не терпения, и ждали появления машины. И она действительно приехала, только не заправленная бензином. В результате мы опоздали на самолет.
      – Не беспокойтесь, – утешили нас. – Вылетите завтра утром.
      Но на следующее утро поднялась пурга, и ни один само- лет не рискнул подняться в воздух. Мы сидели в аэропорту до трех часов дня в наивном ожидании вылета, пока у меня не лопнуло терпение.
      – Мы вполне можем добраться на машине, – заявила я.
      – Но туда ехать пять часов, и в Верховном Совете сейчас нет машин, – возразил наш сопровождающий.
      – Мы доедем на попутных, – в нетерпении сказала я. – В конце концов, мы можем обратиться в МВД и попросить содействия на всех постах ГАИ.
      Так мы и сделали. Нас перебрасывали с одного автомобиля на другой, и я была счастлива, что мы движемся, а не сидим на месте, как приклеенные. Дорога влияет на меня просто магически, мне не важна конечная цель, мне необходимо движение, которое убаюкивает и навевает приятные мечты.
      Единственное, что меня мучило, – это голод. Узнав об этом, милиционер по имени Бахтияр, подбросивший нас на машине до города Евлаха, по пути накормил нас ужином в маленьком придорожном кафе. Водка развязала ему язык.
      – Клянусь хлебом, хочу единый Союз, надоели все эти ссоры и дележи территорий, – заявил он. – Мы раньше с армянами прекрасно ладили. Ни одной субботы не проходило, чтобы я к своим друзьям-армянам не приехал в гости на шашлык или они ко мне. Был бы Горбачев настоящим мужиком, конфликт в Карабахе стал бы его главной мужской задачей а то все медлил, мялся, и вот результат: за четыре года мелкие стычки превратились в настоящую войну.
      Мой сын спрашивает меня: "Папа, а Ленин – наш человек или нет? А в учебнике написано, что Москва – столица нашей Родины. Это правда?" Что ему сказать – не знаю.
      В Евлах мы приехали поздно вечером, радушные жители уже давно накрыли стол в ожидании нас. У них был печальный день – хоронили 22-летнего парня, погибшего в селе Кароглан во время перестрелки. В доме, где нас принимали, не так давно гостил погибший журналист "Маяка" Леонид Лазаревич. В классических вестернах в ресторанных ковбойских драках существует принцип: в пианистов не стрелять. Сидит себе парень, наяривает на пианино, а вокруг – звон посуды, выстрелы и мордобой.
      На войне должно действовать такое же джентльменское правило: в журналистов не стрелять.
      Утром нас доставили в Агдам. Это ворота в ад. Все в этом городе говорит о войне, хотя боевых действий нет. Районная больница превратилась в военный госпиталь – сюда доставляют раненых из Шуши и азербайджанских сел. Знаки мученичества лежат на лицах, как вуаль. Неудачно встретил Новый год пациент этой больницы Байралов Алиаббас из села Шелли января в перестрелке пуля попала ему в правую ногу.
      "Когда выздоровею, – говорит Алиаббас, – снова пойду воевать. Один раз я уже едва не погиб, так что можно считать, моя душа уже на небесах. А если душа попала куда надо, то и умирать не страшно".
      Десятимесячная девочка Фахрия с лицом, обожженным взрывом "алазани", радуется, что увидела новых людей, и беспечно нам улыбается. Рядом лежит молодая женщина, у которой вместо рук и ног кровавое месиво, – тоже жертва новогоднего праздника.
      В вечер нашего пребывания привозят еще четырех раненых из села Амираллар, где идет бой, – к УТРУ один из них скончался.
      Огромная проблема – вывозить раненых из окруженных сел. Часто трупы находятся по два-три дня в местах боевых Действий. Их невозможно вывезти к родным и близким и достойно похоронить из-за постоянных обстрелов, отсутствия вертолетов и бензина.
      Больницы в Степанакерте и Агдаме удручающе похожи друг на друга – те же страдания, те же плачущие женщины, те же горящие ненавистью глаза, та же непримиримость.
      Что отличает дикаря от цивилизованного человека? Дикарю неведомо понятие "будущее". Он живет сегодняшним днем, коротеньким сиюминутным сознанием. Война превращает нормальных людей в дикарей, ибо война вообще, а в особенности война национальностей, алогична и лишена будущего.
      "Там, наверху, это кому-то выгодно, – говорят и армяне, и азербайджанцы. – Кто-то получает в центре за войну хорошие деньги". Уже нет и всевидящего центра, и всесильного ЦК КПСС, а котел войны закипает все круче. И попробуй разобраться в этом остром шипящем вареве, от которого так и валит пар, наклонись к котлу поближе, и кипящие брызги обожгут тебе лицо.
      Известную поговорку можно сформулировать так: "Скажи мне, что ты кушаешь, а я скажу, где ты живешь". Едят в Карабахе на обеих воюющих сторонах одно и то же: долму, (очень похоже на тефтели, завернутые в виноградные листья и политые сметанным соусом). И азербайджанцы, и армяне утверждают, что это исключительно их национальное блюдо, забывая, что и в Грузии, например, тоже любят побаловаться этим кушаньем. Еще более страстные споры вызывает тутовая водка: каждый народ доказывает, что именно его водка превосходит по крепости соседскую минимум на пять градусов (рекордная крепость этого напитка достигает иногда и 75 градусов).
      В южных республиках наши понятия о времени совершенно бесполезны – жизнь здесь течет раза в четыре медленнее, чем, например, в Москве. Сначала вы воспринимаете все условленные сроки буквально. "Я приду через час", – говорит вам приятель, и вы сидите и терпеливо, как последний идиот, ждете его. Бросьте напрягаться, умножьте объявленное время на четыре – и вы получите именно ту цифру, которую имел в виду ваш приятель. Главный аргумент: "Послушай, милая, куда ты так торопишься? Почему русские все время куда-то спешат? Наслаждайся жизнью, пока она у тебя есть". Ни власти, ни обыкновенные люди не поспевают за стремительным ходом событий. Стреляют быстро, умирают еще быстрее, и меры, принимаемые для спасения жизней, как всегда, запаздывают.
      В этой войне принимают активное участие музыканты. Может быть, это совпадение, но чуть ли не каждый третий, с кем я разговаривала, оказывался кларнетистом, гобоистом,пианистом, гитаристом. Сейчас у них новый музыкальный инструмент – автомат Калашникова. На войне пригодится их хорошее чувство ритма, чуткость нервов, и пальцы, когда-то любовно касавшиеся клавишей, теперь умело ласкают курок.
      Учителя тоже забросили свои книжки и тетрадки, хотя Коран гласит: "В судный день чернила ученого перевесят порох солдата". Но пока порох оказывается неизменно тяжелее чернил.
      Из Агдама мы пытались улететь в Шушу, но это оказалось непростым делом. Ветер удачи дул явно не в нашу сторону. В первый день нашего пребывания нами завладел местный милицейский начальник, который решил на деле доказать гостеприимство своего народа. Он любезно пригласил нас выпить чашечку чая в городской чайхане и заверил, что мы улетим в Шушу на первом же вертолете. "Мои ребята держат постоянную связь с аэродромом, и как только что-нибудь прояснится, я немедленно отправлю вас туда на машине", – с важностью заявил он. Мы попались на эту удочку, как глупые рыбы, и отправились в чайхану. Все началось с чашечки чая, затем на столе появились мясо, суп, зелень, лаваш, бутылка водки. При виде спиртного у Олега заблестели глаза, я пнула его под столом ногой и заявила начальнику милиции, что бедный Олег водку на дух не переносит и из вежливости боится об этом сказать. "Что ж он стесняется! – сказал хозяин стола. – Мы сами выпьем водку и не будем его утомлять". Он забрал у Олега стакан, и мы с ним вдвоем весело выпили. Олег смотрел на меня так, как будто я нанесла ему удар ниже пояса. А я еще в Москве узнала, что для Олега водка все равно что сало для крысы. Мне советовали не давать ему пить, и я, как разумная женщина, приняла меры.
      Из чайханы мы вышли через три часа и узнали, что за это время улетело три вертолета и на сегодня больше вертолетов не будет. Мы прокляли собственную доверчивость и необязательность начальника милиции и остались в Агдаме ночевать.
      Нас привели в гостевой дом (он существенно отличается от гостиницы). Это огромный, прекрасно обставленный дом с общей гостиной и несколькими спальнями, с бильярдной, сауной и бассейном, которые не работают из-за отсутствия горячей воды. При кухне работает повариха. Гости едят и общаются за общим столом в гостиной, потом расходятся по своим комнатам. Раньше здесь гостили самые знатные партаппаратчики, теперь – журналисты и военачальники. Мы славно поужинали, потом я попросила Олега полить Мне из кувшина, чтобы я могла вымыть голову. Во время сколько минут я уже крепко спала, и даже обстрел села ракетами "алазань" не в силах был меня разбудить.
      Проснулась я совершенно внезапно от какого-то странного чувства опасности.
      Ракетный обстрел уже закончился. В тихой темной комнате я угадала чье-то движение и дыхание.
      – Господи, кто здесь?! – вскрикнула я. Тень скользнула,* и в льющемся из окна свете луны я узнала Вагифа.
      – Спи, – шепнул он и преспокойным образом стал раздеваться. Я завороженно смотрела на него, как кролик на удава. Он улегся в мою постель и пристроил поближе ко мне свое худое горячее тело. С чувством гадливости я подскочила и стала причитать:
      – Как вы можете так со мной поступать! Я же ваш гость, и я вам доверяю. Вы опозорите свой дом, если дотронетесь до меня.
      Он схватил мою руку и попытался успокоить, но я вырвалась и побежала в соседнюю комнату. "Там ведь женщины, – мелькнула мысль. – Не может же он приставать ко мне при своих женщинах!" Я распахнула дверь и включила свет. Комната оказалась совершенно пустой. Моим первым инстинктом было захлопнуть дверь и повернуть замок. (В Азербайджане замки есть обычно в каждом жилом помещении.) Я сделала это вовремя.
      Через несколько секунд Вагиф забарабанил в дверь:
      – Даша, открой! Я не сделаю тебе ничего плохого! Да открой же!
      "Подлый обманщик! – в бешенстве думала я. – Сказал, что здесь женщины спят, и заманил на свой грязный матрас".
      Часы показывали три часа ночи. До утра надо было обеспечить свою безопасность, а там проснется Олег, встанут селяне, а при народе Вагиф ничего не посмеет мне сделать. Дом одноэтажный, и он вполне может влезть ночью через окно. Но на подоконнике стоят цветочные горшки, и они обязательно загремят. Для надежности я собрала по всей комнате все стеклянные и глиняные предметы и забаррикадировала ими окно. Я булькала от гнева, как кипящий чайник: "Ох уж мне эти мусульманские хитрости! Ведь они специально напоили Олега, чтобы исключить его из игры!" Всю ночь я ворочалась на кровати, не в силах уснуть. В 8 часов утра кто-то поскребся в дверь.
      – Даша, открой, пожалуйста. Это Афтандил, – услышала я знакомый голос.
      – Я никого из вас видеть не хочу. Пришли мне лучше Олега, – заявила я.
      Олег уже встал и завтракает. Я хочу передать тебе одежду просительно сказал он. Я выдержала маленькую паузу, открыла дверь и забрала одежду.
      Когда я пришла в дом к Афтандилу, то обнаружила там томного с похмелья Олега, который вяло ковырялся в тарелке После завтрака в дом явился Вагиф и, не глядя мне в глаза, сказал что готов отвезти нас в город. Впоследствии я узнала, что спустя три дня после нашего отъезда Вагифа убили.
      После долгого ожидания мы наконец вылетели в Шушу.
      Это слово в переводе обозначает "стекло". Есть разные толкования названия города. Одни говорят, что воздух здесь прозрачный и чистый как стекло. Другие утверждают, что раньше улицы города были покрыты булыжником, который сверкал на солнце подобно стеклу. От когда-то веселого курорта Шуши, беспечного города, окруженного розовым ореолом легкомыслия, остались только воспоминания и глянцевые открытки. По вечерам здесь отвратительно воет сирена воздушной тревоги и город вымирает…
      Особенно действует на нервы пушка: вначале на горизонте вспыхивает свет, потом несколько секунд тишины – и на город обрушивается снаряд. В эти мгновения затишья перед взрывом мечешься, как затравленный заяц, и готов по-страусиному спрятать голову в песок.
      Город разорван пушечными взрывами на тысячи осколков страха. Мы пытались ночью уговорить людей проводить нас до санатория, где мы жили. Но никто не хотел рисковать, и все советовали нам дождаться конца обстрела. (Как будто этому безумию бывает конец!) Какой-то мужчина вызвался проводить, заявив, что ему на все наплевать, так как несколько дней назад на его глазах гранатой разорвало его товарища, а У него при этом ни царапинки.
      Мы потащились по мертвым, совершенно безлюдным Улицам, чувствуя себя последними оставшимися в живых. Алмазные пуговки звезд светились в глубоком провале иссиня-черного неба. Мне казалось, что этот город-ловушка подстерегает нас. Наш провожатый заметил, показывая на пустые дома:* Воздушная тревога очень выгодна для воров. Заходи в дом, бери, что хочешь, пока хозяева в подвале отсиживаются".
      Азербайджанский ОМОН в подвалах отсиживаться не любит. Это отчаянные ребята, у которых больше мертвых Друзей, чем живых. Они чрезвычайно обрадовались, когда мы пришли к ним в казарму. Журналист – всегда желанный гость в таких местах. Его приход дает возможность воинам покрасоваться и увидеть в романтическом свете то, что рофон помощника президента, и я без зазрения совести позвонила ему. Помощник президента оказался вежливым человеком и попытался объяснить мне, что негоже такому ответственному должностному лицу заниматься поисками сумки Но в тот момент мне было наплевать на доводы разума, я рыдала и вопила в трубку, чтобы он прислал мне отряд милиционеров и велел закрыть границы Армении. Вдруг такси сегодня вечером уедет! Помощник президента сдался. В холл гостиницы, в которую мы не могли поселиться из-за отсутствия документов, прибыли любезные интеллигентные люди в штатском, и с их помощью меня быстро устроили в номер. Я изводила их тем, что все время твердила: "Надо же что-то делать". Они собрались везти меня в милицию, но в этот момент во всем Ереване вырубили свет. Я вообразила, что судьба специально добивает меня, и заплакала еще горше.
      На ощупь мы выбрались из гостиницы и поехали в милицию. К нашей радости, дали свет, и за мое утешение взялось все отделение милиции. Они сказали, что присвоят пропаже сумки статус нераскрытого уголовного дела, что по радио уже сообщили приметы водителя и номер машины, который, к счастью, мы запомнили, что всем постам ГАИ на выезде из Армении будет дан приказ задержать указанную машину, что телевидение вечером передаст важную информацию по поводу сумки. Я вытерла слезы и заулыбалась. Впоследствии, когда люди со мной знакомились в Армении, они говорили: "А-а, это вы та самая девушка, которая потеряла сумку". Когда же сумка все-таки нашлась, то все наши новые знакомые готовы были плясать от радости.
      Водитель сам принес ее в гостиницу и оставил у администратора, предварительно вытащив все деньги в качестве вознаграждения.
      Наше невезение просто преследовало нас в Ереване. Трое суток мы не могли вылететь в Карабах, а когда вылетели, то второпях сели не в тот вертолет. Вместо
      Степанакерта он привез нас в маленькое село Таглар, с которым очень редко бывает связь. Мы летели в вертолете, сидя на безобидных с виду ящиках с минами. Когда мы пролетали над территорией, контролируемой азербайджанцами, люди приникли к иллюминаторам, крестились и тихо шептали молитвы.
      В Тагларе из-за отсутствия бензина в качестве такси используют лошадок. За пачку сигарет можно перевезти тяжелый груз. Из Таглара мы добрались до села Туг. В штабе обороны в честь нас устроили настоящее пиршество – смесь роскоши и сельской простоты. Мы объелись шашлыками до боли в желудках и выпили столько красного вина, что мир открылся нам со своей лучшей стороны. Наши собеседники говорили много и с красноречивым пафосом. Выпитые литры вина не уронили их достоинства и не замутили мысли. Эти люди оказались крепкими во хмелю. Вообще во всех южных народах есть вакхическая игра, делающая из них великолепны сдержанных пьяниц.
      У жителей этого села был уверенный вид людей, которые сами распоряжаются своей жизнью, далекой от цивилизации. В отряде обороны была одна женщина-снайпер, очаровательное существо. Мы с ней сразу почувствовали взаимную неприязнь. До моего приезда внимание и восхищение мужчин принадлежало ей всецело, теперь же она отошла на второй план и не испытывала желания общаться со мной. А я в свою очередь невзлюбила красотку за то, что она не использовала в борьбе за мужчин мои главные орудия – кокетство и слабость. Напротив, она не скрывала своей силы и решительности, но не теряла при этом женственности.
      После ужина, гуляя с Олегом вечером по селу Туг, мы подошли к Дому культуры, привлеченные звуками пианино. Но в концертном зале люди собрались вовсе не для того, чтобы послушать музыку. Десятки вооруженных бойцов в полной темноте грелись у крохотной печурки в ожидании приказа. Я пробралась на сцену к пианино, и из-под моих пальцев брызнул фонтан звуков легкомысленного блюза. Проиграв веселую песенку, я почувствовала, как она здесь неуместна. Я вернулась к печурке и стала слушать пылкую речь командира отряда самообороны Вигена. Я не понимала смысла, а просто ловила музыку армянского языка. Впрочем, наверняка что-нибудь на тему "победа или смерть" или "лучше умереть стоя, чем жить на коленях". Такие речи можно услышать в любой "горячей точке" на любом языке, произнесенные с одинаковой страстью.
      Слабый свет от печурки отражался на напряженных молодых лицах. Когда человек молод, он уверен, что смерть и страдания грозят кому угодно, только не ему. В глазах бойцов вспыхивало что-то похожее на блеск драгоценной стали, закаленной, как шпага. Все это были люди хорошей породы, любящие веселье отваги и готовые откликнуться на зов опасности, как откликается на удар тонкая серебряная струна.
      Жаль, что столько сил и энергии тратится на бессмысленную войну.
      Ночью вместе с командиром отряда самообороны мы проверяли посты. Передвигались вдоль дороги бесшумно, как Мыши (дорога очень удобна для засад). Темнота, твой друг и враг, укроет тебя от пуль, но сделает невидимым врага. Внезапно один из бойцов, Вано, остановил меня: "Осторожно, здесь заминировано. На черные пятна не наступай". Все это похоже на игру в классики – прыгаешь, как школьница, по белым квадратам.
      Окопы, землянка, где греются люди. Всех их отличает неистощимое терпение воинов. Господи, какой сейчас век на дворе? Какой год? Ведь не кино же я смотрю.
      Я, как лунатик передвигаюсь в этом странном, неправдоподобном мире и все время хочу ущипнуть себя за руку, чтобы проснуться от страшного сна.
      В Карабахе нет единой линии фронта. Азербайджанские и армянские села так густо перемешаны, что война приобретает характер деревенских битв. Потому так много потерь при неожиданных столкновениях и кровавых стычках. Находясь на той и другой стороне, я все время говорила: "Ну, кто сейчас стреляет, наши? – И сама себя обрывала: – Кто здесь наши?" Бензин в армянском Карабахе заменяет деньги. Все измеряется не рублями, а литрами бензина. В селе Туг два дня не было горючего, и мы не могли выехать в Степанакерт. Правда, был неприкосновенный запас, но он хранился для экстренных выездов. За два дня ожидания я извела себя и окружающих. Главным образом, доставалось Олегу – я грызла его денно и нощно и уверяла, что это именно он приносит неудачу. На это время к нам приставили в качестве гида и сопровождающего красавца Ванно, профессионального каратиста, скрученного из тугих мускулов. Он терпеливо сносил припадки моей нервозности и как мог развлекал нас. Однажды он повел нас на экскурсию по старинным армянским церквям. Это маленькие полуразрушенные здания, в которых живут голуби. Их грустное очарование трогает сердце. Нас сопровождал местный мальчишка. В одной из церквей я обратила внимание на огромный железный лист, похожий на противень, который ставят в духовку. На мой вопрос, каково предназначение этого подноса, Вано ответил, что на нем жарят шашлыки. "Шашлыки в церкви? – изумилась я. – Не может быть. Ты что-то путаешь". Но Вано уже вошел во вкус и стал объяснять, что хотя здесь властвует христианская религия, но, по-видимому, она впитала некоторые армянские традиции. Мальчишка, смущаясь, прервал рассуждения Вано: "На этот лист ставят свечи". Тут я начала хохотать как сумасшедшая: "Ах, Вано! Ты неисправим, как все армяне. Еда для вас самое главное. Вы даже в церковь непременно притащите шашлык и вино". В штаб обороны мы вернулись в сносном настроении и тут узнали, что бензин достали и через час вместе с Вигеном и охранником мы выезжаем в Степанакерт.
      В 8 часов вечера мы выехали из села на старом "уазике". Виген сидел за рулем машины, боец Самвел справа от него, а я и Олег расположились на заднем сиденье.
      Минут через пятнадцать мне захотелось послушать музыку, я достала кассету Высоцкого и протянула ее Самвелу. В тот момент, когда он вставлял кассету в магнитофон, дорогу осветили трассирующие автоматные очереди. Мы вжались в сиденье, и я почувствовала, как гулко и неровно забилось мое обезумевшее сердце.
      Спустя несколько бесконечных мгновений чьи-то руки распахнули дверцы машины, и грубые голоса велели нам выходить. Какой-то толстяк стал связывать мне руки веревкой. Я попыталась объяснить, что мы московские журналисты, но получила сильный удар в лицо. Господи, как глупо мы попались в засаду! Если бы Виген не сидел за рулем, если бы Самвел не ставил кассету, если бы они не боялись, что в перестрелке нас могут задеть… Все эти "если бы" кружились надо мной, как стая черных воронов. Нет, нас не могут прирезать, как глупых цыплят. Я набрала побольше воздуха в легкие и стала говорить, не обращая внимания на тычки, пинки и оскорбления:
      – Вы не имеете права так поступать с нейтральными журналистами. Если вы нам не верите, посмотрите наши удостоверения. Мы русские, а не армяне. Мы были гостями вашего президента. – Сейчас любая внушительная ложь будет хороша.