Он назвался и объяснил, к кому пришел. Его попросили подождать. Еще бы, подумал он, это часть Осмундсеновой тактики, уж сегодня он меня помаринует. Поэтому когда через пару минут его пропустили внутрь, он почувствовал досаду. Все время он подлавливает меня, подумал Карл Ланге и чуть не повернул домой.
      Осмундсен сидел за столом. Подчеркивает высоту своего положения, подумал Карл Ланге.
      - Я вас ждал, - сказал Осмундсен.
      - Еще бы. Вы никогда не ошибаетесь в своих ожиданиях, да?
      - К сожалению, ошибаюсь.
      - Понятно. Но вы не верите в мою виновность. И не верили с самого начала.
      - И что? Только некоторые из подозреваемых оказываются преступниками, это мне известно. Выделить подозреваемых - это очертить круг. Он может быть шире или уже.
      - Я попал в него по вашей воле.
      - Вы немало потрудились для этого.
      - Просто вам нужен был человек, подходящий под эти, как у вас выражаются, особые приметы.
      - Ошибаетесь. Первый раз я приезжал к вам, чтобы исключить вас из числа подозреваемых. Но вы вели себя, как будто мы застигли вас врасплох, плюс вас не взволновало само преступление. И я не буду пересказывать вам все, что вы сделали потом, чтобы укрепить наши подозрения.
      - Я действовал по обстоятельствам.
      - При чем здесь обстоятельства? Человек или виноват, или нет.
      - Я могу сказать иначе - вы заставляли меня так себя вести.
      - Просто вы абсолютно не уверены в себе.
      - Что у вас за привычка смешивать все в кучу! - взвился Карл Ланге. Мы говорили совсем о другом.
      - Нет, как раз об этом. Хорошо, я выражусь яснее. Вы утверждаете, что вас заставляли совершать все эти необъяснимые поступки, включая вашу якобы поездку в Халлингдал. Тогда я отвечаю вам, что так реагировать может только полностью неуверенный в себе человек - при условии вашей, как вы утверждаете, невиновности. Я мог бы сказать и жестче. По-моему, вы мало себя знаете.
      - Что за чушь!... Так, теперь вы добавили к моим грехам неуверенность в себе и то, что я сам себя не знаю. Следующим будет неадекватное поведение.
      Карл Ланге встал; его распирало от злости, и, прежде, чем он успел остановить себя, он перегнулся через стол и плюнул в Осмундсена. К счастью, он попал не в лицо, а в грудь. Едва до Карла Ланге дошло, что он сделал, он в ужасе отпрянул назад. Открыл рот, но не нашел слов выразить свой жгучий стыд.
      Осмундсен сидел неподвижно, как ледяная скульптура. Потом он достал платок, вытер лицо и стер плевок со свитера. Он посмотрел на Карла Ланге странно, задумчиво, что ли.
      - Я... - сказал Карл Ланге и запнулся.
      Осмундсен молча швырнул носовой платок на пол рядом со стулом.
      - Я потерял голову, - сказал Карл Ланге. - Я прошу прощения.
      Осмундсен едва заметно кивнул; Карл Ланге не понял, что это значит.
      - Вы, конечно, понимаете, что это карается по закону.
      Карл Ланге промолчал; эта сторона вопроса не интересовала его нисколько.
      - Сядьте, - сказал Осмундсен.
      - Я предпочитаю стоять.
      - А я предпочитаю, чтоб вы сели.
      Карл Ланге остался стоять.
      - Хорошо, как вам угодно. На ваше счастье, мы были вдвоем.
      - Я не собираюсь отпираться.
      - Хорошо.
      Осмундсен замолчал; повисла долгая пауза. Стыд, что позволил себе такой мало интеллигентный поступок, прошел, теперь Карл Ланге жалел, что не последовал совету Осмундсена, не сел. Лучше б я дал ему в пятак, чем плеваться, подумал он. А как бы я до него добрался через стол? Вот и пришлось плеваться.
      - Так. Что-нибудь еще? - сказал Осмундсен.
      Карл Ланге обмер. Нет, подумал он, больше ничего.
      - Все.
      Карл Ланге повернулся и пошел, он едва сдержал усмешку. Но пока он выбирался по коридорам Полицейского управления, губы раздвинулись в улыбку. А снаружи, там было серо и промозгло, он зашелся в хохоте, еще беззвучном, но уже почти слышном. Здорово я плюнул ему в рожу, вспоминал он, млея от восторга, так и надо было, прямо в Полицейском управлении, первый раз в жизни преступил закон - и так в точку, поделом ему.
      Но восторг быстро улетучился, полная победа не казалась уже такой окончательной. Домой Карл Ланге вернулся с ощущением страшной пустоты внутри себя. Он сел, не сняв куртку, он чувствовал себя чужим, неприкаянным. Я конченый человек, подумал он. Теперь все.
      ВНЕЗАПНАЯ СПАСИТЕЛЬНАЯ МЫСЛЬ
      Я живу в подвале; это результат того, что я во всех смыслах слова опустился.
      В комнате всего одно окно, и только верхняя его часть располагается выше тротуара; поэтому на внешний мир я смотрю снизу вверх. Этот мир не так велик, хотя кажется довольно большим.
      Я вижу лишь ноги и нижнюю часть тела тех, кто идет по моей стороне тротуара, но, прожив здесь четыре года, как правило, знаю, кто это. Дело в том, что тут мало кто ходит, в глубине тупика.
      Вообще я молчун, но случается, что разговариваю сам с собой. В таких случаях я произношу то, что, по моему мнению, важно сказать вслух.
      Однажды, стоя у окна, мимо которого только что проплыла нижняя половина туловища жены домовладельца, я вдруг почувствовал себя так одиноко, что решил прогуляться.
      Я надел свои лучшие ботинки, пальто, потом, на всякий случай, положил в карман очки. И вышел из квартиры. Преимущество жизни в подвале в том, что когда полный сил ты выходишь из дому, то поднимаешься по лестнице вверх, а когда усталый бредешь назад - спускаешься. К слову, это единственное преимущество.
      Был теплый день. Я отправился в парк рядом с заброшенным пожарным депо, куда хожу спокойно посидеть. Но едва я устроился, как появился старик моего примерно возраста и сел рядом, хотя в парке было полно свободных скамеек. Да, мне хотелось выйти, развеять одиночество, но болтать увольте. Я сидел и все сильнее нервничал, опасаясь, что он вот-вот заговорит, я хотел даже встать и уйти, но идти мне было некуда, я же пришел в парк. Однако он молчал, что было с его стороны в высшей степени тактично, и я проникся к нему симпатией. И решил взглянуть в его сторону, конечно так, чтобы он ничего не заметил. Но он заметил и сказал:
      - Простите, но я выбрал это место единственно потому, что надеялся посидеть спокойно. Если вам угодно, я немедленно пересяду.
      - Сидите, - ответил я весьма раздраженно. Но почувствовал к нему глубочайшее уважение и, естественно, больше не предпринимал попыток посмотреть в его сторону. Само собой разумеется, что не стал с ним и заговаривать. Но я испытывал странное чувство не-одиночества и даже своего рода удовольствие.
      Он просидел полчаса, потом поднялся с усилием, обернулся ко мне и сказал:
      - Спасибо. Прощайте.
      - Прощайте.
      Он ушел, делая непомерно длинные шаги и чудно болтая руками, как лунатик.
      На другой день в то же время, нет, чуть пораньше, я пришел в парк. Принимая в расчет все размышления и те предположения, которые я успел сделать на его счет, такое решение было, поверьте, неизбежно.
      Он появился, я увидел его издали, узнал по походке. И в этот день кругом были свободные скамейки, я гадал, подойдет ли он ко мне. Конечно же, я намеренно смотрел в другую сторону и делал вид, что не заметил его, даже когда он сел. В свою очередь он тоже не видел меня в упор; сложилась интересная ситуация - своего рода неусловленная невстреча. Должен признать, я не был уверен, хочется ли мне, чтобы он заговорил, или нет, а спустя полчаса так же не мог выбрать, уйти ли мне первым или дождаться, пока уйдет он. Это не были мучительные сомнения - при любом раскладе я мог еще посидеть. Но внезапно мне показалось, что он подавляет меня, и решение созрело само собой. Я поднялся, впервые посмотрел на него и сказал:
      - Прощайте.
      - Прощайте, - ответил он и взглянул мне в глаза. В его взгляде ничего нельзя было прочесть.
      Пока я шел, меня все более занимала мысль о том, какой ему покажется моя походка, и я тут же почувствовал, как неестественно напряглась спина. Признаюсь, я рассердился на себя.
      Позже вечером, стоя под окном и глядя на улицу, где ничего не происходило, я подумал, что, если он придет на другой день, я заговорю с ним. Более того, я раздумывал над тем, что сказать, с чего лучше начать, чтобы завязать беседу. Я выжду четверть часа и произнесу в воздух: "Пора бы нам поговорить". И ничего больше, только это. Тогда он сможет выбрать: ответить или промолчать, и, если он предпочтет молчание, я встану и отчеканю: "Буду вам обязан, если впредь вы соизволите выбирать себе иную скамейку".
      Тем вечером я перебрал много вариантов, что бы мне следовало сказать, если беседа завяжется, но отбросил почти все как скучные или избитые.
      Наутро я был взвинчен и не уверен в себе, я даже подумывал остаться дома. От своих вчерашних намерений я отказался наотрез; если я и пойду в парк, то, уж во всяком случае, говорить ничего не стану.
      Я пошел в парк, он пришел тоже. Я не взглянул на него. Мне вдруг показалось довольно подозрительным, что он всегда приходит самое большее на пять минут позже меня, как если бы он прятался где-то неподалеку и следил за мной. Видимо, подумал я, он живет где-то рядом с пожарным депо и высматривает меня в окно.
      Я не успел продвинуться дальше в своих размышлениях, потому что он неожиданно заговорил. Признаюсь, его слова поразили меня.
      - Простите, - сказал он, - но если вы не возражаете, то, возможно, пора бы нам поговорить.
      Я ответил не сразу, а чуть погодя:
      - Возможно. Важно, чтобы это стоило произносить вслух.
      - Вы не уверены, что это стоит того?
      - Видимо, я старше вас.
      - Не исключено.
      Больше я ничего не сказал. Я чувствовал тоскливое беспокойство из-за того, что мы поменялись ролями. Это он начал беседу, причем практически моими словами, а я ответил ему то, что ожидал услышать от него. То есть я оказался на его месте, а он - на моем. Весьма неприятное чувство. Мне захотелось уйти. Но так как я был, можно сказать, вынужден отождествлять себя с ним, то опасался обидеть или ранить его.
      Прошла, наверно, минута, и он сказал:
      - Мне восемьдесят три.
      - Значит, вы правы.
      Прошла еще минута.
      - Вы играете в шахматы? - спросил он.
      - Когда-то играл.
      - Теперь почти никто не играет в шахматы. Все, с кем я играл, уже умерли.
      - Я не играл лет пятнадцать.
      - Последний мой партнер умер зимой. Это как раз была небольшая потеря, он уже ничего не соображал. Я расправлялся с ним самое большее за двадцать ходов. Но ему игра доставляла радость, возможно, это была его последняя отрада в жизни. Может, вы знали его?
      - Нет, - ответил я быстро.
      - Как вы можете говорить... впрочем, вам виднее.
      Я тоже полагал, что мне виднее, и готов был сообщить ему это, но принял во внимание, что он оборвал себя на полуслове. Я заметил, что он повернул голову в мою сторону. Он долго сидел так и смотрел на меня, это было неприятно, поэтому я вытащил из кармана очки и надел их. Все передо мной - деревья, дома, скамейки - расплылось в тумане.
      - Вы близоруки? - спросил он через некоторое время.
      - Нет, как раз наоборот.
      - Мне кажется, вы надели очки для дали.
      - Нет, плохо я вижу вблизи.
      - Вот как.
      Больше я ничего не сказал. Когда он отвернулся, я снял очки и положил их в карман. Он тоже молчал, и, когда прошло достаточно времени, я встал и вежливо произнес:
      - Спасибо за беседу. До свидания.
      - До свидания.
      Я покинул парк уверенной походкой, а придя домой и успокоившись, взялся продумывать завтрашнюю беседу. Меряя шагами комнату, я забраковал множество неудачных реплик, в том числе пару колкостей; каюсь, я не отказал себе в ехидстве, надеясь, что он не даст мне спуску.
      Ночью я спал плохо. Такое случалось давным-давно, когда я по молодости все ждал от жизни сюрпризов, потом-то мне стало ясно, я хочу сказать, совершенно ясно, что, когда ты умрешь, тебе будет безразлично, какую жизнь ты прожил. Поэтому то, что я не мог заснуть, удивило и насторожило меня. На еду грешить я не мог, я съел только пару вареных картофелин и баночку сардин - прежде я тысячу раз прекрасно засыпал после такого ужина.
      На следующий день он появился только через четверть часа, я уже стал терять надежду. Это так странно: иметь надежду, бояться ее потерять. Но спустя время он пришел.
      - День добрый, - сказал он.
      - Добрый день.
      Мы помолчали. Я знал, что сказать, если пауза затянется, но предпочитал, чтобы он заговорил первым, так и вышло.
      - А ваша жена... она еще жива?
      - Нет, она умерла много лет назад, я ее почти забыл. А ваша?
      - Умерла два года назад. В этот день.
      - Значит, у вас сегодня день памяти.
      - Получается. Мне ее не хватает, но с этим ничего не поделаешь. А на могилу, если вы это имеете в виду, я не хожу. Черт бы эти могилы побрал. Простите за грубость.
      Я не ответил.
      - Простите, пожалуйста, - сказал он. - Возможно, я обидел вас, я не хотел.
      - Вы меня не обидели.
      - Хорошо. Просто я подумал: а вдруг вы верующий? Моя родная сестра верила в загробную жизнь. Представляете, какая сила воображения?
      И вновь меня поразило, что он одну за одной произносил мои реплики, в какой-то миг мне даже почудилось, что все это мне привиделось, что его не существует, а я просто разговариваю сам с собой. И это смятение заставило меня задать совершенно необдуманный вопрос:
      - Кто вы такой?
      По счастью, он замешкался с ответом, и я сумел совладать с собой.
      - Не поймите меня неправильно. Я не хотел вас расспрашивать, просто размышлял вслух.
      Я почувствовал, что он смотрит на меня, но не стал надевать очки. И сказал:
      - Не думаю, чтобы вы держали меня за человека, который задает вопросы, на которые нет ответа.
      Мы помолчали. Тишина давила, меня подмывало уйти. Если он две минуты ничего не скажет, я уйду, решил я. И стал про себя отсчитывать секунды. Он молчал, ровно через две минуты я поднялся. Одновременно со мной встал он.
      - Спасибо за беседу, - поблагодарил я.
      - Спасибо вам. Остается только сыграть в шахматы.
      - Моя игра не доставит вам удовольствия. К тому же ваши партнеры имеют привычку играть в ящик.
      - Что верно, то верно, - ответил он, вдруг о чем-то задумавшись.
      - До свидания, - сказал я.
      - До свидания.
      Добравшись домой, я почувствовал себя уставшим больше обычного и прилег ненадолго. Спустя какое-то время я заявил вслух: "Я старик. А жизнь длинна".
      Когда я проснулся на другое утро, лил дождь. Я был мало сказать разочарован. Но по мере того, как время шло, а дождь не переставал, мне становилось все очевиднее, что все равно я в парк пойду. У меня не было другого выхода. А то, явится ли он, не играло ни малейшей роли. Просто если он придет, я должен и хочу там оказаться. Сидя на мокрой скамейке под дождем, я тешил себя надеждой, что он не придет; в этом сидении в одиночестве в растерзанном водой парке было что-то бесстыдное, чересчур откровенное.
      Но он пришел - я так и знал! В отличие от меня, он почти до пят был закутан в темный дождевик. Он сел со словами:
      - Вы не поддаетесь погоде.
      Без сомнения, он хотел просто констатировать факт, но под влиянием того, о чем я думал прямо перед его приходом, я усмотрел в этом замечании излишнюю доверительность и не ответил. Зато почувствовал, что у меня испортилось настроение и что я жалею о том, что пришел. К тому же я начал промокать, отсыревшее пальто давило на плечи, и сидеть так дальше казалось глупостью, поэтому я сказал:
      - Я вышел подышать, но вдруг устал. Мне уже много лет. - И добавил, чтобы он не мучил себя домыслами: - У всех свои привычки.
      Он ничего не ответил, и это необъяснимым образом раззадорило меня. А то, что он после долгой паузы произнес, подлило масла в огонь:
      - Вы не особенно любите людей, я прав?
      - Люблю людей? Что вы хотите сказать?
      - Так принято говорить. Извините мою настырность.
      - Естественно, я не люблю людей. И конечно, я их люблю. Если б вы спросили меня, люблю ли я кошек, коз-стрекоз... но людей? К тому же я почти никого из них не знаю.
      О последней фразе я немедленно пожалел, но, по счастью, он зацепился за другую.
      - Здорово вы! Коз-стрекоз.
      Я понял, что он улыбнулся. И поскольку до этого я говорил резковато, то теперь сказал:
      - Если вас устроит неконкретный ответ на неконкретный вопрос, я бы сказал, что в целом моя любовь как к козам, так и к стрекозам является более безусловной, чем к людям.
      - Благодарю, это я успел понять. Впредь, собираясь задать вам вопрос, я буду следить за точностью формулировок.
      Он разговаривал дружелюбно, и я устыдился, хотя в моей вздорности следовало винить мое плохое настроение. И потому, что я чувствовал раскаяние, я сказал, тотчас же об этом пожалев:
      - Простите, у меня остались только слова. Простите.
      - Не стоит. Тут моя вина. Мне следовало помнить, кто вы.
      Это сразило меня - он знает, кто я? И потому приходит сюда каждый день? Сердце екнуло, я почувствовал себя неуверенно, неловко - и полез за очками.
      - Что вы имеете в виду? - спросил я. - Вы знаете, кто я?
      - Конечно, знаю. Мы встречались прежде. Я не подозревал этого, когда подсел к вам в первый раз. Но мало-помалу понял, что видел вас где-то раньше, хотя не мог вспомнить где. А вчера вы что-то такое сказали, и я все понял. Вы меня не узнаете?
      Я встал:
      - Нет.
      Я смотрел прямо на него. Нет, я никогда не видел его.
      - Я ваш... я был вашим судьей.
      - Вы, вы...
      Больше я ничего не мог выдавить.
      - Пожалуйста, сядьте.
      - Я промок. Так вот что. Вы были... это были вы. Так. Ну, хорошо. До свидания, мне пора идти.
      Я ушел, наверное, не с высоко поднятой головой, но был на взводе и шагал так быстро, как не ходил уже несколько лет, а дома едва успел стянуть с себя мокрое насквозь пальто и рухнул на кровать. Сердце бешено колотилось, и я твердо решил никогда больше не ходить в парк.
      Но постепенно пульс пришел в норму, мысли тоже. Моя реакция была оправданной, думал я: вдруг всплыла моя тайна, я не был к этому готов. Все нормально.
      Я выбрался из постели, вновь ощущая себя, это я утверждаю с понятным чувством удовлетворения, целиком и полностью самим собой. Встав под окном, я пообещал вслух: "Он меня еще увидит!"
      На другой день погода, к счастью, выправилась, и пальто почти высохло. Во всегдашнее время я отправился в парк; не хватало еще, чтобы он заметил во мне что-то необычное и почувствовал себя хозяином положения.
      Но когда я приблизился к скамейке, он уже сидел там - другими словами, это он повел себя странно.
      - День добрый, - сказал он.
      - Добрый день, - ответил я, садясь, и тут же взял быка за рога: - Я думал, что, возможно, вы сегодня не придете.
      - Браво! Один-ноль в вашу пользу.
      Его ответ меня обрадовал: партнер мне достался достойный.
      - Вы часто ощущали себя виновным? - спросил я.
      - Не понимаю.
      - В бытность судьей часто ли вы чувствовали вину за собой? Ведь вашим делом было отмерить каждому должную мерку грехов.
      - Моей профессией было применять закон. А что считать недозволенным, определяют другие.
      - Вы оправдываетесь? В этом нет нужды.
      - Я не чувствовал себя виноватым. Напротив, сплошь и рядом я ощущал себя воплощением неотвратимости закона, как в вашем случае.
      - Да, поскольку вы не суеверны.
      Он стрельнул в меня глазами:
      - Что вы имеете в виду?
      - Только простодушно суеверные люди считают задачей врача бесконечное продление мучений смертельно больных людей.
      - Вот оно что. Понятно. А вы не боитесь, что в случае легализации эвтаназии ею начнут злоупотреблять?
      - Совершенно очевидно, что ею злоупотребить нельзя. В противном случае это уже не убийство из гуманности, но обыкновенное убийство.
      Он не ответил, и я искоса взглянул на него, у него было странное, мрачное и замкнутое выражение лица. Мне не чуждое. Понять, вызвана ли эта угрюмость моими словами, или это его всегдашнее выражение, я не мог, поскольку никогда прежде его толком не рассматривал. Теперь мне захотелось восполнить этот пробел и тщательно его изучить, и я сделал это не таясь: повернул голову и прошелся взглядом по его профилю; это самое малое из того, что я считал себя вправе совершить в отношении человека, приговорившего меня к нескольким годам тюрьмы. Более того, я вынул из кармана очки и нацепил их на нос, нужды в этом не было, я прекрасно видел его и так, но мне вдруг захотелось устроить провокацию. Это настолько не похоже на меня - во все глаза таращиться на другого человека, - что на миг я сам себе показался чужим: странное ощущение, но не сказать, чтоб неприятное. То, что я так грубо изменил свою обычную манеру поведения, повлекло за собой другие неожиданности. Вдруг я засмеялся, впервые за много лет; это был нехороший смех. И он тоже сказал, не глядя на меня, но с вызовом:
      - Меня не интересует, над чем вы смеетесь, но не похоже, чтобы это доставляло вам удовольствие. Жаль. Вы ведь разумный человек.
      Я немедленно смягчился и смутился, отвел взгляд от профиля рассерженного человека и сказал:
      - Вы правы. Смеяться тут не над чем.
      А другого извинения он не заслужил.
      Мы помолчали; я подумал о своей бедности и впал в меланхолию. Потом представил себе дом судьи, с удобными стульями и вместительными книжными полками.
      - Наверно, у вас и домработница есть?
      - Есть. А почему вы спрашиваете?
      - Просто пытаюсь представить себе, как живут судьи на пенсии.
      - Завидного мало. Ничегонеделанье, сами знаете. И невыносимо долгие дни.
      - Да, время не желает идти.
      - А осталось только оно.
      - Удлинившееся время, возможно заполненное болезнью, что делает его куда более продолжительным, потом конец. А зайдя так далеко, мы думаем: что за бессмысленная жизнь.
      - Ну уж, бессмысленная...
      - Бессмысленная.
      Он не ответил. Никто из нас больше ничего не сказал. Вскоре я встал, хотя чувствовал себя очень одиноко; но я не хотел делить с ним мою хандру.
      - Прощайте, - сказал я.
      - Прощайте, доктор.
      Меланхолия рождает сентиментальность, и слово "доктор", сказанное без тени иронии, обдало меня жаром; я резко отвернулся и поспешил прочь. И, не дойдя еще до выхода из парка, там и тогда, я понял, что хочу умереть. Это не удивило меня; поразило как раз отсутствие у меня всякого изумления. И в ту же секунду меланхолия и сентиментальность улетучились. Я убавил шаг; внутри меня разлился покой, который требовал неторопливости.
      Придя домой, все с тем же чувством незамутненного покоя я достал бумагу и конверт. На нем я вывел: "Судье, осудившему меня". Потом я сел к маленькому столику, за которым обычно ем, и принялся за эти записи.
      Сегодня я в последний раз ходил в парк. Я был в прекрасном, восхитительном расположении духа; возможно, дело в наслаждении, которое доставило мне описание наших с судьей встреч; но, скорей всего, причина в том, что я ни разу не усомнился в своем решении.
      И в этот день он ждал на скамейке. Мне показалось, что вид у него измученный. Я поздоровался приветливее, чем обычно, это вышло само собой. Он оглянулся на меня - проверить, не издеваюсь ли я.
      - Сегодня день получше? - спросил он.
      - У меня сегодня прекрасный день. А у вас?
      - Спасибо, вроде неплохой. И вы больше не считаете жизнь бессмысленной?
      - Нет, я считаю ее полностью лишенной смысла.
      - Гм. С такой установкой я бы жить не смог.
      - Вы забываете об инстинкте самосохранения, этой неистребимой жажде жизни, погубившей многие разумные начинания.
      Он не ответил. Я не собирался тут засиживаться, поэтому сказал после короткой паузы:
      - Мы больше не увидимся. Я пришел проститься.
      - Да? Жаль. Вы уезжаете?
      - Уезжаю.
      - И не вернетесь?
      - Нет.
      - Вот оно что. Я надеюсь, вы не сочтете меня навязчивым, если я скажу, что мне будет не хватать наших встреч.
      - Спасибо на добром слове.
      - Время растянется еще больше.
      - Тут на многих скамейках сидят одинокие люди.
      - Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Могу я спросить, куда вы едете?
      Говорят, когда человек знает, что жить ему осталось меньше суток, он чувствует себя настолько свободным, что ведет себя так, как хочет; это неверное утверждение: даже тогда человек не в силах противиться своей натуре, своему "я". Да, если бы я искренне и честно ответил на его вопрос, это не противоречило бы моим привычкам, но я заранее решил не говорить ему, куда я отправляюсь, чтобы не смущать его, тем более никого ближе него у меня не оставалось. Но что ответить на его вопрос?
      - Вы узнаете, - сказал я наконец.
      Он помялся, но ничего не сказал. Вместо этого сунул руку во внутренний карман и вытащил портмоне. Порылся в нем и протянул мне визитную карточку.
      - Спасибо, - сказал я, засовывая ее в карман. Я чувствовал, что мне пора. Я поднялся. Он тоже встал. Он протянул мне руку. Я пожал ее.
      - Всего наилучшего, - пожелал он.
      - И вам тоже. Прощайте.
      - Прощайте.
      Я ушел. Мне показалось, он не стал садиться обратно, но я не оглянулся посмотреть. Я спокойно дошел до дома, ни о чем особенно не думая. Внутри меня все пело от радости. Придя в свой подвал, я постоял немного под окном, глядя на пустую улицу, а потом присел к столу закончить эти записи. Поверх конверта я положу визитку судьи.
      Готово. Сейчас я сложу листки и запечатаю их в конверт. И теперь, за секунду до того, как я совершу тот единственный в жизни осмысленный поступок, который человек в состоянии совершить, одна мысль заслоняет собой все остальные: почему я не сделал этого раньше?
      МЫ НЕ ТАКИЕ
      Я спускался по лестнице пятиэтажного муниципального дома уже практически на восточной окраине Осло; я навещал старшую сестру, что всегда неприятно: у нее слишком много проблем, в основном надуманных, но от этого не легче. Я ее никогда особенно не любил, она меня сроду в грош не ставила. Так что мой визит объяснялся наличием у нее в том числе одной подлинной проблемы - сестра упала и сломала шейку левого бедра.
      Я уходил в растрепанных чувствах, довольный, конечно, тем, что визит окончен, но в то же время, раздосадованный, потому что она вынудила меня пообещать зайти завтра снова.
      Так вот, спускаюсь я по лестнице, и вдруг между третьим и вторым этажом на моем пути возникает помеха в виде рассевшегося на ступеньке старика. Свою набитую авоську он втиснул между собой и перилами, а я, когда приходится спускаться по лестнице, вынужден держаться за что-нибудь, поэтому я встал у него за спиной. Он как будто не слышал моего приближения, поэтому, немного выждав, я спросил:
      - Могу я вам чем-нибудь помочь?
      Так как он не ответил и не шелохнулся, то я понял, что он глух или в лучшем случае туговат на ухо, и повторил свой вопрос громче.
      - Нет, благодарствую, вряд ли вы мне поможете.
      Я вздрогнул, пораженный не столько ответом, сколько звуком его голоса - он показался мне знакомым; превыразительный: глубокий и вместе с тем резкий, такой не спутаешь. И этот голос никак не вязался с теми обтрюханными лохмотьям, которые были на старике.
      Следствием того, что я по голосу принял этого мужчину за знакомого, стал неожиданный приступ тщеславия. Вместо того чтобы попросить его убрать сумку, я, не желая выдать, как плохо слушаются меня ноги, отпустил перила и обошел его по стеночке. Все сошло благополучно, но когда я вновь добрался до перил и оглянулся, оказалось, что я обознался. Этого старика я видел впервые в жизни.
      Похоже, на моем лице отразилось недоумение, а поскольку он не догадывался о его причине, а к тому же выглядел спереди еще грязнее, чем со спины, и, должно быть, пообвыкся с тем, что производит не самое благоприятное впечатление и возбуждает любопытство, - поэтому, наверно, он сказал, то ли извиняясь, то ли с вызовом:
      - Я здесь живу.
      - Понятно.
      - Силы кончились вот.
      Как бывший фотограф я немного разбираюсь в лицах, и, когда я стоял и рассматривал старика, мне пришло в голову, что и внешность его тоже не сочетается с этими жалкими обносками. Она была не менее запоминающейся, чем голос.
      - Вам точно не нужна помощь? - сказал я то, что чувствовал себя обязанным сказать, потому что мне показалось, что я разглядывал его слишком долго.
      - Совершенно точно. Но большое спасибо.
      - Тогда до свидания.
      Я ушел; никакой причины скрывать от него, как я вцепляюсь в перила, я больше не видел.
      На другой день я опять пошел к сестре, поскольку обещал, а в этом смысле я старомоден, хотя на улице мело так, что искушение позвонить и отговориться от визита было огромным. Но я пришел, эта бездельница на костылях открыла дверь и стала требовать, чтобы я стряхнул с себя снег на площадке. Я отказался. Сказал, что могу уйти обратно. Тогда она посторонилась. Я зашел в квартиру, повесил пальто и положил на полку шляпу. Сестра ковыляла передо мной и села на стул. Мне остался диван. Я сказал, что у нее слишком жарко. Она на это не ответила. А заявила, что у нее перегорела лампочка в люстре на кухне. Тут я помочь не мог, у меня голова очень кружится. Когда я попытался ей растолковать, какие у меня головокружения, она заявила, что такого вообще не бывает и это мои придумки. Я мог бы много чего ей возразить, но не стал - все равно без толку. Но сестра не унималась, она стала утверждать, что головокружение обусловлено психикой, а в моем конкретном случае тем, что я ни разу в жизни не взял на себя ответственность. Я разозлился и встал. Чтобы уйти. Обещание свое я выполнил. Теперь мне пора. Видно, сестра поняла это, хотя вряд ли, как бы то ни было, она попросила меня принести с кухни поднос с рождественским пирогом, термос с кофе и чашки. В этом я не мог ей отказать. Я притащил все с кухни и поставил на столе между нами. Куски нарезанного пирога были густо намазаны маслом. Славно, сказал я примирительно, и она, что меня удивило, обрадовалась.