- Это неправда.
      Карл Ланге перевел глаза с одного полицейского на другого. Оба смотрели на него пристально и пытливо. Второй, просто великан, так и стоял молча, заложив руки за спину. Скрытность полицейских пугала, как-то я себя не так веду, подумал Карл Ланге и сказал:
      - Хорошо, а если б это было правдой? Если б я был там в это время, тогда что?
      Они уперлись в него глазами, молча.
      - Разве закон запрещает находиться в Тойене в пол-одиннадцатого вечера?
      - Нет. Так вы там были?
      - Да не был я там!
      - Тогда не за чем так нервничать. Раз не были - значит, не были. Кто может подтвердить, что вы находились дома?
      - Вы только что сказали, что я - не подозреваемый.
      - Сказал. Вы не ответили на вопрос.
      - Я не собираюсь больше отвечать ни на какие вопросы.
      - Напрасно.
      - Вы мне угрожаете?
      - Вчера в половине одиннадцатого вечера в районе бассейна в Тойене была изнасилована девочка.
      Карл Ланге молчал. Ему много чего хотелось им сказать, но он не мог вымолвить ни слова, пока не улягутся гнев и паника.
      Первый продолжал:
      - Девочка подробно описала насильника, у него есть особые приметы.
      Карл Ланге по-прежнему молчал.
      - Это был мужчина, на вид сорока пяти лет, с короткой бородкой и густыми седыми волосами, падавшими на глаза. Он был одет в светлые вельветовые брюки, коричневую водолазку и серое полупальто необычного покроя, девочка видела такое впервые.
      Карл Ланге стоял молча. Как с меня писали, думал он.
      - Где ваше пальто?
      Карл Ланге кивнул в сторону прихожей. Второй, амбал амбалом, разомкнул руки за спиной и ушел за пальто. Он вернулся и произнес первое за все время слово:
      - Это?
      - Да.
      - Мы хотели бы забрать его с собой, - сказал первый. - А также брюки. Вы не возражаете?
      - Возражаю.
      - Это осложняет ситуацию. В таком случае мы вынуждены препроводить вас в участок.
      - Вы сказали, что против меня нет обвинения?
      - Нет. Но есть подозрение. Если вы ни в чем не виноваты, то в ваших интересах помочь нам. Мы расследуем преступление. И имеем полное право задержать вас. Выбирайте сами.
      До сих пор Карл Ланге смотрел на полицейского. Теперь он опустил глаза, постоял, глядя в пол, и начал медленно расстегивать брюки. Его душил гнев, но такой бессильный, такой вялый, его только на то и достало, чтобы стянуть портки прямо на глазах у полицейских. Карл Ланге остался в зеленых трусах, светлые вельветовые брюки он стиснул в руке. Полицейский молча взял их у него. Потом Карл Ланге заперся в спальне и долго не выходил. Думать он был не в состоянии. Из гостиной доносился негромкий разговор. Он выбрал другую пару брюк, почти неотличимую от конфискованных. Зазвонил телефон. Он вернулся в гостиную и взял трубку.
      - Алло.
      - Это Роберт. Я не помешал?
      - Да... Ты дома?
      - Дома.
      - Я тебе перезвоню.
      Он положил трубку. Потом обернулся к полицейским:
      - Что-нибудь еще?
      - Пока нет. Вот расписка на пальто и брюки. Мы с вами свяжемся. Вы никуда не собирались уезжать?
      - Нет.
      - Не принимайте это так близко к сердцу.
      - Спасибо за заботу! Кстати, вы не представились.
      - Ханс Осмундсен.
      - Ханс Осмундсен, - повторил он, подошел к столу и записал имя на обороте конверта, потом повернулся к ним: - Теперь все.
      Они ушли. Карл Ланге смотрел в окно, пока машина не отъехала.
      Потом пошел в кухню и поглядел в зеркало. Вспомнил, что не перезвонил Роберту, но отогнал эту мысль. Взял голубой тазик для мытья посуды, налил в него теплую воду, отнес в спальню, потом достал бритву и ножницы. И в несколько минут покончил с бородой. Глядя на свое отражение, он подумал: а зачем они спрашивали, был ли я в "Ирме"?
      Он ополоснул тазик, убрал его на место в шкаф и снял телефонную трубку.
      - Привет, это Карл. У меня была мама. Ты позвонил, как раз когда она уходила.
      - Я так и понял, что у тебя кто-то есть. Тут приехал мой коллега из Германии, из ФРГ, нормальный мужик, тебе понравится, по-английски говорит отлично, но при нем жена, которая знает только немецкий, а я тут пас. Может, заскочишь вечером, посидим?
      - Вечером? Дай-ка подумать. Я горю со срочным переводом.
      - Жалко. Но все-таки постарайся, ладно? Вдруг вырвешься.
      - Хорошо, попробую. Но я ничего не обещал.
      - Отлично, огромное спасибо!
      Он положил трубку, еще постоял, подумал: если они не блефуют с описанием, чего они меня просто не арестовали? Наверняка блефуют. А может, пасут меня на длинном поводке, хотят посмотреть, что я стану делать?
      Карл Ланге мерил шагами не слишком большую комнату; он еще раз вспомнил все, что сказал полицейский, он надеялся докопаться до скрытого смысла. Но только убедился в очевидном: его обвиняют в изнасиловании малолетней девочки.
      * * *
      Двумя часами позже Карл Ланге вышел из квартиры. В подъезде он никого не встретил, а то бы их поразило, как изменился их сосед. Он не только сбрил бороду, но и подстриг волосы; на голове у него была серая бейсболка, которую он не носил уже несколько лет. Одет он был в темные брюки и поношенную кожанку. Все знакомые без труда узнали бы его, но выглядел он иначе. И под описание больше не подходил.
      Он отправился на улицу по двум причинам. Во-первых, он хотел знать, следят ли за ним. И в таком случае попробовать оторваться от хвоста. Это была первая причина. Во-вторых, снедавшее его отчаяние гнало Карла Ланге прочь из тесной квартирки. Его приняли за (в "Ирме"? кто?) сексуального насильника, а два полицейских, поглядев на него и побеседовав с ним, ничуть не сочли эти обвинения абсурдными. Они видели его, говорили с ним, и он не сумел убедить их, что он не сексуальный маньяк!
      С первым вопросом он разобрался быстро. Никто за ним не следил. Окончательно убедившись в этом, он задним числом сообразил, что слежки и не могло быть: даже полицейским не придет в голову предположить, что он выйдет из дому и тут же снова кинется кого-нибудь насиловать.
      Но отчаяние, выгнавшее его из дому, подхлестывало его вперед: улица за улицей, а боль унижения не унималась. Была минута, ему даже захотелось пойти в Полицейское управление к этому Осмундсену и объяснить ему, с кем он имеет дело, но тут его как током ударило: а с кем он имеет дело? Кто я такой?
      К Роберту он не пошел, это было выше его сил, особенно ахи "как он изменился". Он отключил телефон. Попытался поработать, но не смог. Его мучило воспоминание, оно всплыло в мозгу, покуда он прочесывал улицы. Это случилось давно, дети были еще крохотные. У них была подружка лет восьми, она обожала возиться с ними. Как-то после обеда, когда он отдыхал в спальне, укрывшись простыней, она зашла что-то спросить. Они заговорили, и во время разговора она своими маленькими пальчиками стала теребить пуговицы на его рубашке. Вдруг его проняло, у него встал. И ему захотелось, чтобы она не уходила, чтобы она теребила не только рубашку, в это невозможно поверить, но так было. И воспоминание об этом мучило его теперь.
      Он выпил две таблетки снотворного и долго не мог заснуть.
      Все следующее утро он не находил себе места и ждал, что зазвонит телефон. Он понятия не имел, сколько им нужно времени на экспертизу одежды, но твердо решил, что не будет покорно дожидаться, пока они соизволят снять с него обвинения. Лучше быть настойчивым, думал он обреченно.
      Телефон не звонил, и он отправился в Полицейское управление. Со смешанным чувством страха и злости. Он сказал, что хотел бы поговорить с Хансом Осмундсеном. Его попросили подождать. Он не мог понять, зачем сюда пришел? Все, что он собирался сказать, забылось или звучало бессмысленно.
      Осмундсен сидел, откинувшись на спинку стула, он не был приветлив, но и неприветлив не был.
      - Пожалуйста, садитесь, - только и сказал он.
      - Я полагал, что вы сегодня мне позвоните, - сказал Карл Ланге.
      - Зачем?
      - Я хочу, чтоб это дело было закрыто.
      - В той части, которая касается вас, хотите вы сказать?
      - Да. Находиться под подозрением такого рода более чем неприятно.
      - Исследование вашей одежды еще не завершено. Хотя его результат не является решающим свидетельством ни "за", ни "против". Но это вы и сами понимаете.
      - Вы хотите сказать, что результаты могут не уличить меня, но не избавят от подозрений?
      - Именно так. Вы, я вижу, побрились. И подстриглись?
      Карл Ланге не ответил. Осмундсен сказал:
      - Вчера вы не ответили на вопрос, может ли кто-нибудь подтвердить, что позавчера вечером вы находились в своей квартире.
      - Нет.
      - Что нет?
      - Никто не может. Свидетелей своей невиновности у человека, как правило, нет. Прежде мне не приходилось заботиться об алиби.
      - Точно?
      - Абсолютно.
      - А восемь лет тому назад?
      Карл Ланге молчал в полном недоумении.
      - Я не понимаю, что вы имеете в виду.
      - Не понимаете? А название улица Сант-Улавсгате ничего вам не говорит? У вас был привод.
      - Ах, это. Да, теперь вспоминаю.
      - А так не помнили?
      - Нет.
      - Но теперь вспомнили?
      - Да, я ж сказал.
      - Со всеми подробностями?
      - Да. Но какое это имеет отношение к нынешнему делу?
      - Может, никакого. А может - прямое. Пока рано говорить.
      - Знаете что!
      - Успокойтесь, Ланге. Вот передо мной протокол задержания. Позвольте коротко изложить его суть. Полицейская машина выехала по адресу Сант-Улавсгате, 8, по поступившему сигналу о том, что некая девушка спит на тротуаре в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения. Время шло к полуночи, и было холодно. Когда наряд прибыл на место, там собралась толпа из восьми-десяти человек, в том числе вы. Трое констеблей попытались увезти девушку, но вы вступили в пререкания с ними и утверждали, что девушка собиралась идти к вам домой. Вы утверждали также, что договаривались с ней об этом. Когда полицейские все же попытались увезти ее, вы оказали столь бурное сопротивление, что были задержаны. Девушка была несовершеннолетней.
      Карл Ланге сидел молча, долго. Он был не в силах шелохнуться. Наконец он поднялся.
      - Сидите, - сказал Осмундсен.
      Карл Ланге остался стоять. Он ненавидел человека перед собой. Потом выговорил:
      - Спасибо за краткость изложения. Не знаю, кто именно исказил факты вы или тот, кто составлял протокол. После моего ухода вы, возможно, дадите себе труд ознакомиться и с моей версией происшедшего, если ее не изъяли из дела, конечно.
      - Я читал ее.
      - Тогда вы, очевидно, знаете, что на меня наложили штраф за сопротивление полиции. И что я отказался платить его, после чего штраф отменили, а дело закрыли. Почему бы это, позвольте полюбопытствовать?
      Осмундсен молча смотрел на него.
      - В полицейском протоколе написано, что я был пьян. Это ложь, что подтвердили в ресторане, из которого я возвращался. Далее: в протоколе записано, что я вел себя неадекватно и даже сцепился с каким-то стариком с палочкой. Я представил справку, что из-за сломанного ребра уже три дня носил корсет. Только потому, что я мог аргументированно опровергнуть каждое слово в этом протоколе, дело закрыли.
      - Да, вы сумели извлечь выгоду из промаха тех полицейских. Они посчитали все пьяным хулиганством и не записали ни имен, ни адресов свидетелей. А почему вы так возбуждены, если дело чисто?
      - Но вы-то почему так безмятежны, у вас ведь ничего против меня нет.
      - С какой целью вы подстриглись и сбрили бороду?
      Первой мыслью Карла Ланге было сказать ему, что это не его собачье дело. Но он сдержался. И ответил:
      - Потому что у меня есть воображение.
      Он повернулся на каблуках и вышел вон.
      * * *
      Карл Ланге был дома. Ходил из угла в угол. Зазвонил телефон, он не поднял трубку. Мир не может быть устроен так. Телефон все разрывался. Могли звонить из полиции, мог быть кто угодно. Его нет дома. Он наново переживал свое поражение: раздумывал, что же надо было Осмундсену сказать. Единственной удачей можно считать последнюю фразу. Все остальное беспомощное пораженчество.
      Еще бы Осмундсену не победить, если он так вмастил ему с этим делом восьмилетней давности, да еще девочка, о чем он даже не подозревал, оказалась несовершеннолетней. Тем вечером он брел по Сант-Улавсгате и наткнулся на лежащего у стены подвала человека, он принял его за мальчика. Сыпал мокрый снег вперемешку с дождем, и он не смог пройти мимо замерзающего. Он заговорил с ним, тот не отвечал. Мимо шла молодая пара, они остановились. Он объяснил им, что у него сломано ребро, но, если они растолкают этого выпивоху, он возьмет его с собой, он живет в двух шагах отсюда. "Это девушка", - сказала женщина. "Ну, ничего страшного", - ответил он. Они растормошили ее, и она стала собираться с ним. Тут приехала полиция. Он им все рассказал и предложил не забирать ее в вытрезвитель. Но они отбрили его, да так грубо, что он рассердился и назвал их дуболомами. И началось: полицейский заломил ему руки - он завопил от боли в сломанном ребре. Его тут же затолкали в машину и отвезли в участок на Меллергате, 19.
      Теперь Осмундсен использовал этот случай против него. В этом была своя логика. Мужчина средних лет пытается залучить в дом пьяную несовершеннолетнюю девчонку. Со стороны это может выглядеть и так, особенно при нынешнем раскладе. Он под подозрением. И в свете этого подозрения всякий гражданский порыв кажется антисоциальным и преступным.
      Карл Ланге констатировал, что вследствие посещения Полицейского управления обвинение в изнасиловании занимало его теперь в меньшей степени, нежели фигура самого Ханса Осмундсена, вернее, того, что он собой воплощал. Он был враг. В глазах Карла Ланге он являл собой ходячий пример холодного рассудочного хамства власти. Его изложение протокола было тому блистательным свидетельством: он ни разу не соврал, но каждое слово было отвратительно тенденциозно.
      Карл Ланге решил нанести ему новый визит.
      Но вместо этого Осмундсен сам пришел к нему на следующий день в сопровождении того же дюжего полицейского, что и в прошлый раз. Они принесли его вещи. Он не предложил посетителям сесть, хотя они горой возвышались над ним, и ни о чем не спросил. Он сказал:
      - Я как раз собирался к вам зайти.
      - Да?
      - Меня поражает, что вы до сих пор не показали мне пострадавшую девочку. Вернее, меня ей.
      - Теперь, когда вы подстриглись и сбрили бороду?
      - Такого случая ради в вашем ведомстве нашлась бы, я полагаю, накладная борода.
      - Нашлась бы. Но вы еще и подстриглись.
      - Это одна из моих привычек. Или вы боитесь рискнуть тем, что девочка меня не опознает?
      На вопрос Осмундсен не ответил, а сказал:
      - После пережитого девочка не в себе. Врач запрещает подвергать ее стрессам.
      Карл Ланге помолчал, потом произнес:
      - Понятно. Значит, вот почему. А почему вы сразу этого не сказали? Что вы все время играете со мной?
      - Зачем все-таки вы подстриглись и сбрили бороду?
      - Я вам уже объяснил.
      - Из вашего ответа я ничего не понял.
      - Я сделал это потому, что мне неприятно выглядеть похожим на сексуального насильника.
      - Наверняка насильников без бороды больше, чем бородатых.
      - Довольно откровенное замечание.
      Впервые показалось, будто Осмундсен не вполне доволен собой. Что-то мелькнуло в его взгляде. Но он промолчал. А Карл Ланге сказал:
      - Но вы ведь пришли не только задать мне этот вопрос?
      - Мы принесли ваши вещи.
      - Вдвоем?
      - Вы не спросили о результатах.
      - Вряд ли это было бы умно с моей стороны. Вы бы подумали, что я тревожусь из-за результатов экспертизы. Разве не так?
      - Вы все просчитали. И заодно хотели продемонстрировать, что уверены в том, что мы ничего не найдем?
      - И это тоже.
      - Экспертиза обнаружила кое-что.
      - Поздравляю.
      - Мы нашли следы спермы.
      Карл Ланге молчал. Ему не надо было мучительно напрягаться, чтобы осознать смысл сказанных Осмундсеном слов, он знал, что такое может быть, и чувствовал, что побагровел от стыда. И от ярости: это его личное, глубоко интимное, сюда запрещено совать нос посторонним.
      - Почему вы молчите? - спросил Осмундсен.
      - Я не отвечаю на скабрезности. Ничего, связанного с расследуемым делом, вы не откопали, ну так признайте свое поражение. А позволять себе такие гаденькие замечания...
      - Вам слова не скажи. А я, да будет вам известно, расследую преступление, страшное преступление, самое мерзкое из всех, которыми я занимался.
      Карл Ланге понимал, что взорвался некстати, но гнев застилал рассудок:
      - И поэтому вам можно говорить мерзости?
      - Я только проинформировал вас о результатах экспертизы.
      - Ну ясно. И каковы ваши выводы?
      - Пока ничего определенного. Хотя ваша реакция меня озадачила.
      - Я так и думал. А скажите мне: вы вообще не имеете других подозреваемых, кроме меня?
      Осмундсен только смотрел на него.
      - Вы продолжаете поиски? Вы, который, как вы говорите, расследует самое мерзкое преступление из всех, которыми вам доводилось заниматься? Неужто во всем Осло нет больше ни единого мужчины, чтоб тоже подходил под описание вусмерть перепуганной девочки? Я в самом деле такой ни на кого не похожий?
      - Вы хотите поставить под сомнение достоверность составленного ею описания?
      - Вы не ответили на мой вопрос.
      Осмундсен молчал.
      Карл Ланге повернулся к ним спиной, подошел к окну и стал смотреть на улицу.
      - Мы с вами свяжемся, - услышал он слова Осмундсена.
      Но не обернулся, потом хлопнула дверь.
      * * *
      Карл Ланге не мог работать. Он весь ушел в свои мысли. Он принимал снотворное, чтобы уснуть, и вставал утром с пьяной головой. Так прошло два дня. Он думал, но ничего не придумал.
      Наконец его озарило: он открыл телефонный справочник на Ханса Осмундсена, чтобы посмотреть его официальный статус. Хансов Осмундсенов значилось четыре, два отпадали сразу, а из оставшихся один жил на Киркевей. Зато другой - всего в четырех кварталах ходьбы.
      Его поразила догадка. А вдруг это тот Осмундсен? Тогда он мог знать его в лицо, мог случайно увидеть в "Ирме" и сопоставить с описанием, данным изнасилованной девчонкой?
      Мысли роились в голове, складываясь в причудливые сюжеты; он накрутил себя чудовищно.
      Снова взялся за отложенный было каталог, раскрыл его и второй раз нашел нужное имя и номер телефона. Он решил позвонить и проверить свою догадку. Но тут же передумал: ему расхотелось говорить с полицейским: что он ему скажет? Вместо этого он набрал номер на Киркевей. Если это не его адрес, в чем он теперь был почти уверен, то вопрос отпадет сам собой. У полицейского должен быть телефон.
      Он был уверен ровно настолько, что замотал трубку носовым платком и замер, будто делал что-то незаконное. Ответил женский голос. Он спросил: это квартира сотрудника полиции Осмундсена? Нет. Он извинился и повесил трубку.
      Он надел на себя серое полупальто - впервые после всего - и вышел. Он трепетал как натянутая стрела. Пройдя четыре квартала на запад, он увидел нужный номер: это оказался четырехэтажный дом со съемными квартирами, недавно отремонтированный. Как он и подозревал, кратчайший путь отсюда в Полицейское управление проходил мимо "Ирмы".
      Но как Осмундсен вычислил его? Может, просто шел за ним, а потом расспросил соседей и узнал точный адрес?
      Он не остановился возле дома, не зашел во двор. Он поднялся еще метров двести вверх по улице, свернул и другой дорогой вернулся домой. Ему не хотелось быть замеченным, и он вновь почувствовал себя нарушителем закона.
      В подъезде он столкнулся нос к носу с Осмундсеном, который уже спускался, один. Карл Ланге был занят своими мыслями и не заметил его.
      - Вот и вы, - сказал Осмундсен. Карл Ланге не ответил.
      - Мы можем подняться в квартиру?
      - А что вам надо?
      - Поговорить с вами.
      Карл Ланге молча пошел вверх по лестнице, Осмундсен поднимался следом. Карл Ланге отпер дверь, прошел в гостиную и, не сняв пальто, сел на стул. Осмундсен тоже.
      И тут Карл Ланге успокоился, мысли, мучившие его несколько дней, вдруг потеряли болезненность. Он спросил:
      - Как давно вы знаете меня?
      - Что вы имеете в виду?
      - Я и не рассчитывал на ответ. Так что вам угодно?
      - Я пришел по поводу опознания, о котором вы спрашивали.
      - Спасибо, меня это больше не интересует.
      - Вы меня не поняли. Оно интересует нас.
      Он промолчал. Он ощущал полнейшее спокойствие и ждал. Осмундсен тоже выжидал, и это походило на дуэль, оружием для которой выбрали молчание.
      Первым дрогнул Карл Ланге, хотя он был по-прежнему спокоен и едва не ощущал превосходства:
      - Сколько у вас подозреваемых на сегодняшний день?
      - Вы об этом спрашивали в прошлый раз.
      - Но вы мне не ответили. Может, вы просто не умеете лгать?
      - Не умею. А вы?
      - Когда в этом есть смысл. Кто опознал меня в "Ирме"?
      - И когда есть смысл лгать?
      Карл Ланге поднялся, снял пальто, повесил его на спинку стула и снова сел, отвернувшись в сторону.
      Осмундсен продолжал:
      - Вы были женаты, так?
      - Был.
      - А восемь лет назад развелись?
      - Как вам известно.
      - И, насколько я понял, вы сами потребовали развода?
      - С чего вы взяли?
      - А как? Вы в одночасье съехали из дому, заявив, что вы в депрессии и вам нужно побыть в одиночестве. А спустя несколько дней позвонили супруге и сообщили, что продолжать совместную жизнь не хотите.
      Осмундсен замолчал. Карл Ланге не отвечал; чувство покоя улетучилось.
      - Вы не можете не признать, что это достаточно необычный даже по современным меркам способ прекращения супружеских отношений. Возможно, у вас были мотивы, которые вы хотели сохранить в тайне от жены?
      Карл Ланге так и сидел, отвернувшись от Осмундсена. Он постарался сказать как можно безразличнее:
      - И что же это были за мотивы?
      - Возможно, вы хотели скрыть от жены другую связь?
      - Скрыть? С какой целью?
      - Вот именно: с какой целью?
      Все, это было выше его сил. Перед ним сидел человек, которому должность дозволяет ковыряться в его, Карла Ланге, частной жизни, в его душе, в его чувствах; какая мерзость! Он вскочил на ноги, он не владел собой, он не представлял, что ему сделать, но сил выслушивать такое у него больше не было, и он вышел из гостиной, потом, плохо отдавая себе в том отчет, из квартиры, спустился на улицу, перешел с размеренного шага на бег и подумал: теперь он точно решит, что я виновен. Но как раз это Карла Ланге не встревожило, напротив, ему было приятно навести Осмундсена на ложный след - в отместку.
      На углу он обернулся. Осмундсена не было. Он помчался дальше и, только почувствовав себя в безопасности, остановился и зашел в крохотное кафе, почти пустое. Он взял пухлую горячую вафлю и обжигающий кофе и устроился подле окна.
      Попытался успокоиться, да где там. Перед глазами стоял этот вышколенный Осмундсен, хитрован и подлец: вежлив, держит дистанцию и сладострастно мотает нервы. Как же он его презирал, как ненавидел!
      * * *
      Два часа спустя он вернулся домой и заперся. По-прежнему сам не свой, он для успокоения принял таблетку снотворного. На часах была половина четвертого. Он мерил шагами пол и ждал, чтобы таблетка подействовала. Лучше не становилось, и в пять он принял еще одну. Тут зазвонил телефон. Но он не снял трубку. Он продолжал шагать, хотя к окну не приближался, чтобы не заметили с улицы. Потом вспомнил, что Осмундсен упомянул опознание, взял висевшее на спинке стула пальто, ножницы, пошел в спальню и стал резать его на кусочки. Их он складывал в пластиковый пакет. Спокойствие отчасти вернулось. Я мог просто спрятать его где-нибудь, подумал он. Он лег на кровать и укутался пледом. Так дело не пойдет, я уже неделю не работаю, надо взять себя в руки.
      Раздался звонок в дверь. Он замер, прислушался, кровь застучала в висках. Позвонили снова, ему показалось: нетерпеливо и настырно. Я имею полное право не открывать, убеждал он себя, я даже не знаю, кто там. Но надо купить замок попрочнее.
      Он выждал несколько минут, потом встал и, как воришка, прокрался в прихожую, к двери. Он прижался к ней ухом, но ничего не услышал, а выглянуть не решился. Метнулся в гостиную, взял блокнот, вырвал лист и написал: "Уехал на дачу в Халлингдал, чтобы спокойно поработать. Вернусь недели через две". Потом сложил послание и надписал "Роберту". Достал из ящика с мелочевкой скотч, снова вернулся к двери, прислушался, открыл ее и прикрепил записку рядом со звонком. Молодца, Карл, похвалил он сам себя. Но тут же вспомнил, что Роберту прекрасно известно, что никакой дачи в Халлингдале у него нет, поэтому он переписал записку: "Снял дачу в Халлингдале, чтобы спокойно поработать пару недель. Позвоню", - и надписал "Сильвии", прекрасно зная, что никакая Сильвия сюда не придет. Теперь меня тут нет, подумал он.
      Но после смекнул, что не запас еды, и махнул в магазин на углу.
      Вернувшись домой, он опустил штору на одном из двух окон на улицу и зажег ночник у кровати. Возможно, его слабый свет был различим с улицы, но это довольно распространенная в наши дни практика: уезжая надолго, не оставлять квартиру совершенно темной. Больше меня здесь нет, опять подумал он и сел на кровати. Он чувствовал себя выжатым, он лег, накрылся одеялом и, пока сон не сковал его окончательно, успел подумать, что надо так перевесить записку, чтобы знать, прочитал ли ее Осмундсен.
      Он проснулся от холода. Где он, что? Ночь, темень, времени десять минут шестого. Значит, он проспал почти двенадцать часов. Он разделся и лег в кровать по-человечески. Ему снилось, будто он посылает себе извещение, что Карл Ланге - во Франции, и наклеивает две марки: французскую и норвежскую. Тут он проснулся. И больше не уснул. Лежал и думал о вчерашнем припадке; теперь это казалось ему странным, с чего бы что-то его спровоцировало, а что, он не мог понять. Одно было ясно как Божий день: с той самой минуты, как Осмундсен назвал его подозреваемым, это абсурдное обвинение изменило, чтоб не сказать подчинило себе, всю его жизнь. До той минуты он считал себя относительно свободным и относительно самостоятельным индивидом, хотя и понимал, что общество влияет на него. Теперь у него было отчетливое чувство, что по воле другого человека, этого Осмундсена, он все время ставит себя в двусмысленные ситуации, а потом срывается как психопат.
      * * *
      Карл Ланге провел в изоляции два дня. Телефон звонил пять раз. Чуть чаще обычного. Конечно, это могла быть мама. Или один из детей. Или второй. Карл Ланге был уверен, что звонит Осмундсен.
      Он много спал: принимал таблетки и чувствовал усталость. Пока он бодрствовал и особенно когда начинало клонить в сон, он вел долгие беседы с Осмундсеном. Поначалу говорил в основном он сам: он обвинял Осмундсена в посягательствах на его личность и достоинство. Постепенно Осмундсен тоже разговорился и стал позволять себе замечания, от которых Карл Ланге впадал в ярость. Однажды он заявил, что Ланге - кусок дерьма, вонючий клоп, паразитирующий на общественной терпимости. И что он, Осмундсен, будет счастлив раздавить такую мразь.
      На третьи сутки, в воскресенье, он позвонил Осмундсену по домашнему номеру, думая, что тот дома. Осмундсен взял трубку:
      - Да?
      - Это Карл Ланге.
      Короткая пауза и снова:
      - Да?
      - Я уезжал на пару дней.
      - И что?
      - Я хотел узнать, нет ли новостей. Может быть, вы меня искали.
      - Искал?
      - Не заводите меня!
      - Спокойно, Ланге, спокойно. Вы думаете, это я вам звонил, пока вы уезжали?
      - Что вы имеете в виду?
      - Только давайте не будем строить из себя полнейших кретинов. Где, говорите, вы были - в Халлингдале?
      - Я не говорил...
      - Хорошо, Ланге. Закон позволяет врать все время вплоть до суда, и даже там обвиняемый имеет такую возможность. Не могли бы вы позвонить мне завтра, сейчас я опаздываю.
      Карл Ланге молча шваркнул трубку на рычаг, сказать ему было нечего. Его унизили, высмеяли, выставили дураком. Сволочь, подумал он, и выматерился про себя.
      Он принял две таблетки. Потом подумал: что я с собой делаю? А он со мной что вытворяет?
      С полчаса, пока не начало действовать снотворное, он метался по квартире как бешеный. Потом обессилел и присел. Осмундсен знал, что я дома. Он все время знал это. И он всерьез считает меня насильником, даже после всех наших долгих бесед.
      Он снова вскочил, вспомнил, что записка так и висит на двери, пошел сорвал ее, не проверив, разворачивал ли кто ее. "Где, говорите, вы были? В Халлингдале?"
      Он выпил еще таблетку, он хотел заснуть, отключиться, хотя было только начало дня. Потом лег в кровать и стал придумывать, что он завтра скажет Осмундсену, но мысли расплывались и ускользали. Усталость накрыла его с головой, она накатывала тяжелыми волнами, и в них мелькало лицо Осмундсена, спокойное и серьезное.
      Просыпался Карл Ланге мучительно. Сквозь дрему он видел сон: он стоит на леднике, у ног узкая расщелина, такая глубокая, что кажется бездонной. Секунда - и он бросится вниз, наконец-то он нашел место, где его тело вовек не найдут. Но вдруг его охватывает ужас: а куда он задевал записку, ту, где говорится, что в его смерти виноват сосед, что он давно угрожал убить его? Никому не придет в голову подумать на соседа, но убийца - он, написал Карл Ланге, а теперь вот боялся, что записку не прочтут, а без этого все теряет смысл: и то, что он похоронит себя в этой расщелине, и то, что тела его никогда не найдут. Но самым кошмарным, из-за чего он и проснулся, были его тщетные усилия вспомнить, куда он дел записку?
      * * *
      Было уже очень позднее утро. Ночной кошмар мучил его так, как если б это был не сон.
      Не стану я ему звонить, решил он. Осмундсен ждет моего звонка, а я не позвоню.
      Потом он подумал: а вдруг Осмундсен думает, что я буду рассуждать именно так?
      Чуть позже он надел видавшую виды кожаную куртку, кепку и пошел в Полицейское управление. Он не чувствовал в себе никакой готовности, он не знал, ни что скажет, ни как. Но шел очень быстро.