- Я понимаю, - сказала она. И встала. - Я сейчас вернусь.
      Чувство умиротворения исчезло. Я должен спросить отца, он один может сказать мне, если может и захочет.
      - Мне пора.
      - Так быстро?
      - Я должен поговорить с отцом. Я могу тебе позвонить?
      - Конечно.
      Он шел быстро, чтобы решимость не остыла. Я должен сделать это, теперь или никогда, чего я боюсь, ребенком я боялся его побоев, но теперь я боюсь по старой привычке, он ничего мне не сделает, это я могу вставить ему, если захочу, он может только рассказать мне все, а правды я не боюсь.
      - Габриель, это ты?
      - Да.
      - Уже вернулся? Хочешь кофе?
      - Нет, спасибо.
      Он сел за стол в маленькой гостиной. Солнце склонилось к западу и светило в северное окно, лучи упирались в портьеру.
      - Я хотел спросить тебя.
      - Спрашивай.
      - Не чтобы ворошить старое, я спрашиваю только потому, что я, как ни странно это звучит, действительно не знаю, - почему я сбежал из дому?
      - Давай не будем об этом. Забыли и забыли.
      - Но я должен выяснить.
      - Я пытался понять, как это могло произойти, в чем моя вина. Не думай, что я обвиняю во всем тебя одного.
      - Давай не будем искать виноватых. Что ты имеешь в виду?
      - Может, я слишком сильно любил тебя.
      - Вот как ты на это смотришь.
      - Или моя любовь была чрезмерно взыскательной.
      - Ты хотел, чтоб я стал таким, как ты.
      - Это обвинение?
      - Я не хотел быть похожим на тебя. Если только в самом раннем детстве, не помню, но потом точно нет. Я называл тебя Авраамом.
      - Авраамом?
      - А себя Исааком. Сколько себя помню, я всегда боялся тебя, не только потому, что ты меня наказывал...
      - Я никогда не наказывал тебя беспричинно.
      - Я тоже так думал, поэтому всегда чувствовал себя виноватым и был слишком мал, чтобы отличить, где проступок, а где ощущение греховности.
      - Это одно и то же.
      - Нет. Почему мама чуть что краснела?
      - Оставь свою мать в покое.
      - Она в покое. Почему ты наказывал ее?
      - Наказывал?
      - Бил.
      - Когда?
      - Не знаю. Я видел это. Потому что она потакала мне?
      - Габриель! Ты для этого приехал?
      - Нет, нет! Мне не следовало приезжать.
      - Тебе следовало приехать с другим настроем.
      - Скажи мне, из-за чего я сбежал.
      - Спроси об этом у своей совести.
      - Что ты имеешь в виду?
      - Ты сбежал не с пустыми руками.
      - Я знаю.
      - Твоя мать никогда не оправилась от этого потрясения.
      Габриель поднялся.
      - Я вижу, мы не договоримся. Ты взялся за старое, ты опять играешь на моем чувстве вины и прикрываешься Господом Богом. Значит, ты никогда не наказывал меня беспричинно? А что считать причинами? У инквизиторов тоже были веские причины! Ты переживаешь, что любил меня слишком сильно? Меряй свою любовь часами, которые я провел взаперти в чулане на чердаке!
      - Ты вправду думаешь, что я наказывал тебя с легким сердцем?
      - Не знаю. Но ты делал это с чистой совестью.
      - Да. А вот можешь ли ты сказать так о своих поступках?
      - Нет. Зато могут палачи из концлагерей. Но разве это снимает с них вину?
      - Все, Габриель, хватит. Ты наговорил больше, чем я позволил бы сказать любому другому человеку. Придет день, когда ты поймешь, что поступил со мной несправедливо. Я уже старый человек и могу и не дожить до этого, но однажды ты осознаешь...
      - Замолчи!
      - Имею я право сказать в своем собственном доме!
      - Тогда дождись, пока я уйду!
      Коридор, лестница наверх, меня трясет, хорошо, хоть я высказал ему все, его жалеть, еще чего, впредь я избавлю его от своего присутствия, куда чемодан запропастился, он меня не поборол, это точно, хотя что значит победа, в конце концов все мы терпим поражение, временные победы суть отсроченные поражения, но я-то приехал сюда не танцевать на костях, раз в жизни я хотел сдаться на милость победителя, на место ничего не повешу, это будет мой последний привет, БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ среди хлама - как раз то, что нужно, это было недолгое свидание, если только он сейчас сам... лестница вниз, но я не могу уйти не простившись, из страха?.. нет, не хочу, чтоб было похоже на бегство, пусть будет нормальное прощание, зайти или постучаться? - постучусь, я не дома больше, отец не отвечает, зайду, он должен был услышать, если только не в саду.
      Отворил дверь. Отец сидел на стуле с высокой спинкой и смотрел на него.
      - Я пришел проститься.
      - Уезжаешь?
      - Да.
      - Все вышло не так, как я себе представлял.
      - Не так.
      - Я хотел бы понять тебя.
      Он не ответил.
      - Я так обрадовался, когда ты написал, что едешь.
      - Мне жаль, что все так кончилось.
      - Действительно?
      - Что ты имеешь в виду?
      - Тебе действительно жаль?
      - Я же сказал. Я не хотел сражаться с тобой, не хотел обвинять тебя. Но ответь мне честно: если б я был тебе не сыном, а просто знакомым и ты знал бы обо мне все, что тебе известно сейчас, ты хотел бы, чтобы я приехал и жил с тобой под одной крышей?
      - Это было бы совсем другое дело.
      - Верно. И я бы ни за что не приехал, не будь ты мне отцом. Но разве это не доказывает, что нас связывает исключительно заведенный порядок вещей? Мы отец и сын, поэтому мы обязаны любить друг дружку, а если нет, нас начинает мучить чувство вины. Но почему? Нет ведь никаких причин считать, что в основе любви лежит генетика? От нас ведь не ждут любви к соседям или коллегам? Не знаю, понял ли ты меня.
      - Вот как ты смотришь на это. Заведенный порядок вещей. Да простит Господь твои слова, Габриель. В один прекрасный день ты увидишь, как ты заблуждался.
      - Вечно ты с этой присказкой. Сколько себя помню, всегда ты предсказывал наступление того прекрасного дня... Все было бы иначе, если бы ты не верил в Бога.
      - Или если бы ты верил в Него.
      - Наверно. Но все есть, как есть, и мы обречены мучить друг друга.
      - Не обременяй Господа ответственностью за это.
      - Не Бога, но идею о существовании Бога, неистребимый миф о том, что есть некая сила, способная освятить своим именем поступки и воззрения, которые в будущем будут считаться бесчеловечными. Ты полагаешь, что Бог это тот, в кого верят, но это не так, Бог - это сама вера и ничего кроме, поэтому Бог не вечен, он день за днем умирает.
      - В тебе говорит дьявол.
      - Отнюдь. Я человек будущего, которое откажется от такого наследства, не захочет горбиться под тяжестью вашего Бога.
      - Иди с миром.
      - Хорошо.
      Он подошел к двери. Взялся за ручку. Потом оглянулся и в последний раз посмотрел на отца - тот неподвижно сидел на стуле с высокой спинкой, закрыв глаза и вцепившись в захватанные подлокотники.
      РОЗА РАСЦВЕЛА
      Он согласился идти с ним на Сосновую гору. Ему не хотелось, но он уже дважды отказывался и на этот раз не смог отвертеться. Через два часа пути Малвину вступило в голову залезть на высоченную сосну, и, мало того, находясь на высоте пяти метров над землей, он с криком "I'm the Good God!" - он был моряком - стал крутить гимнастические пируэты. Богом живым он не был и поэтому неожиданно рухнул вниз. Сначала Якоб подумал, что он убился, но оказалось - нет, и пришлось тащить его на себе вниз, к людям. Один раз Якоб запнулся и упал, но Малвин этого не заметил. Якоб прислонил его к лестнице крестьянского дома. Хозяев не было. Малвин застонал. Дверь была не заперта. Якоб втащил его внутрь и положил на полу в кухне. А сам отправился искать телефон.
      - Ты уже? - просипел надтреснутый старческий голос. Якоб пошел на звук и очутился в крохотной комнатенке, из груды на кровати выступало ссохшееся женское лицо.
      - Где телефон?
      Она молчала.
      - На полу в кухне умирает человек.
      - Иосиф?
      - Кто такой Иосиф?
      Она не ответила. Малвин застонал и зашелся в крике. Якоб вернулся и подложил ему под голову два полотенца.
      - Чего ты забыл на этой сосне? - спросил он.
      - Воды, - попросил Малвин.
      Якоб достал из буфета чашку.
      - Вот. - Он был зол, он не выносил беспомощности. Он вышел на двор и заглянул в хлев.
      - Есть тут кто-нибудь?
      - Что надо? - отозвался мужчина, наверно, Иосиф.
      - Со мной умирающий, он лежит на полу в кухне.
      - Откуда он?
      - С Сосновой горы, он упал с дерева.
      Иосиф вытер руки о штаны, первым вышел из хлева и пошел на кухню.
      - Здесь он оставаться не может, - сказал он.
      - Ближайший телефон далеко?
      - Да. Пока надо перенести его к теще.
      Так они и сделали.
      - Вы его здесь не оставите? - спросила она.
      Иосиф не ответил.
      - Я не могу слышать его крики, - сказала она.
      - Я пошел за доктором, - сказал Якоб.
      - А он тем временем перекинется? Нет уж, я схожу.
      - Как хочешь. Но времени в обрез.
      Иосиф ушел. Малвин застонал.
      - Малвин, ты меня слышишь?
      - А что с ним такое? - проскрипела теща.
      - Упал с дерева.
      - А за чем он туда лазил?
      - Малвин, ты меня слышишь?
      - Его зовут Малвин?
      - Да. Черт, что же нам с ним делать?
      - Не ругайся: мне умирать скоро, да и этому тоже.
      Якоб чертыхнулся, на этот раз про себя, потому что он не знал, как ему быть, и потому еще, что его выводили из себя завывания Малвина. Черт всех дери, подумал он, не нанимался я это слушать, пойду на воздух. Он вышел и сел на лестнице. День только перевалил за середину. Якоб не сидел на лестнице крестьянского дома с детства, хотя, может, и тогда не сидел наверняка он не помнил. Лестница укрылась под сенью раскидистого векового дерева, на нем ни листок не шелохнулся, так было тихо. Вселенская неподвижность, за вычетом мух и прочей мошки. Вот она, крестьянская жизнь, подумал он. И тут он все же заметил некоторое шевеление: на самом краю поля, не дальше броска камня, то и дело мелькала рука. Он должен был разведать, кто это. Наверняка жена Иосифа, хотя и ведет себя так, будто здесь никого чужих нет. Ничего себе размеры, ей бы лучше лежать, а не ходить.
      - Ты хозяйка здесь?
      - Я?
      - А кто?
      - Нет.
      Она разогнулась.
      - А ты кто?
      - Я жду, когда Иосиф приведет врача. Я здесь с приятелем, он умирает в спальне.
      - А что с ним?
      - Упал с дерева.
      - Ничего не понимаю. А кто тогда Иосиф?
      - Ты разве не здешняя?
      - Здешняя.
      - Значит, я ошибся. Я думал, его зовут Иосиф. Он был в хлеву.
      - Это Конрад, сестрин муж.
      - А женщина в спальне, которая говорит, что скоро умрет - твоя мать?
      - Да. А чего ты так на меня смотришь?
      - Ничего. Пойду проверю, как там дела.
      Она встала и пошла за ним. Смерть и муки, подумал он, она не из слабонервных.
      Он пропустил ее вперед. Малвин стонал и метался, но слов было не разобрать.
      - Он тянет из меня жизнь, - сказала теща.
      - Мама, потерпи, ты же вечно жалуешься, что все одна да одна.
      - Вы только и мечтаете, чтоб я умерла. Я тоже.
      - Любишь ты все преувеличивать.
      Малвин застонал, захрипел, дернулся и затих.
      - Умер, - сказал Якоб.
      - Так ужасно.
      - Он умер? - спросила теща.
      - Смотри, он открыл глаза. Да, он умер. Он лежит и таращится на нас.
      - Закройте ему глаза, быстро, нельзя, чтоб он смотрел на вас.
      - Предрассудки, - сказал Якоб, закрывая ему глаза.
      - Надо помолиться за него, - сказала теща. - Он был хороший человек?
      - Мне так кажется, я его мало знал. Он был очень ребячлив и любил розыгрыши. Например, позавчера он высыпал два пакетика перца в зонтик фру Стафф, она чуть не лопнула от чиха, у нее стала такая красная рожа, будто она хорошенько разговелась на Пасху. Но я не думаю, что он поступил так со зла.
      Теща сложила руки, закрыла глаза и заговорила:
      - Господи, Ты все видишь, Ты видишь и этого мужчину, что лежит здесь. Возьми его в Свое царствие, не по нашему желанию, а по Твоему. Во имя Христа. Аминь.
      Якоб вышел и снова сел на лестнице. Ну вот, умер, подумал он. Зачем он полез на это дерево, ведь не мальчишка. Наверняка ему не пошло на пользу, что я пер его вниз, как бы они не повесили вину на меня. Тогда я спрошу их: вы думаете, это было легко? И я волочил его на своем горбу два километра, чтобы уморить?
      Старухина дочь вышла и села рядом с ним.
      - Отмучился, - сказала она.
      - Доктора долго ждать?
      - Как получится. У него есть родственники?
      - Нет, насколько я знаю. Здесь, по крайней мере. По правде говоря...
      - Что?
      - Его нужно будет похоронить.
      - Конрад идет.
      Тот не торопился. Он пылил по дороге, вздымая серые клубы.
      - Он умер, - сообщил Якоб.
      - Я так и думал. А теща?
      - Она говорит, что не вынесет, чтобы он там лежал. Она утверждает, что смерть заразна. Давай перетащим его?
      - Я не стану, - сказал Конрад. - Не буду я дотрагиваться до мертвеца: если смерть заразна, значит, заразна. Увидим.
      - Тебе бы это понравилось, да?
      - Не твое дело.
      Он прошел мимо и скрылся в доме.
      - Он не то чтобы обожает ее, да?
      - Ничего странного, она лежачая, ни на что не годная. Валяется так уже пять лет и проваляется еще пять, самое малое. Она просто-напросто не желает умирать, ни за что. Не так-то это приятно.
      Он взглянул на нее:
      - Как тебя зовут?
      - Роза.
      Ой, изумился он, я б ее так не назвал. Очевидно, в день крестин она выглядела иначе. Роза. Так ведь только коров кличут, разве нет?
      - Я первый раз слышу такое имя.
      - Это все мой отец. Он был помешан на цветах. Мою сестру зовут Ирис. Хочешь посмотреть наш сад?
      Следом за ней он обошел вокруг дома и колодца. Цветов почти не было видно среди сорняков.
      - А чего ты так на меня смотришь? - спросила она.
      - Ничего.
      - Нет, скажи.
      Роза, подумал он. Вот роза расцвела. All right!
      - Из-за тебя я позабыл товарища.
      - Роза! - крикнул Конрад.
      Они его не видели.
      - Роза!
      - Теперь не отстанет. Тюфяк тюфяком, но если ему что в башку втемяшится, не успокоится.
      - Роза!
      - Я вернусь, - сказал Якоб. - В следующее воскресение жди на том конце поля.
      Они повернули к дому. Конрад стоял у колодца.
      - Я показывала ему сад.
      - Он что, садовник?
      Ему не ответили. Они различили шум мотора. Потом увидели огромное облако пыли, затем рассмотрели машину. Это была карета "скорой помощи". Она подлетела к самой лестнице. Рядом с шофером сидел мужчина в белом, он стремглав выпрыгнул наружу.
      - Он умер, - сказал Якоб.
      - Где он?
      Они все, и шофер тоже, поспешили в дом, вместе с тещей и покойником набралось семь человек. Каморка не была на это рассчитана.
      - Не напирайте! - крикнул мужчина в белом и набросился на тело. Похоже... К сожалению, он мертв.
      - Он умер почти час назад, - сообщил Якоб.
      - Отлично. Где бы я мог осмотреть его?
      Они вышли наружу и стали ждать.
      - Вы его заберете? - спросил Конрад шофера.
      - Мы возим только больных.
      - Он не может лежать тут. Мы его вообще не знаем.
      - Послушайте, - сказал Якоб. - Вы обязаны отвезти тело в морг. Родственников у него нет.
      - Морг по воскресеньям закрыт.
      Они стали ждать доктора.
      - Вот, возьмите, - сказал он, помахивая свидетельством о смерти. Якоб взял бумагу. - Насколько я понял, он не здешний. Хотите, мы транспортируем его домой?
      - У него нет родственников.
      - Но он ведь где-то жил?
      - Безусловно. Снимал комнату на улице Эвре Хавнегате.
      Они сходили в дом и вынесли его на носилках. Якоб устроился внутри в машине, вместе с Малвином. Роза стояла на крыльце и махала, он махнул в ответ в заднее стекло. Малвин был закрыт простыней. Хоть до дому довезут, подумал Якоб.
      Машина остановилась у въезда на Эвре Хавнегате. Шофер выяснил номер, проехал еще сотню метров и затормозил у дома 82. Якоб порылся у Малвина в карманах и нашел ключи. Он жил на третьем этаже, вход со двора. Лестница была крутая и узкая, им пришлось прикрутить его ремнем к носилкам.
      - Кто там? - спросил пожилой женский голос. Квартирная хозяйка.
      - Это Мартин Хансен, - ответил Якоб. - Он умер.
      - Вы, надо надеяться, не собираетесь тащить его сюда?
      - Живет он здесь? - сказал шофер. С него лил пот.
      - По-вашему, я должна сдавать квартиру трупу?
      - Только одну ночь. Морг открывается в восемь утра. Больше его девать некуда.
      - Везите в больницу. Куда угодно, только не сюда.
      - Он заплатил за свое жилье, верно?
      - Но он мертв. Вы не имеете права... я одинокая старая женщина, я с ним одна не останусь.
      - Я побуду с ним, - вызвался Якоб.
      Они внесли его и положили на кровать. Уходя, шофер забрал простыню и носилки. Якоб нашел в шкафу пиджак и закрыл Малвина по бедра. Хозяйка исчезла. Он сел в старое кресло-качалку спиной к стене. Надо покушать, подумал он, я не ел семь часов. Он вышел в коридор и постучал к хозяйке.
      - Я ненадолго выйду поем. Я не ел уже восемь часов.
      - Я вас накормлю. Заходите. Я быстро. Садитесь. Нет, не сюда, это место моего покойного мужа, он умер шесть лет назад, хотя был моложе меня, - удар. Видите, вон он, над синей лампой. Он был прекрасный человек, а теперь я одна как перст. Хорошо, пойду принесу вам поесть.
      Он сел у окна и посмотрел на улицу. Изредка проедет машина, а так - ни души. Шесть вечера. Хозяйка сновала из кухни в комнату.
      - Пожалуйста, присаживайтесь к столу.
      Несколько минут он спокойно ел, потом она заговорила:
      - Значит, Хансен умер. Вот как бывает, и молодые под Богом ходят. Не подумайте, что я плохо к нему относилась, но я многажды говорила сама себе: нельзя так шутить с жизнью, это добром не кончится, Господь дозволяет нам добрый смех, но иной раз хочет, чтоб мы умылись слезами. Как это случилось?
      - Он упал с дерева.
      - Вот-вот. Да вы ешьте, пожалуйста.
      Но у него пропал аппетит. Он поблагодарил и вернулся к Малвину. Ноги торчали из-под пиджака, он порылся в шкафу и закрыл их тоже. Потом сел в старое кресло-качалку и положил ноги на журнальный стол. И заснул. Проснулся он в сумерках от холода и боли в затекшем теле. Была половина десятого. Вот черт, подумал он, если б у него было... а может, у него есть? Он зажег свет и стал рыться в шкафу, под кроватью, в комоде, там-то они и лежали, забодай их лягушка, весьма качественные и едва початые 0,75. Он бросил взгляд на кровать и приставил горлышко ко рту. То-то! Везет тому, кто везет. А кто ищет - тот всегда найдет. Он поискал еще, и в шкафу на нижней полке обнаружил три порнушных журнальчика. Все лучше и лучше. Надо запереть дверь. Он задернул шторы, сел поудобнее, картинки сделали свое дело, с остальным он справился сам. Но чувствовал себя так, будто его застукали за этим, и выпивка не помогала, впрочем, он одолел едва половину бутылки, еще этот... вряд ли он притворяется, подумал Якоб, столько-то времени? Он выпил еще. Пробило полночь. Этого просто не может быть, я-то знаю, что он умер и мертв. И ничего я не буду проверять, не из страха, а потому что только старые дуры лезут в бочку головой, чтобы понять, что там вода. Он шагал по комнате, не совсем твердо. Один раз запнулся и чуть не опрокинул журнальный стол. Пепельница грохнулась на пол, она была массивная и увесистая и разбилась, понятно, не беззвучно. Тут же откликнулись жильцы снизу: трижды стукнули шваброй в пол. Якоб разъярился и затопал ногами им по голове. Что они себе думают? Что я здесь веселюсь в неурочное время? Вот вам благодарность за то, что я выручил в беде старую женщину. Он все шагал и шагал, изредка прикладываясь к бутылке, отчего походка не делалась тверже. Больше сдерживаться он не мог, он должен был проверить, он посомневался в последний раз и приподнял пиджак, чуть-чуть, но этого хватило с избытком: одно веко немного закатилось, Малвин лежал и смотрел на него вполглаза. Якоб отшатнулся, ошпаренный отвращением, как если б он неожиданно схватил в руки дохлую крысу. Дьявол! Как же он меня напугал! Этот Малвин в своем репертуаре, баста, ни секунды здесь не останусь. Он схватил бутылку, потопал вниз по узкой лестнице - и прочь. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, бормотал он, враскачку двигаясь в сторону дома. Он изо всех сил старался удержаться на ногах, но до дома так и не добрался. Его подобрала патрульная машина, а больше он потом ничего не мог вспомнить.
      Но в следующее воскресенье он был в условленном месте позади поля, его не узнать, что-то с ним стряслось, подумала Роза, которая тоже подготовилась к встрече: она нарядилась в цветастое платье с пуговицами от горла до низа - и больше на ней не было ничего. Так вот, как она выглядит, никогда бы не подумал. Она показалась мне статной, но чтоб так... А эти блекло-рыжие волосы, как я мог за неделю так все забыть? Надо уносить ноги, это проклятое место, сперва Малвин, теперь Роза. Но я ж не могу просто повернуться и уйти, она не виновата. Вот бы Малвина сюда, он бы ее обработал, да еще б повеселился.
      - Садись-ка, - сказала Роза.
      Она захватила из дому шерстяную подстилку мышиного цвета.
      - Я не совсем здоров.
      - Ну-ка ляг.
      Он подчинился. Она нагнулась над ним. Неужто она была такая огромная, подумал он, это просто гора какая-то.
      - Меня тошнит, - сказал он.
      Надо же, до чего стеснительный, подумала Роза. Она улеглась рядом с ним на бок, прикрыв широкой ладонью круглую щеку. И он вспомнил, как всегда любил худышек.
      - Тебе лучше?
      - Нет. Чуточку.
      - Сходить домой за лекарством?
      - Мне надо просто полежать, все пройдет.
      - Представляешь, я думала, ты совсем не придешь, а ты даже больной пришел.
      Он закрыл глаза и лежал молча. Она тоже молчала. Я закомплексован, решил он, она не может быть настолько хуже всех остальных. Она вон внимательная, и я могу не открывать глаз - это поможет, это уже помогает, потому что такое нельзя себе представить, когда не видишь. Он протянул руку и дотронулся до нее, до чего именно, он не понял, потому что глаз не открывал, но под рукой было что-то мягкое, и Роза подумала: не так уж он стесняется, как я решила, хорошо, что он не смотрит на меня, милый Боже, да он совсем не пуглив. Знать бы, надо ли мне покочевряжиться или не стоит, все любят разное, ой! Похоже, что он... Боже правый... правый... Якоб думал: велик не мал; зажмурь глаза; розы; шипы; пахнет... хорошо... хорошо... хорошо.
      Он не торопился открывать глаза, настолько не торопился, что Роза стала гадать, не заснул ли он.
      - Ты спишь?
      - У-у.
      - Было хорошо?
      - У-у.
      Лучше дремать, когда человек в полусне, все кажется небольшим, и цвета исчезают, интересно все-таки... Он приоткрыл глаза, едва-едва, как будто так меньше видно, Бог мой, ну и нога, это не может быть правдой, даже таких бревен не бывает, правда, на ощупь, надо отдать ей должное, не особо твердая, как хрящ, пожалуй, да, это не для меня, и что на меня нашло в то воскресенье, все Малвин...
      - Я прямо не могу поверить, - сказала Роза.
      Значит, все-таки верит, подумал он.
      Он взглянул на нее, на широкое лицо в обрамлении невзрачных блекло-рыжих волос. Она лежала и улыбалась, приоткрыв рот, зубы были красивые.
      Это хорошо, подумал он, но мало, этим дело не поправишь, лицом бедняга, прямо скажем, не вышла, надо попробовать как-то с ней объясниться, чтоб ее не обидеть, она ведь мне ничего плохого не сделала.
      - Видишь ли, ты мне нравишься, но дело в том, только не пойми меня неправильно, потому что ты мне в самом деле нравишься и я готов это повторять, но с тобой я чувствую себя... и ты в этом совершенно не виновата, но и я не могу ничего с этим поделать, я чувствую себя ничтожно маленьким и мне это неприятно, этот комплекс, он меня всегда мучает, я хотел бы избавиться от него, но не могу. Я хочу, чтоб ты это знала.
      Она немного помолчала, а потом сказала:
      - Значит, ты больше не придешь.
      - Я так не говорил. Ты хочешь, чтоб я пришел?
      - Если захочешь.
      Он поднялся на ноги. Она села.
      - Уже уходишь?
      - Мне надо подумать.
      - Я б хотела быть меньше.
      - Это просто я мелковат.
      - Ты как раз в норме.
      - Спасибо на добром слове.
      - Это правда. Просто я - настоящая слониха.
      - Вовсе нет. Да, ты крупная, но в этом нет ничего плохого. Все дело во мне, в моих комплексах - хотел бы я от них отделаться. А вдруг мне удастся, и тогда я вернусь, надо просто все хорошенько обдумать.
      - Было б здорово.
      - Ну все, бывай, до скорого.
      - Прощай.
      Он пошел прочь. Только спустя шагов пятьдесят он оглянулся и помахал рукой. Она замахала в ответ, а плакала ли она, этого ему не было видно издалека.
      Он шел краем поля, глаза слепило солнце, и он был не очень доволен собой. Надо бы купить темные очки, подумал он. Он жмурился. Я ж ведь не смогу идти с закрытыми глазами. Надо попробовать. Вроде получается, если идти медленно: прежде, чем сделать шаг, он ощупывал ногой дорогу перед собой, чтоб не сойти с пути и не грохнуться в канаву.
      - Ты что, собрался свалить? - сказали у него над ухом. Он открыл глаза - Конрад.
      - Что?
      - Спрашиваю, не собираешься ли ты свалить. Я вас видел.
      - И что?
      - Сам знаешь.
      - Пошел вон!
      - Это что же: раз-два, раз-два - и домой?
      - Ты подглядывал?
      - Мне приходится присматривать за ней. А вдруг она принесет в подоле незнамо от кого?
      - Мерзавец!
      - Я ж не сказал, что видел все. Ты думаешь, я совсем извращенец?
      - А черт тебя знает!
      - Потише!
      - Сам потише.
      - Похоже, ты и сегодня хочешь отправиться домой на "скорой помощи"?
      - Пусти!
      - Ишь чего захотел!
      - Пусти, кому говорят!
      Он не отпустил. А попытался сбросить Якоба в канаву, но не смог. Они стояли сцепившись и пытались столкнуть друг дружку.
      - Сдаешься? - выдохнули они хором.
      Но никто не сдался, и они продолжали мутузить друг дружку, пока оба не повалились в дорожную пыль. Они были равны в силе, никто не проиграл - и никто не выиграл. Когда они выдохлись, то расцепились и лежали рядышком, глядя в небо и хватая ртом воздух.
      - Ты силен, - сказал наконец Конрад. - Дерешься часто?
      - Да нет. Взрослым не положено лезть в драку.
      - Но ты защищался.
      - Конечно. Что я, идиот, чтоб не защищаться?
      - Как эти больные пацифисты. Которые садятся поперек шоссе и набивают полные карманы свинца, чтоб их тяжелее было сдвинуть. Психи.
      - Или монахи в Азии. Они обливают себя бензином и поджигают.
      - Зачем?
      - Бог их знает, это они так протестуют.
      - Фи, гадость.
      - Они рассчитывают попасть на небо.
      - Все равно, для этого не надо сжигать себя живьем.
      Они встали.
      - Ну и на кого я теперь похож?
      - Пойдем в дом, умоешься.
      - Нет уж, по дороге ополоснусь.
      - Ты уверен, что не хочешь продолжить с Розой?
      - Не твое дело.
      - Не кипятись. Просто ты мне понравился. Мы б вам выделили тещину комнату плюс вторую на чердаке и хозяйничали б на пару. Тут работы как раз на двоих мужиков. Она хорошая, вот увидишь. Беззлобная.
      - Уж больно здорова.
      - К этому привыкаешь. Видел бы ты Ирис.
      - Это твоя жена?
      - Да, ее сестра. К этому привыкаешь.
      - Ну, не знаю.
      - Подумай об этом.
      - Мне пора.
      - Но ты подумай.
      - За подумать денег не берут. Только ей голову не забивай.
      - Ей не буду. А ты подумай. Не пожалеешь. Я знаю, что говорю. Хочешь, пойдем покажу тебе Ирис?
      - Может, в другой раз. Мне пора.
      - Но ты об этом помни.
      - Ладно.
      Он пошел прочь, сначала медленно, а потом все легче, быстрее. Неизвестно, с чего он так обрадовался, да и вряд ли он был весел, но покуда он шагал лесом, он напевал себе под нос.
      НОЧЬ МАРДОНА
      Все улицы имели рабочие названия, Пекарская, Лудильная, Сапожная. Он поставил чемодан на мокрый тротуар и вытащил из нагрудного кармана сложенную бумажку. Кожевническая, 28. Он поплелся дальше. Одна нога была у него короче другой. Ноги и спина мерзли. Спрошу у первого встречного, но им оказалась женщина, у следующей он тоже не спросил. Ладно, сам найду. Магазин был закрыт, хотя фонари еще не горели. Он дошел до моста и подумал, что уже проскочил, как пить дать, но поковылял вперед. Под ним прогрохотал поезд. А я-то был уверен, что там река, если б не поезд, я бы считал, что миновал реку, и никто бы не догадался, как я шел. Так вы идете с той стороны реки? Ребят, смотрите, он с другого берега. Видать, паромщик был пьян - а дочурку свою он на рее часом не вздернул?
      Он зашел в кафе, забегаловку, сел в углу, заказал чашку чая, положил шляпу на чемодан, стал ждать. Посетителей было немного; если уложить их в штабель, живот к животу и спина к спине, то получится вполовину высоты потолка. Когда хозяин принес чай, он спросил у него, где Кожевническая улица, и тот ответил, что надо перейти мост, пройти мимо дома немного пьяненького вида, за ним первый поворот налево, потом второй направо, вы не промахнетесь.
      Он пошел обратно той же дорогой, через мост, мимо подвыпившего дома, свернул налево, потом направо, но нигде не увидел ни таблички с названием улицы, ни номера хотя бы на одном из одинаковых трехэтажных домов. Он сунулся в какой-то из них, в темный подъезд с тремя дверями, и пожилая седая женщина в синем переднике сказала, что он живет этажом выше, на двери написано, но сейчас его нет дома.