Она не может найти слов, но смотрит на него так выразительно, что у него теплеет на душе и он сам начинает верить, что был честен, и говорит, решительно лишая себя возможности насладиться ее сочувствием: но теперь все прошло. И добавляет, прекрасно чувствуя кокетство в своих по сути правдивых словах: надеюсь, я тебя не замучил?

Она стоит лицом к солнцу и пылко уверяет его, что ему не следует даже допускать такой мысли; по ходу сцены Крафт опять с горечью видит себя со стороны – бездарный позер, и под надзором такого соглядатая он до конца опошляет неподъемную роль: когда Марион говорит, что он не обязан мучить себя одиночеством, если ему не хочется, он спрашивает ее, будто его заставляют, – не хочет ли она пройтись после обеда? Потом, когда она уходит, а он, стоя в дверях и вглядываясь в почти черную комнату, пытается представить ее обнаженной, то вместо лица девушки видит чуточку вульгарные черты ее тертой жизнью матери. Да, не кривитесь – вульгарные; он и раньше знал, а теперь опять убедился: вульгарность горячит, так что лицо матери всегда будет на первом плане. Крафт подходит к столу, усаживается, принимается писать.

Они обедают. Котлеты, капуста, морковь, картошка. Они жевали молча, погруженные в свои раздумья, но теперь Марион взялась путано и невнятно излагать историю про то, что Крафт боится не темноты, а света, который как будто выжигает из жизни все, что придает ей подобие смысла. Смотритель, сколько живет, такого бреда не слыхивал, но Марион не понимает: зачем он спорит – если она своими глазами видела, в каком ужасе Крафт был?

– Значит, говоришь, свет выжигает из жизни весь смысл? Какой такой свет?

– Простой. Солнечный.

– Чушь!

– Потому, что ты не можешь этого понять?

– Да потому, что это бред.

– Ну конечно, ты все знаешь лучше всех.

– Я, по крайней мере, стою двумя ногами на земле.

Она молчит.

– По всему видно, этот тип знает, как произвести на тебя впечатление. Вот что, держись-ка от него подальше, пока он не задурил тебе голову вконец.

– Мне он нравится.

– Он тебе в отцы годится.

– И что? Тем более он женат.

– А кольцо обронил, да?

– У него никогда и не было кольца. Не все придают такое значение внешним атрибутам.

– Вот оно что.

– Ты несправедлив к нему.

– Знаю я таких хмырей.

– Не думаю.

– Оставь свои мысли при себе, ладно? Они здесь никому не интересны...

– Только твои интересны, да?

– Все, довольно. Поговорили.

– Перестань обращаться со мной как с ребенком!

– Докажи сначала свою взрослость.

– Господи, какой ты дремучий!

– Смени тон!

– И самодовольный!

Она вскочила, она стоит и пытается испепелить его взглядом.

– Иди!

– С радостью!

Она уходит в свою комнату, присаживается под большими деревьями и улыбается, хотя дрожь не унялась. Здорово я ответила, давно пора. В окно ей видно заднюю сторону красного домика. Прошел отец, он собрался на маяк. На башне он открывает вентиляционный люк и слышит шум идущей курсом на маяк шхуны. Два часа пополудни. Ветер стих, рыбачья шхуна скрылась, смотрителю одиноко. Она меня не любит. Справа от дома появляется Марион, она идет в сторону хижины, исчезает за северной стороной дома, потом показывается на пару с Крафтом, они спускаются к пристани. Тогда он подносит к глазам бинокль и начинает крутить колесико, но не ради близости к ним – смотритель превращает их в две крохотные кляксы на огромном полотне ландшафта, но сам же и чувствует себя всеми покинутым и думает: пойду к Марии, скажу ей, как она мне нужна. Однако ее нигде нет, смотритель ходит из комнаты в комнату – никого, и на туалет накинут крюк снаружи, непонятно, куда она могла подеваться, его берет злость, даже страх, потому что дед ее, как он некстати вспоминает, рассчитался с жизнью самостоятельно; смешные выдумки, успокаивает он себя, убедившись, что чердачная лестница висит на обычном месте, а на крышке подпола стоит стул. Но так и не понимает, куда она делась, – он же своими глазами смотрел на дом, стоя в башне, он бы ее увидел. Марион и Крафт миновали пристань и бредут в сторону северной стрелки, он идет к хижине. Дверь открыта – он заходит. Блокнот лежит на столе нараспашку, смотритель читает: «Родная, спасибо за письмо. Плохо только, что тебя мучают мигрень и бессонница. Может быть, пора сходить к врачу, по крайней мере, он выпишет снотворное? А то меня начинают терзать угрызения совести, потому что я живу здесь восхитительно, хотя, конечно, переход от городской суеты к здешней неописуемой тишине и одиночеству дается не без скрипа. Особенно меня изводят кошмары, часто вскакиваю по ночам – не могу понять, где я. Вчера, представь, лед все-таки тронулся: смотритель маяка лично пригласил меня на пиво с пирожными (!). Это было довольно неожиданно, потому что он все время производил впечатление угрюмого и замкнутого человека, но пиво сдобрило его. Посиделки оказались весьма своеобычные, интересные и волнительные...» – на этом письмо обрывается, и смотритель перечитывает его по второму разу, потом стоит и задумчиво смотрит на забытый на улице стул, затем спохватывается: Мария! – и торопится к дому, волнительный ты, поддразнивает он сам себя, на ходу выискивая взглядом Марион с Крафтом, но их уже нет; теперь их и с маяка не увидишь, они на северной стрелке. Необъяснимо пустой дом снова наполняет его страхом – Мария, ну где ты? – который смешивается с чувством вины и усиливает его; тут он слышит треск вертолета. Он летит над островом, и все задирают головы и не думают ни о чем, оглушенные шумом. Марион смотрит на Крафта, зажимает уши ладонями и улыбается, а он рассуждает: вчера вечером мне хотелось ее, она это знает и сегодня приходит со мной в место, где мы укрыты от всех, это она ведет меня сюда, а я только следую за ней. Неужто все так незатейливо и просто? – так не бывает. Она садится, он подходит, опускается рядом и кладет руку ей на плечо.

– Ты удобно сидишь?

– Да. А ты?

– И я.

Больше им нечего сказать, но когда через некоторое время они поворачиваются лицом друг к другу, она видит, что его глаза – сплошь зрачки, и она накрывает его руку своей и сжимает ее, а он осторожно кладет ей между лбом и щекой поцелуй, трепетный, а потому отнюдь не лишенный сексуальности, и, всего лишь накренившись и вытянув шею, ей удается подставить свои губы под его, но он ой не сразу решается дать волю рукам, пустить их исследовать и выступы, и впадины, его тормозят страх и здравый смысл, а на самом деле – опасения; и сопротивления этой мешанины подозрительности и неуверенности не в силах – пока не в силах – преодолеть его похоть. Их языки встречаются и трутся, трутся во влажных закоулках рта, и она чувствует, как наливается бесстыдством, как под его руками оно заводит свое неслышное, но неотвязное: еще! еще! иди ко мне! – и он приходит, а в каких-нибудь пятидесяти метрах поодаль стоит смотритель маяка и видит все. Он смотрит, потом разворачивается и со всех ног несется к пристани, отвязывает лодку, врубает мотор; Марион и Крафт слышат его урчание, она вскакивает и, когда лодка выныривает из-за утеса, машет отцу. Мардон не отвечает, он правит лодку в море. Я его убью! Марион поворачивается лицом к Крафту и улыбается, его захлестывает нежность, ему хочется дотронуться до ее щеки – но лодка больно близко. Он подбирает слова:

– Я никогда не пожалею об этом.

– И я.

– Отлично.

– С тобой было так хорошо.

– И с тобой.

Не то чтобы он говорил неискренне или подозревал в этом девушку, и его распирает от радости и вроде гордости, но почему-то он опять принимается подглядывать сам за собой. И видит, как гладит ее по волосам, по щеке, целует – лодка уже далеко. Да, он горд собой, он оказался на высоте и весьма недурственно справился с тем, что, как он понимает задним числом, и вызывало его главные опасения относительно этой роли – девушка получила удовольствие. И он благодарен ей, не за то, что она отдала ему себя целиком, но потому, что помогла ему пережить счастье, вернее, избежать позора. И поэтому он гладит ее по волосам, щеке и целует, а еще потому, что ему кажется, что ей этого хочется; ведь пишут же, что для женщин чрезвычайно важны первые после коитуса минуты; «поддерживающая терапия», приходит Крафту на ум. Марион замечает его задумчивость и решает, что он думает о своей жене, это так естественно, и она проникается его чувствами и говорит: мне бы тоже хотелось быть замужем – тогда б ты не смел расстраиваться, что совратил меня, если ты понимаешь, что я имею в виду. Зачем же ставить все с ног на голову, думает Крафт про себя, но поскольку нельзя исключить, что он неправильно ее понял, то он вяло поддакивает. Пересекая остров по дороге домой, они беседуют о свободе, далеко в море, посередке между островом и горизонтом, маячит лодка. Между домом и туалетом нарисовывается Мария, и Крафта посещает странное чувство, что он изменил ей. Экая бессмыслица. Но она западает ему в голову, и когда он берется дописывать письмо, то мешает ему мысль о Марии, а не о Марион. Он слышит чихание мотора, потом все смолкает. Смотритель маяка медленно возвращается домой. Мария сидит у кухонного стола с шитьем, но он не спрашивает ее, где она была. Он берет бутылку пива и устраивается с ней на приступке, потом кричит через всю пристройку: где Марион? У себя в комнате, отвечает Мария. И правда, она лежит под деревьями в полудреме и видит мужчин, пару дюжин, они стоят полукругом и смотрят на нее, кто с надеждой, кто с сомнением, а ей нужно выбрать одного-единственного, и не потому, что ей чего-то хочется, просто за нее решено все, кроме только этого «кто»; мужские руки сзади уже задирают на ней блузку, а она все еще не знает, к чему эти смотрины, хотя начинает догадываться и думает тогда: раз мне все одно, пусть будет вон тот, с рубцом на груди, который зачем-то прячет руку за спину. В окно врывается порыв ветра, принося с собой чаячьи крики и далекую перекличку судов, и Марион вспоминает, что отец не помахал в ответ. Он допил бутылку, поставил ее на ступеньку и встал в надежде отогнать от себя видение Марион, лежащей... Он думает пойти в хижину и спокойно сказать хлыщу, что ему лучше уехать, потому что он видел... Нет, это не годится, тогда Марион узнает, что... Он сворачивает за угол, идет мимо открытого окна, потом неминуемые сто сорок восемь ступенек вверх – а куда еще прикажете ему деваться? – и видит два корабля, курсом на север, и серый дым над материком – там пожар. Посмотреть на него выскакивает Мария, потом Марион; они стоят рядышком, обсуждают и, конечно, трепещут от возбуждения, хотя вряд ли признаются в том – это думает уже не смотритель маяка, а Крафт; он замер под защитой северной стены и смотрит то на дым, то на женщин у дома, но с маяка его не видно. И смотритель думает, что, окажись он сейчас внизу, они бы заговорили как ни в чем не бывало, а теперь все, Мария снова скрылась в доме, и он поднимает бинокль, и сантиметр за сантиметром инспектирует Марион от макушки до пяток, вдоль приклеенной ветром к левому бедру юбки. Мысль, которая пришла ему в голову в лодке и которую он успел отогнать с тех пор несколько раз, стучит в темечко с удвоенной силой: она мне не дочь, нет тут другого объяснения, я же не сволочь. Мысль чудовищная, но она пугает его не так отчаянно, как та, что ошарашила его, когда он прятался за камнем на северной стрелке: вот и довелось мне узнать, что она не моя дочь; родной-то отец, какая он сволочь ни будь, ни за что так себя не поведет – так бы я про свое неотцовство никогда не узнал! Он откладывает бинокль: нет в мире справедливости! Дым над материком развеивается, они садятся ужинать, Мардон задумчив, но как-то странно, точно опечален, думает Марион, совесть которой не совсем чиста и которая приготовилась к тому, что он будет раздражен; но Мария, знающая его лучше, вообще не узнает его. В надежде прощупать почву она говорит, хоть это неправда, что он плохо выглядит – как он себя чувствует? Отлично, с трудом выговаривает он и едва прикасается к еде; почти весь ужин он не отрываясь глядит в окно, точно пейзаж должен полностью смениться с минуты на минуту. Потом они видят, как он медленно бредет в сторону северной стрелки, и спрашивают друг дружку, что это на него нашло? И к его горечи и томлению примешивается своего рода то ли радость, то ли торжество: что вот как он поставил их в тупик, они не знают, что и думать; и у него возникает не до конца осознанное ощущение, что теперь он может легче помыкать ими. Еще и не так удивитесь, думает он с улыбкой, но в ней нет ни грана злорадства; напротив, он испытывает такое облегчение, будто разглядел во тьме маяк и понял наконец, куда плыть. Он разворачивается и идет назад. Марион отправляется на маяк. Легкий бриз очистил горизонт. Солнце висит над сигнальной башней на Большой гряде. Солнце садится. Мигает маяк. Лучше б я умер, думает смотритель. Зачем я живу? Он спрашивает Марию, но она не может ответить, она не знает; потом говорит: человек рождается и живет. Она зажигает свечу, возможно, вопрос мужа настроил ее на высокий лад, или она вспомнила вчерашние посиделки с Крафтом; во всяком случае, говоря, что люди всегда надеются на лучшее будущее, она думает как раз о нем. Вот именно, рассуждает смотритель, и так мы надеемся на него, а потом раз! – будущее кончается, и мы протягиваем ноги. Да, мы ничему не учимся, говорит он вслух. Мария не понимает. Он пытается растолковать: мы все равно умрем, мы же не вечные. Этого мы не знаем, отвечает она. Предположим, думает он, но тогда мы не помним ничего из вечности, мы же не знаем о своей жизни до рождения, к тому же если у чего-то нет конца, то не может быть и начала, но этого Марии не объяснишь. Она чувствует, что ее хотят провести: или он забыл, что вытворял ночью? Поэтому она говорит: раз так, то мы можем делать все, что наша душенька желает. Он чует, что она имеет в виду Крафта, и спрашивает: и чего же она не делает из того, что ее душенька желает? Ничего, огрызается она. Ну вот видишь. Но она не видит и спрашивает: что? Может быть, все как раз и делают то, что им хочется. Эта мысль впервые пришла ему в голову, и он впадает в раж: мы совершаем только то, что должны, и все равно раскаиваемся потом, хотя это бесполезно и ненужно, но мы не можем себя унять. И вдруг ему становится ясно как дважды два, что и им, и всеми управляет нечто столь огромное, что человеку не под силу его увидеть, и что на самом деле человек – то же судно, да-да, судно. Раздумья Марии движутся своим чередом, она как раз добралась до ответственности и чувства долга и открывает рот со словами, что он может говорить что угодно, но есть вещи правильные, а есть – преступные, и дважды два – всегда четыре, и на что стал бы похож мир, если бы никто не думал о ближнем? Естественно, отвечает он, разве он когда-нибудь говорил обратное? Она пожимает плечами и склоняется над коробкой для шитья; как же все-таки напомнить ему, что он творил ночью? – но пусть не надеется, так он не отделается. По справедливости, правильнее всего совершить то, за что якобы он ей так отомстил, если ей подвернется возможность, конечно. Она поднимает на него глаза, и он говорит: я хотел сказать, что человек – как судно, которое не само решает, куда плыть, а движется по воле ветра, течения, руля, ветрил и всякого такого. Обдумав его слова, Мария отвечает, что у судна нет совести, в этом она, безусловно, права, но что есть совесть? Ей не приходится ответить, потому что в дом заходит Марион, она сама не своя, хотя всячески пытается это скрыть. Она проведет с ним ночь – когда родители уснут, она вылезет в окно и придет к нему! Но смотритель маяка решает, что все уже опять состоялось, и приходится ему, скрепя сердце, проститься со своим новым, таким гармоничным, видением человека и спросить, по-прежнему ли Крафт женат? Марион улыбается, конечно высокомерно, и говорит, что жена Крафта – художник по глине и что он очень высокого мнения о ней, и ей вообще не понятно, что отец имеет против этого человека – лучшего из всех, что ей доводилось встречать? Само собой, говорит он, само собой. И встает, Марион тут же поднимается и заявляет, что устала. Окно открыто; она не лазила в окно с детства, хотя и тогда ей этого не разрешали, потому что она прекрасно могла выйти в дверь, как все нормальные люди, и еще по каким-то причинам, которые она уже забыла. Она улавливает шум за окном и думает, что если это отец, то он заподозрит что-нибудь, если увидит ее стоящей посреди комнаты в одежде, поэтому она расстегивает молнию сзади, идет, и выключает свет, и впотьмах видит за окном отца, идущего на маяк. Она сидит на кровати и ждет, но он не возвращается. И Крафт ждет, наконец он выходит на улицу и видит, что в ее комнате темно. Но из открытой двери холодной террасы падает луч света, и Крафт рассматривает, как светлый прямоугольник, подсветивший кусок двора и часть камня, размывается по краям: должно быть место, где свет переходит во тьму, но его нет. Единственная четкая граница – косяк, да и то обман зрения. От подножия маяка смотритель видит, что на темном фоне движется еще большая чернота – Крафт приближается к дому. Над ними вспыхивает маяк; Крафт разворачивается и направляется к хижине по такой широкой дуге, что пропадает за северной стеной. Марион лежит и вглядывается в не совсем черную темноту. Занавеска елозит на ночном ветерке, и девушке чудится, что кто-то шепчет ее имя; она вскакивает, как ужаленная, но тут же осекается: конечно, пригрезилось – звали из-за деревьев, и она, как повелось у нее с детства, припускает по тропинке в лес; вот она на полянке, поросшей высокой сочной травой и окруженной каменной оградой, посреди которой сереет покосившийся амбар. Она идет по траве, в которой по-летнему стрекочут, свиристят и гудят разные шмели-кузнечики, и доходит до амбара, отрезанного стеной крапивы чуть не в метр высотой, и понимает, что внутри запустение, грязь, что здесь кто-то заметает следы, и, когда ее слуха касается звук, она в первую секунду думает, будто шумят в амбаре, но потом спешит крадучись к окну и слышит, что он вошел в дом. Шаги замирают около ее комнаты, и она со своей стороны видит, как подается его нажатию ручка, и сжимается от испуга, что не заперла дверь, хотя прекрасно помнит обратное. Ее снедает страх, возможно, потому еще, что с тех пор, как шаги остановились под ее дверью, не раздалось ни звука; потом они отступают, но страх и тревога все равно мучают ее: чего он хотел? Что он заподозрил? И почему его успокоила запертая дверь? Она ныряет под одеяло и ждет, глядя в окно, и дергается от каждого движения занавески, которой играет ветер. Время, должно быть, позднее. Крафт лег, но не задул керосиновую лампу. Марион вылезает в окно. Услышав стук, Крафт почему-то притворяется спящим. Она отворяет дверь и видит, что он лежит с закрытыми глазами, и теперь ему неудобно вдруг открыть их, он вынужден дожидаться, пока она разбудит его чем-то; но от пережитой опасности ее ожидания поблекли, хорошо, что он уснул. Она подходит прикрутить лампу, чтобы дать ему знать, что она была тут. Он не слышит ее, но чувствует, что погас свет, и открывает глаза. Марион, говорит он едва слышно. Спи, спи, почти шепчет она в ответ, я не могу, отец, похоже, не лег, он дергал мою дверь, мне кажется, он меня подозревает, поэтому я так поздно. Он протягивает руку и касается ее ладони, он не думает удержать ее, хорошо бы скрыть, что он отпускает ее без неохоты. Она всучивает ему свою руку. Я не могу рисковать, говорит она. Конечно, не можешь, поддакивает он. Но, очутившись на улице, она чувствует себя одинокой, несчастной и брошенной, и ей хочется только одного – вернуться и поплакать у него на груди, она не в силах даже бояться отца, вроде бы подсматривающего за ней – особенно потому, что в глубине души она вряд ли верит в эту легенду. Она идет к дому, но разворачивается и спускается к пристани, она еле сдерживает слезы, и у нее мелькает мысль, что все – как в том сне: тебе кажется, что в заброшенном сарае обретается что-то таинственное, но оно исчезает, стоит тебе открыть дверь и войти. Лодка покачивается, море блестит. Она слышит тарахтение моторки вдали и решает подняться на маяк, но, как нарочно, путь лежит мимо похожей на покосившийся амбар хижины, и Марион заходит в нее без стука. Он не просыпается. Голова темнеет на подушке черной массой, и сперва ей кажется, что ей хочется только одного: забраться к нему под жаркое одеяло, чтобы справиться с одиночеством. Она вытягивает руку и дотрагивается до его голого плеча, он вздрагивает, поворочается и скидывает наполовину одеяло – спит он в чем мать родила! Марион отдергивает руку, испугавшись, что не справится со своим влечением, и чувствует угрызения совести, потому что теперь ей нечем оправдаться, какое там одиночество! Тем не менее она продолжает стоять и смотреть, долго, пока не забывает, как его зовут и, уж во всяком случае, как он выглядит; а тогда выскальзывает из хижины беззвучнее, чем зашла, и в прозрачной почти темноте спешит к дому, забирается в окно, не зажигая света выдвигает ящик и достает портсигар.

Альберта Крафта будит сон, и, проснувшись, он не понимает, где находится. Ему снилась Хелен, она плакала в подвале, но даже когда он постепенно начинает ориентироваться, узнает хижину, сон отказывается освобождать место действительности. Она продолжает рыдать укорительно и трагически в подполе, которого он сроду не видал. Он голяком подходит к окну и отодвигает занавеску: опять ясный день. Смотритель маяка ставит в лодку ящик пустых бутылок и отвязывает веревку. Времени половина девятого. Девять. Марион спит. Мария не спеша идет в туалет, устраивается, приникает к щелке. Ну выходи, давай, я же знаю, что ты проснулся, я не могу тут дожидаться. Но он не показывается. И она возвращается домой, на кухню. Если лечь животом на подоконник, можно разглядеть левый угол хижины. Она думает о Боге и немного о Мардоне и вспоминает его слова: что мы вынуждены делать то, что должны, и хотя это чепуха, но здорово вообще-то быть кораблем, которого течение и ветер сносят все ближе к Крафту. Она слышит, что Марион открывает дверь, и мгновенно отскакивает от окна, будто ее застукали на горяченьком. Чтобы спрятать свое смущение, она с навязчивым и лукавым интересом принимается выспрашивать Марион, как та спала; плохо, роняет дочь, стремясь пресечь энергичное утреннее желание матери дружить. Она завтракает, моет за собой посуду и говорит, что идет в бухту. Мария глядит ей вслед, как и Крафт, видит она; Марион оборачивается и вскидывает руку, он машет в ответ. За ней он не идет, а скрывается в хижине. Он не находит себе места, он возбужден: Мария одна дома, а он не забыл ее позавчерашние взгляды. Можно одолжить у нее маргарин, например. Она видит, что он идет, и внезапно пугается. Стучат. Войдите, кричит она излишне громко. Стоя в дверях, он просит маргарина взаймы. Не попьет ли он кофейку, спрашивает она, поднимаясь из подпола. Они сидят глаза в глаза за кухонным столом и разгоняют тишину словами, едва ли вдумываясь в них. Они встречаются глазами, и Крафт спрашивает, не одиноко ли жить на острове? Конечно, одиноко. К тому же все время на людях. Она встает принести кофе и украдкой взглядывает в окно. Она разливает кофе, левая рука висит вдоль тела. Он решается провести по ней кончиками пальцев, но она отдергивает ее, и тогда он говорит, что раз так, то нет никаких причин скрывать от нее, как часто он о ней думает. Обо мне? – переспрашивает она тихо. Это ни к чему. Легко сказать, но мыслям не прикажешь. Да к тому же бывает, что человеку страшно упустить шанс; если ничего себе не позволять, то сюжету не представится случая развиться, а зачем же кастрировать жизнь? Она его не понимает, но слова звучат откровенно навязчиво, и она отвечает, по-прежнему тихо и дружелюбно: я замужем. И я, но это не оправдание, вернее, наоборот, – это всего лишь оправдание. За возможность быть не одному человек отдает немалую часть тех возможностей, что предлагает жизнь. Наверно, говорит она, а сама думает: чего он хочет? неужели он не чувствует, что невозможно так перепихиваться словами, ведь они лишают их возможности... Она стоит спиной к нему и слышит, как он рассуждает, что то, что принято называть верностью, часто суть самопредательство, и хотя ей доподлинно известно, что мужчина у нее за спиной заливается соловьем с одной-разъединственной целью – совратить ее, Марию, она чувствует, как ее решимость отступает все дальше и дальше, пока не оказывается так далеко, что ее во всяком случае не успеть вернуть прежде, чем из-за Голого утеса вынырнет лодка. Которая уже появилась, но Мария не говорит об этом гостю; ей спокойнее, если эта карта будет у нее на руках и она сможет выложить ее в решительный момент; она поворачивается к нему (на лице зреет улыбка и появляется то самое выражение, которое он определил словом «вульгарное» и которого ему не хватает в Марион) и произносит, что она знает, что ей не след такое говорить, но пусть он не представляет дело так, будто она не думала о нем, просто она не тот человек, который живет одним лишь сегодняшним днем и легко может забыть, что за все надо отвечать – так или иначе. Ответ ответу рознь, говорит он, но если она имеет в виду радость и сожаление, то он готов подписаться под ее словами, беда в другом: и сожалеем, и радуемся мы как из-за своих поступков, так и потому, что чего-то не совершили. Не поворачиваясь, она чувствует, что лодка все ближе и ближе, а он об этом ничего не знает, и она вперяет в него взгляд и не опускает его, пока Крафт не подходит к ней, его не останавливает ее минутное замешательство: уклончивое движение головы и сжатые губы, но, когда поцелуй затягивается дольше, чем даже она планировала, и рука его, лежащая у нее на груди, окончательно теряет покой, Мария высвобождается и смотрит в окно. Нельзя, он возвращается, тебе надо уходить, но Крафт целует ее опять, и она отвечает тем же. Они постанывают, то ли поскуливают, пытаясь, раз теперь они вынуждены разойтись и все откладывается до другого раза, изобразить муки расставания. Лодка подошла так близко к острову, что он ее загораживает; она протягивает ему маргарин, но он отвечает, что это был просто предлог и лучше сделать вид, что он к ней не заходил. Хотя следившая за ним Марион видела, как он выходил из дома. Ветер сменился на юго-восточный, море волнуется, она зябнет, но он не приходит. За обедом отец спрашивает, опустив глаза в тарелку, будто мимоходом, видел ли кто-нибудь Крафта, и обе отвечают «нет». Марион поднимает на мать глаза и думает подправить ее, но откладывает это на потом, хотя от того, что она держит вопрос в себе, тот разрастается в размерах, и материно вранье, несомненно имеющее простое и тривиальное объяснение, начинает казаться ей стремлением оставить свидание с Крафтом в тайне. Она не может спросить ни мать, ни Крафта, потому что она стыдится своих подозрений, самой ей идут на ум только бредовые фантазии, а то, что они и есть правильный ответ, ей невдомек. Я не ревную, убеждает она себя, но куда там. А поскольку ревнивцы наблюдательны, но не рассудительны, Марион не удается сложить два и два – раз виноватость матери, которую она видит теперь совершенно отчетливо, родилась раньше сегодняшнего свидания, то, следовательно, Крафт изменяет им обеим по очереди. Но в это ей не верится, потому что, глядя на мать, она не может представить себе, чтобы Крафта потянуло на эротику с такой вульгарщиной, поэтому она задирает нос и спрашивает, как матери нравится Крафт? Не знаю, отвечает та тихо, по-моему, приятный, а почему ты спрашиваешь? Марион так и подмывает ответить, что она спит с ним, поэтому, но, не сказав ни слова, она уходит к себе и застывает у окна лицом к хижине. Ветер крепчает, Крафт стоит в дверях, смотрит на белые барашки волн и думает о Марион и Марии и немного о смотрителе маяка, потому что одному Богу известно, что такому может прийти в голову; но в основном он думает о Марии, которая, знает он, может стать его при удачном стечении обстоятельств. Он выходит на ветер. Небо обложило. Он стоит в хижине и наблюдает дождь. Смотритель следит за кораблем, который идет на север, потом отсчитывает сто сорок восемь ступеней вниз. Марион слышит его шаги под окном. Она пытается представить мать в объятиях Крафта, картина выходит смешная, абсурдная и в высшей степени омерзительная, но Марион не может отогнать ее от себя. Нет, говорит она себе, непонятно что имея в виду, потом встает, пересекает гостиную, кухню и под дождем спускается к хижине. Она собирается прямо спросить его, что у него с матерью, но, увидев его за столом, отказывается от такого невозможного плана. Я не помешала? – спрашивает она; он встает, он учтив, и дружелюбен тоже; его поражает, что он внезапно чувствует себя ни в чем перед ней не виноватым, и он думает горделиво: вот такой я аморальный тип! Они разговаривают, сидя за столом, почти безмятежно; она с улыбкой описывает, как заходила ночью. Что ж ты меня не разбудила? Я хотела, но пока я раздумывала и смотрела на тебя, я почувствовала себя то ли воришкой, то ли старой сплетницей, которая тайком подглядывает в замочную скважину. Хотя было темно, добавляет она, и силится вспомнить, почему еще она не стала будить его, но это ей не удается. Глядя на нее, он сравнивает ее с Марией, а она как будто читает его мысли и спрашивает: как ему нравится ее мать? Он велит себе впредь думать аккуратнее и отвечает: вы похожи, а у самого чуть не слюнки текут – он представляет в своих объятиях старшую. Марион убирает руку, но он успевает перехватить ее и накрыть своей. Ей хочется, чтоб он целовал ей руку, целовал ее всю, а он сидит и теребит ее пальцы. И думает, что должен спросить, придет ли она ночью. Она смотрит на него, потом отворачивается опять и отвечает: представь, я так тебя люблю, так, что ты даже можешь делать мне больно. Он парирует неискренне: разве приятное может причинять боль? – и, не давая ей ответить, тут же добавляет, что тогда это относится и к нему, но и это заявление нуждается в разъяснении, а без него повисает в воздухе, как бы не оспоренное им самим; ему бы хотелось не причинять ей боли, но человек все равно не может обезопасить себя, так сказать, на будущее, еще не известно, кстати, какое, тем, что сейчас станет упускать свой счастливый билет – да, он наизусть знает, что будет переживать, когда придет время уезжать отсюда и от нее, что станет скучать, но ведь все равно ему этого не миновать, простись он с ней хоть сейчас же или даже вовсе не повстречайся, и чем же таким немедленное расставание лучше того, что маячит где-то в туманной дали, ведь если мы не в силах предугадать ближайшие пару часов, то откуда смелость загадывать на дни вперед, коль всего-то у нас в запасе – упование на будущее да пара-тройка надежд.