— Начальник! — улучив момент, шепотом позвала его осведомительница по кличке Ворона.
      Касумов поморщился.
      «Нагнала-таки! Сучье отродье!» — выругался он про себя и готов был наорать на нее. Что ты, мол, драная Ворона наушничаешь при всем честном народе! Есть порядок. Заходи в оперативную часть и все, что имеешь — выкаркивай. Как положено. По форме. Если там сочтут нужным — доложат мне.
      И еще Касумов придумывал как пропесочит оперативников, которые поволяют своим внештатным сексотам прямо на улице останавливать начальника райотделения ГПУ и нашептывать ему.
      Однако, кричать на нее и гнать от себя он не стал. И хорошо, что сдержался. То, о чем она фискалила, лично для него представляло немалый интерес.
      Заглядывая в сердитое лицо начальника, Ворона говорила быстро, но разборчиво.
      — Ренка-потаскуха, дочь врагов народа, удавила младенца… Рожала дома. Помогала ей соседка спекулянтка — Сакина… Утром я заходила к блуднице. Она без живота… А под кроватью ведро с мертвым малышом… Сакина сказала мне, что Ренка родила мальчика и мальчик был здоровым.
      От того места, где настигла его Ворона, Рена жила совсем рядом. Здесь же за углом, находилась контора управления домами.
      — Позови ко мне управдома. Быстро! — закуривая папиросу, приказал он.
      … Рену Дадашеву, которую сексотка называла потаскухой, Касумов хорошо знал. И ее, и всю ее семью.
      Она жила на Карантинной. В том же самом доме, во дворе которого Касумов еще недавно, с двумя такими же, как он, студентами-заочниками снимал квартиру.
      Отец Рены, Дадашев Аждар Рзаевич — смуглый, коренастый мужчина с характерным нухинским говорком, занимал большую должность — заместителя Наркома строительства. Соседи видели его редко. Утром рано, когда за ним приезжала черная «эмка», и поздно вечером, когда она привозила его. А мать Рены — Мимилия Ильинична — белокурая, статная европейская еврейка, учительствовала. Вела уроки немецкого языка. В общем, семья интеллигентная. Теплая. Душевная. Кому-кому, а соседям это было известно лучше всех.
      Аждар Рзаевич с Касумовым познакомился сам. Во время застолья. В тот день Мимилия Ильинична, в честь поступления дочери в университет, прямо во дворе накрыла стол. И все, молодые и старые жители этого дома собрались за ним одной дружной компанией. Как родные. Искренне и горячо любящие друг друга люди.
      Поднимая здравицу за присутствующих Аждар Рзаевич сказал, что он давно и хорошо знает всех, кроме молодого офицера, который стеснительно прячется за вазой с яблоками.
      — Так это Адик, папа! — звонко выкрикнула Рена.
      Покраснев, Касумов вскочил с места и по-военному, громко отрапортовал:
      — Старший лейтенант Адыль Касумов, товарищ зам. Наркома!
      — Садитесь, молодой человек. Оказывается я вас знаю. Кстати, мотал присланный вами, был отменный.
      В этом, как впрочем и в других бакинских дворах, было принято по поводу и без повода угощать соседей разными вкусностями. А тут, днями, земляки из Кельбаджар привезли ему посылку от родителей. Завернув в бумагу немного мотала, домашнего сливочного масла и баночку меда Адыль поднялся к Дадашевым. Дверь открыла Мимилия Ильинична.
      — Это — вам. Из родного села прислали, — смущаясь протянул он сверток.
      Мимилия Ильинична всплескнула руками.
      — Боже! Какая прелесть!… Реночка, посмотри какие дивности принес Адик… Спасибо… Себе то оставил.
      Мимилия Ильинична приняла эту безделицу как царский дар. Хотя могла и отказаться. Ведь жили они в достатке.
      А вечером другого дня к ним забежала Рена.
      — Ребята, — обратилась она к парням, живущим вместе с Касумовым, — где Адик?
      — В соседней комнате заперся. Диплом пишет, — сказал один из них.
      — Вот счастливчик! Уже — диплом. Позовите его.
      Она протянула Адылю большую коробку шоколадных конфет.
      — Это тебе от папы. Мотал твой ему очень понравился, — сказала она, а потом, засмеявшись, добавила:
      — А это всем вам от нас с мамой.
      И Рена поставила на стол дорогущую по тем временам бутылку массандровского вина.
      Никакой потаскухой она не была. Не верил он в бабье злоязычие. Да, Рена была красива. И еще как красива. Дети от смешанных браков, как заметил Касумов, привлекательны. И, что правда то правда, Адыль до беспамятства был влюблен в нее. И не только он. Сама же она никому никаких надежд не оставляла. Вела себя строго. Скромно. В отличие от многих своих подружек из начальствующих семей крикливо не одевалась. Адылю это нравилось. И он был счастлив каждый день, по утрам, выходить с ней со двора. Он шел на работу, она — в университет. Это было им по дороге.
      Позже, когда Касумов получил диплом и повышение по службе, ему для жилья выделили неплохую ведомственную комнатушку. Новая квартира находилась на соседней улице и их утренним прогулкам пришел конец. Однако, с Реной и Мимилией Ильиничной ему не раз приходилось встречаться. Даже иногда, по старой дружбе и их приглашению, заходил к ним в гости.
      Уже на втором курсе у Реночки появился жених. Счастливчиком стал молодой ученый Арон Кац. В неполные 26 лет, защитив диссертацию, ему присвоили степень кандидата геолого-минералогических наук. Коллеги отзывались о нем, как о восходящей звезде в науке. Арон изобрел какой-то новый метод добычи нефти на площадях старых месторождений, который геологи окрестили «Вторичным методом».
      Но пожениться Рена с Ароном не успели. В одну из ненастных ночей АзГПУ арестовало Аждара Рзаевича и Мимилию Ильиничну. Рену не тронули, хотя из квартиры выселили. Она стала жить в подвале того же дома. Арон помогал ей приводить его в порядок. А вскоре был схвачен и Кац. Его взяли как автора вредительского способа добычи нефти… Рена же еще с месяц находилась на свободе. Но беда стукнула и к ней в подвал.
      Вернулась она поблекшей, с потухшими глазами и выглядела на все сорок лет. Потом соседи заметили, что гордячка Рена в положении. И пошли грязные пересуды. Ее обзывали потаскухой, блудницей, подзаборной шлюхой.
      Из воспоминаний Касумова вытащил управдом.
      — Вызывали, Адыль Рагимович?
      — Да. Пошли к Дадашевым… А ты, — велел он Вороне, — беги в отделение и скажи, чтобы на Карантинную прислали наряд…
      Из подвала доносился надрывный плач младенца. И сразу на сердце стало легче. Значит мальчонку она не убивала. И Касумов раздумал спускаться к Рене в подвал. По-хозяйски ринулся туда только управдом. Переступил порог и… отпрянул. Губы его побелели.
      — Товарищ Касумов… Дадашева мертва… Повесилась, — промычал он.
      Адыль стремглав кинулся вниз. Одним взмахом перочинного ножа срезав веревку, он мягко принял в руки еще теплое тело Рены и положил его на каменный пол.
      Поперек кровати, завернутый в ветхое одеяльце, возился отчаянно требовавший мамы малыш. На столе, под чернильницей, лежал лист бумаги.
      «Посмертное письмо», — догадался он и схватив его, стал жадно читать.
       «Я ухожу из жизни, — писала она. — Это единственный и последний мой грех перед Богом. Перед Богом, но не людьми. Умирая, я проклинаю эту власть, напитавшую сердца людей собачьей злостью. Люди смеялись надо мной. Издевались. Называли потаскухой, сукой, дрянью… Бог им судья.
       Я проклинаю изуродовавшего мою жизнь начальника отдела АзГПУ Самвела Григоряна. Он изощренными пытками принудил моих родителей и жениха признаться в шпионаже. Их расстреляли. Он, садист Григорян, в первый же день моего ареста изнасиловал меня. И делал это каждую ночь в течении 80 суток. Дитя, рожденное мною — дитя этого выродка Григоряна. Отдайте ребенка ему.
       Я знаю, для него все пройдет безнаказанно. Но есть Божий суд. И он жестоко покарает всех „григорянов“, засевших в АзГПУ. Я ухожу без злобы на людей. Они живут во мраке. А вы, власть имущие — во лжи.
       Рена Аждаровна Дадашева»
      Эту то записку Касумов и показал Григоряну. Самвела Саркисовича от нее прямо-таки перекосило.
      — Потаскуха! — прошептал он, возвращая записку покорно стоявшему перед ним подчиненному.
      Полные желтой ненависти глаза его следили за тем, как Касумов, бережно разгладил, а затем, сложив вчетверо отправил посмертное письмо Дадашевой в карман кителя. Но это было какое-то мгновение. В следующее мгновение Григорян стал прежним Григоряном. Каменно-высокомерным. Самоуверенным и презрительным ко всему и вся. Он вразвалочку прошел к себе за стол и, глядя в пространство, проговорил:
      — Трудно мне, Адыль… Трудно… Нет умных помощников. Поэтому всякие проститутки позволяют себе такое, — пожаловался он.
      Григорян горестно хмыкнул, сделал паузу и, закидывая ногу на ногу, добавил:
      — Наконец, вчера мне дали должность еще одного зама… Как ты думаешь насчет этого?
      — Положительно, Самвел Саркисович. Покойники не должны хватать живых за ноги, — отреагировал сообразительный Касумов.
      И твердо, как наличные, выложил на стол вчетверо сложенную Ренину записку.
      — Отлично, Адыль Рагимович!
      Григорян впервые назвал его по имени и отчеству, подчеркивая тем самым новый статус подчиненного.
      — А что будем делать с малышом? — спросил Касумов.
      — Я позвоню главврачу роддома Валюше Коршуновой. Отвезешь к ней. Пару месяцев там его покормят материнским молоком, а потом — в детдом…
      Через два дня началась война. А спустя неделю к Адылю Рагимовичу, занявшему новый кабинет с видом на бульвар, позвонила Коршунова.
      — Как записать вашего младенца? — спросила она.
      — То есть? — не понял Касумов.
      — Фамилию, имя, отчество.
      Размышлять долго не пришлось. Осенило сразу. Хитро улыбнувшись, он сказал:
      — Записывайте… Фамилия — Дадашев. Имя — Галиб — в честь будущей нашей победы. Отчество Аронович.
      — Аронович? — услышал он растерянный голос Коршуновой.
      — Ничего не поделаешь. Так звали его отца.
      Звонок правительственной связи раздался в самую сладкую пору сна. Шел четвертый час пополуночи.
      — Адыль Рагимович, — услышал он голос своего заместителя Александра Левашова. — У нас — прокол. Полчаса назад в своей квартире была убита Манучарова Иветта Самвеловна и ее девятилетняя дочь.
      — Кто? — переспросил Касумов.
      — Манучарова…, - и чтобы было ясней, Левашов добавил:
      — Ну та самая… Бандерша. Содержательница бардака.
      — Так это не прокол, Саша. А нечто хуже.
      Сна как не бывало. Это был провал. Причем оглушительный. Ведь он, начальник следственного управления Прокуратуры Республики, лично от Первого секретаря ЦК получил задание взять на разработку подпольный Дом терпимости и наконец установить тех его клиентов, кто ограждал бандершу Иветту и ее грязное заведение от разоблачений. Речь, разумеется, шла о зажравшейся партийно-правитель-ственной элите.
      В тот же самый день, после беседы с Первым, Касумов установил за «Домом Иветты», как называли бакинцы, тот известный всем притон, круглосуточное наружное наблюдение. Бросил туда лучшие силы. Сам подобрал, умеющих держать язык за зубами, профессиональных фотографов и кинооператоров.
      Вчера со дня операции минуло три месяца. И вчера он своей властью продлил срок разработки еще на 15 дней. На всякий случай. Хотя материалов со взрывными фактами накопилось более чем достаточно… И вот тебе на!
      Нет. Первый не простит смерть главного виновника и свидетеля. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться об утечке информации. Она явно исходила от человека, у которого сосредотачивались все донесения. А таким человеком был он — Касумов…
      Правда и соблазн был велик. Слишком уж крупная птица засветилась в «Доме Иветты». И 56-летний Адыль Касумов снова поставил на сделку. Думал купить кресло Прокурора Республики. Ему и в голову не могло придти, что этот, попавший ему в силки, благообразный, с пугливыми глазами, партийный босс может предпринять столь коварный шаг. Такого поворота дела Касумов не просчитал.
      «Нет, Первый не поверит в случайное убийство. И будет прав. Надо думать!» — сказал он себе и решительно распахнув двери, шагнул в квартиру убитой бандерши.
      Смерть Иветты была страшной. Обезумевший садист, вероятно, долго измывался над ней. Пытал по-черному. Судя по узнаваемым следам ожогов, гладил раскаленным утюгом, резал грудь, выколол глаз… А добившись того, что хотел, тем же утюгом истолок череп. Но хуже всего было другое. На паркете, из кишок Иветты выложил слово «Сука». Выкладывал, по всей видимости, с нечеловеческим хладнокровием и большим тщанием. Это больше всего и потрясло видавших виды экспертов. Во всяком случае, следователь по особо важным делам Карина Жамкочян, увидев представшее, — лишилась чувств. К моменту прихода Касумова в ней ничего не выдавало той минутной слабости, что свалила ее с ног. Разве только зеленоватая бледность. В остальном как всегда собранная, отрешенно-холодная и деловитая. Ее умные и жесткие глаза метр за метром просматривали каждую из четырех комнат. Голос был четок и спокоен.
      — Девочку не трогать! И вообще ни к чему не прикасаться — донесся из спальни ее властный окрик.
      Ей что-то возразили.
      — Не препирайтесь! — оборвала она. — Приведите лучше фотографа. Начальника следственного управления сумели поднять с постели, так, будьте любезны, поднимите фотографа.
      Касумову Карина Рубеновна нравилась и как следователь, и как женщина. Умна, обоятельна, грациозна. Он, не скрывая, восхищался ею. И сейчас, услышав ее слова, Касумов возмутился отсутствием фотографа, а затем, глядя в сторону Левашова, обьявил:
      — Следствием займется Карина Рубеновна. Она докопается.
      — Убийца, кстати, задержан, — сообщил Левашов.
      Оказывается ребята «наружки» видели как тот субъект прошел в квартиру Манучаровой.
      Дверь не взламывал. Он что-то сказал и Иветта открыла ему… Через полтора часа к подьезду подкатило такси. И из квартиры Манучаровой тотчас же с двумя чемоданами в руках, вышел тот поздний ночной гость. Ноша для него, здорового парня, очевидно, была неподьемной. Чемоданы он не нес, а волок… Хорошо догадались одного из «наружки» послать вслед за отьехавшим такси.
      — В чемоданах, — докладывал Левашов, — обнаружили большое количество драгоценностей, около миллиона рублей, сто тысяч долларов и, принадлежащую Манучаровой соболью шубу. Паспорт у задержанного оказался фальшивым. С явно подклеенной фотографией. На имя Козлова Юрия Николаевича. Личность устанавливается…
      — Я все установлю, Адыль Рагимович, — вмешалась Жамкочян.
      — К 12 часам дня вы будете обладать всей информацией… Кто? За что? Почему?
      …Жамкочян он вызвал к себе часа в три дня. Она была грустна и оттого, наверное, еще прелестней чем когда-либо. Казалось, что в иссиня-серых глазах ее лежит снег, а на нем мерцают золотые лоскуты закатного солнца. Ну точь — в точь, как на вершинах его родных Кельбаджар. Ему страшно как хотелось взять ее лицо в ладони и… Она это почувствовала и с укоризной, мол не место, остановила его.
      — Хорошо, — нехотя согласился он.
      — Дело в том, Адик, что я сызмальства дружила с Иветтой.
      — Но в «Доме Иветты» тебя не засекали, — ввернул он.
      — Да нехорошим делом она занималась… Тем не менее, согласись, какие у ней были организаторские способности! Какой была умницей! Так сумела поставить дело, что о ее «Доме» знали во всем СССР… При всем при этом, Адик, Иветта была несчастной женщиной. С несложившейся личной жизнью. Ее надломил развод с Манучаровым…
      — А что ты хотела от него?! Он застал ее в постели с любовником.
      — Да за ней водился такой грешок. Погуливала… Отец ее — Самвел Саркисович часто устраивал ей нагоняи. Переживал за нее… Ты кажется когда-то работал с ним?…
      — Работал, — задумчиво протянул Касумов. — Я Самвелу благодарен за многое. Он научил меня нашему делу. Но особенно за то, что Самвел рекомендовал тебя ко мне на службу… Кстати, как он?…
      — Болен. В клинике. Подскочило давление… О случившемся пока не знает…
      — Ну ладно, Кариночка… Давай о деле.
      — Убийца рецидивист, — рубленными фразами докладывала она. — Дважды осуждался за разбои. Год как в бегах. Находится во Всесоюзном розыске. Работает в одиночку. Фамилия Кортиков Сергей Иванович. Эта фамииля его приемных родителей. Он взят был ими из детдома в возрасте полутора лет. В списках детского дома Кортиков значился под другой фамилией… Дадашев Галиб Аронович…
      — Что?! — вскинулся Касумов. — Не может быть!!
      — Правда странно… Дадашев и вдруг Аро-нович, — поняв реакцию шефа по-своему сказала Жамкочян.
      — Страшно как странно, — глухо проговорил Касумов.
      — У меня в руках справка… Посмотри…
      — Не надо! Не надо! — отшатнулся он от протянутой бумаги.
      — Что с тобой, Адик. На тебе лица нет.
      — Ничего. Оставь меня.
      Остановил он ее у самых дверей.
      — Карина, сходи к старику Григоряну. Расскажи.
      Самвел Саркисович проснулся в прекрасном расположении духа. Весь день хотелось петь. И он напевал. И шутил. И заигрывал с медсестрами. И зазывал в палату ходячих больных, потучуя их разными яствами, от которых ломился стол. Несколько раз звонил дочери. Телефон не отвечал.
      — Ушла негодница, — жаловался он, мерившему ему давление врачу. — Теперь придет без моей внучки. А внучка у меня — чудо! Посмотрит, крикнет: «Дед!» — и словно год жизни дарит.
      Ближе к вечеру пришла Жамкочян.
      — Кариночка! Радость моя!… Ты одна. Без Иветты.
      — Что такое? Что случилось? — почувствовав недоброе спросил он.
      — Она не придет, Самвел Саркисович…
      И разрыдавшись, Жамкочян стала рассказывать старику обо всем случившемся.
      — Убийца, дядя Самвел, выродок человеческий. Его зачал зверь…
      — Кто он? — спросил Григорян. — Что за женщина родила его?
      — Дадашев Галиб Аронович… Так он значился в списках Шувелянского детского дома.
      — Что?! — вдруг закашлявшись, выдавил старик. — Не может быть! Лицо его побагровело. Глаза выпучились. И из полураскрытого рта с хрипом вырвалось:
      — Потаскуха…
      На похоронах семьи Григорян Адылю Рагимовичу неожиданно стало плохо. В сердце словно острыми клыками вцепилась собака. Он вскрикнул и тяжело повалился на изгородь чьей-то могилы.
      Очнулся Касумов в больнице. Глядя в лицо склонившемуся над ним врача, он тихо не без ужаса прошептал:
      — Арон?!… Это ты?!….
      — Я — врач. К вам дочка.
      — Арон… Не смотри так… Я тоже мучался… Но жил… Это хуже, Арон…
      — Папа, ты что меня не узнаешь? Это — я… — сказала дочь.
      Поймав ее за руку, Касумов потянул дочь на себя.
      — Рена… И ты здесь?… Такая же… Нисколько не изменилась… Я тебя любил… Очень любил… Не молчи… Не молчи… Виноват я…
      — Это я, папа!… Лейла… Доктор, что с ним?
      Вместо ответа врач крикнул:
      — Сестра! Срочно реаниматоров!…
      Глядя стынущими глазами на дочь, Касумов с усталым отчаянием произнес:
      — Боже! Страшна твоя месть…
 
       апрель 1997