На старой осине в глуши лесной

Жил леший, глазастый и волосатый.

Для лешего был он ещё молодой —

Лет триста, не больше. Совсем незлой,

Задумчивый, тихий и неженатый.

Однажды у Чёрных болот, в лощине,

Увидел он девушку над ручьём —

Красивую, с полной грибной корзиной

И в ярком платьице городском.

Видать, заблудилась. Стоит и плачет.

И леший вдруг словно затосковал…

Ну как её выручить? Вот задача!

Он спрыгнул с сучка и, уже не прячась,

Склонился пред девушкой и сказал:

— Не плачь! Ты меня красотой смутила.

Ты — радость! И я тебе помогу! —

Девушка вздрогнула, отскочила,

Но вслушалась в речи и вдруг решила:

«Ладно. Успею ещё! Убегу!»

А тот протянул ей в косматых лапах

Букет из фиалок и хризантем.

И так был прекрасен их свежий запах,

Что страх у девчонки пропал совсем…

Свиданья у девушки в жизни были.

Но если по-честному говорить,

То, в общем, ей редко цветы дарили

И радостей мало преподносили,

Больше надеялись получить.

А леший промолвил: — Таких обаятельных

Глаз я нигде ещё не встречал! —

И дальше, смутив уже окончательно,

Тихо ей руку поцеловал.

Из мха и соломки он сплёл ей шляпу.

Был ласков, приветливо улыбался.

И хоть и не руки имел, а лапы,

Но даже «облапить» и не пытался.

Донёс ей грибы, через лес провожая,

В трудных местах впереди идя,

Каждую веточку отгибая,

Каждую ямочку обходя.

Прощаясь у вырубки обгоревшей,

Он грустно потупился, пряча вздох.

А та вдруг подумала: «Леший, леший,

А вроде, пожалуй, не так и плох!»

И, пряча смущенье в букет, красавица

Вдруг тихо промолвила на ходу:

— Мне лес этот, знаете, очень нравится,

Наверно, я завтра опять приду! —

Мужчины, встревожьтесь! Ну кто ж не знает,

Что женщина, с нежной своей душой,

Сто тысяч грехов нам простит порой,

Простит, может, даже ночной разбой!

Но вот невнимания не прощает…

Вернёмся же к рыцарству в добрый час

И к ласке, которую мы забыли,

Чтоб милые наши порой от нас

Не начали бегать к нечистой силе!

Ну зачем, ну зачем нам с тобою ссориться?

Ведь от споров, амбиций и глупых ссор

Ничего-то хорошего не построится,

А останется только словесный сор.

Ну пускай бы мы глупыми оба были,

Так ведь признаков тупости вроде нет,

Или, скажем, друг друга б мы не любили,

Так ведь любим, и, кстати, уж сколько лет!

Да, всем хочется быть на земле любимыми.

Но большое ведь следует сберегать.

Я уверен: чтоб быть до конца счастливыми,

Надо быть терпеливыми и терпимыми,

Не стремясь ни скомандовать, ни подмять.

Кто сказал, что любовь — только свет и краски,

Счастье встреч и большие, как мир, слова,

Что любовь — только нежно-хмельные ласки,

От которых, как в праздник, звенит голова?!

Да, всё верно. Но в самом большом деянии

Важен труд и упорство. И я не шучу.

В чувствах тоже есть умное созидание,

Где возводится замок кирпич к кирпичу.

И чем глупо острить или спорить грозно,

Лучше строить прекрасное непрестанно.

Потому что любить никогда не рано

И тем паче нигде никогда не поздно!

Не уходи из сна моего!

Сейчас ты так хорошо улыбаешься,

Как будто бы мне подарить стараешься

Кусочек солнышка самого.

Не уходи из сна моего!

Не уходи из сна моего!

Ведь руки, что так нежно обняли,

Как будто бы радугу в небо подняли,

И лучше их нет уже ничего.

Не уходи из сна моего!

В былом у нас — вечные расстояния,

За встречами — новых разлук терзания,

Сплошной необжитости торжество.

Не уходи из сна моего!

Не уходи из сна моего!

Теперь, когда ты наконец-то рядом,

Улыбкой и сердцем, теплом и взглядом,

Мне мало, мне мало уже всего!

Не уходи из сна моего!

Не уходи из сна моего.

И пусть все упущенные удачи

Вернуться к нам снова, смеясь и плача,

Ведь это сегодня важней всего.

Не уходи из сна моего!

Не уходи из сна моего!

Во всех сновиденьях ко мне являйся!

И днём, даже в шутку, не расставайся

И лучше не сделаешь ничего.

Не уходи из сна моего!

Возможно, я что-то не так скажу,

И пусть будут спорными строки эти,

Но так уж я, видно, живу на свете,

Что против души своей не грешу.

В дружбу я верил с мальчишьих лет,

Но только в действительно настоящую,

До самого неба костром летящую,

Такую, какой и прекрасней нет!

Но разве же есть на земле костёр

Жарче того, что зажгли когда-то

Два сердца с высот Воробьёвых гор,

На веки веков горячо и свято?!

О, как я о дружбе такой мечтал

И как был канонами околдован,

Пока не осмыслил, пока не познал

И в чём-то вдруг не был разочарован.

Пусть каждый ярчайшею жизнью жил,

Но в этом союзе, клянусь хоть небом,

Что только один из двоих дружил,

Другой же тем другом высоким не был!

Да, не был. Пусть сложен житейский круг,

Но я допускаю, хотя и туго,

Что к другу приехавший в гости друг

Мог даже влюбиться в супругу друга.

Влюбиться, но смуты своей сердечной

Даже и взглядом не показать,

Тем паче, что друг его, что скрывать,

Любил свою милую бесконечно.

Сердце… Но можно ль тут приказать?

Не знаю. Но если и вспыхнут страсти,

Пусть трудно чувствами управлять,

Но что допустить и как поступать,

Вот это всё-таки в нашей власти!

Я гению чту за могучий ум,

За «колокол», бивший в сердца набатом,

И всё же могу я под грузом дум

Считать, что не все тут, быть может, свято.

И надо ли, правды не уроня,

Внушать мне, как высшую из примеров,

Дружбу, в которую у меня

Нету великой и светлой веры.

Ведь дружба — есть чувство, как жизнь, святое,

Так как же уверовать и понять,

Что можно дружить и навек отнять

У друга самое дорогое?!

А вера моя до могилы в том,

Что подлинный друг, ну, а как иначе,

Лишь тот, кому твёрдо доверишь дом,

Деньги, жену и себя в придачу!

Стараясь все мудрое познавать,

Держусь я всю жизнь непреклонных взглядов,

Что классику следует уважать

Осмысливать, трепетно изучать,

Но падать вот ниц перед ней не надо.

А тех, кто сочтёт это слишком смелым

Иль попросту дерзким, хочу спросить:

Желали б вы в жизни вот так дружить?

Молчите? Вот в этом-то все и дело…

Я тысячи раз те слова читал,

В отчаяньи гневной кипя душою.

И автор их сердце моё сжигал

Каждою яростною строкою.

Да, были соратники, были друзья,

Страдали, гневались, возмущались,

И всё-таки, всё-таки, думал я:

Ну почему, всей душой горя,

На большее всё же они не решались?

Пассивно гневались на злодея

Апухтин, Вяземский и Белинский,

А рядом Языков и Баратынский

Печалились, шагу шагнуть не смея.

О нет, я, конечно, не осуждаю,

И вправе ль мы классиков осуждать?!

Я просто взволнованно размышляю,

Чтоб как-то осмыслить все и понять.

И вот, сквозь столетий седую тьму

Я жажду постичь их терпенья меру

И главное, главное: почему

Решенье не врезалось никому —

Сурово швырнуть подлеца к барьеру?!

И, кинув все бренное на весы,

От мести святой замирая сладко,

В надменно закрученные усы

Со злою усмешкой швырнуть перчатку!

И позже, и позже, вдали от Невы,

Опять не нашлось смельчака ни единого,

И пули в тупую башку Мартынова

Никто ведь потом не всадил, увы!

Конечно, поэт не воскрес бы вновь,

И всё-таки сердце б не так сжималоь,

И вышло бы, может быть, кровь за кровь,

И наше возмездие состоялось!

Свершайся, свершайся же, суд над злом!

Да так, чтоб подлец побелел от дрожи!

Суд божий прекрасен, но он — потом.

И всё же людской, человечий гром

При жизни пускай существует тоже!

Когда говорят о талантах и гениях,

Как будто подглядывая в окно,

Мне хочется к черту смести все прения

Со всякими сплетнями заодно!

Как просто решают порой и рубят,

Строча о мятущемся их житьё,

Без тени сомнений вершат и судят,

И до чего же при этом любят

Разбойно копаться в чужом бельё.

И я, сквозь бумажную кутерьму,

Собственным сердцем их жизни мерю.

И часто не только трактатам верю,

Как мыслям и гению самому.

Ведь сколько же, сколько на свете было

О Пушкине умных и глупых книг!

Беда или радость его вскормила?

Любила жена его — не любила

В миг свадьбы и в тот беспощадный миг?

Что спорить, судили её на славу

Не год, а десятки, десятки лет.

Но кто, почему, по какому праву

Позволил каменья кидать ей вслед?!

Кидать, если сам он, с его душой,

Умом и ревниво кипящей кровью,

Дышал к ней всегда лишь одной любовью,

Верой и вечною добротой!

И кто ж это смел подымать вопрос,

Жила ли душа её страстью тайной,

Когда он ей даже в свой час прощальный

Слова благодарности произнёс?!

Когда говорят о таланте иль гении,

Как будто подглядывая в окно,

Мне хочется к черту смести все прения

Со всякими сплетнями заодно!

И вижу я, словно бы на картине,

Две доли, два взгляда живых-живых:

Вот они, чтимые всюду ныне —

Две статные женщины, две графини,

Две Софьи Андревны Толстых.

Адрес один: девятнадцатый век.

И никаких хитроумных мозаик.

Мужья их Толстые: поэт и прозаик,

Большой человек и большой человек.

Стужу иль солнце несёт жена?

Вот Софья Толстая и Софья Толстая.

И чем бы их жизнь ни была славна,

Но только мне вечно чужда одна

И так же навечно близка другая.

И пусть хоть к иконе причислят лик,

Не верю ни в искренность и ни в счастье,

Если бежал величайший старик

Из дома во тьму, под совиный крик,

В телеге, сквозь пляшущее ненастье.

Твердить о любви и искать с ним ссоры,

И, судя по всем его дневникам,

Тайно подслушивать разговоры,

Обшаривать ящики по ночам…

Не верю в высокий её удел,

Если, навеки глаза смежая,

Со всеми прощаясь и всех прощая,

Её он увидеть не захотел!

Другая судьба: богатырь, поэт,

Готовый шутить хоть у черта в пасти,

Гусар и красавец, что с юных лет

Отчаянно верил в жар-птицу счастья.

И встретил её синекрылой ночью,

Готовый к упорству любой борьбы.

«Средь шумного бала, случайно…» А впрочем,

Уж не был ли час тот перстом судьбы?

А дальше бураны с лихой бедою,

Походы да чёрный тифозный бред.

А женщина, с верной своей душою,

Шла рядом, став близкою вдвое, втрое,

С любовью, которой предела нет.

Вдвоём до конца, без единой ссоры,

Вся жизнь — как звезды золотой накал,

До горькой минуты, приход которой,

Счастливец, он, спящий, и не узнал…

Да, если твердят о таланте иль гении,

Как будто подглядывая в окно,

Мне хочется к черту смести все прения

Со всякими сплетнями заодно!

Как жил он? Что думал? И чем дышал?

Ответит лишь дело его живое

Да пламя души. Ведь своей душою

Художник творения создавал!

Закат хрустально-алый мост

Над речкой воздвигает,

И вверх в сопровожденье звёзд

Луна, поднявшись в полный рост,

Торжественно шагает.

Ей все принадлежат сердца

И замки на планете,

А у тебя же ни дворца,

И, кроме одного певца,

Нет никого на свете.

Но это, право, не беда,

Взвей гордость, словно стяг.

Один, он тоже иногда

Уж не такой пустяк!

Готов я верить и любить,

О бедах не трубя.

Одно не знаю: как мне быть?

Какую песню сочинить,

Достойную тебя?

Твои слова, улыбки, взгляд

Я в сердце собирал,

И, встреться мы лет сто назад,

Я так бы написал:

Всегда поэзии полна,

То холодна, то страстна,

Ты — как полночная луна

Таинственно-прекрасна!

А впрочем, и средь наших дней

Горит живая сила:

И горделиво-светлой ей

Ты, с строгой скромностью своей,

Навряд ли б уступила.

Ведь гордо-чистая луна

Средь всех других планет

Одной лишь стороной видна,

Другой как словно нет.

А та, другая, для кого,

Где все темно и строго?

Для неба или для того,

Кто всех дороже. Для него —

Сверхдруга или Бога!

Луна одна и ты — одна.

И знаю я: твой взгляд,

Твоя дневная сторона

И звёздно-тайная страна

Лишь мне принадлежат!

И так как в верности своей

Ты, как луна, тверда,

Живи ж средь песен и людей

И ныне, и всегда!

А если вечность обойдёт

Капризно стороною

И бабка старая придёт

С железною клюкою,

Ну что ж, не нам белеть, как снег!

Мир вечен — как замечено,

Как горы, как движенье рек.

В моих стихах тебе навек

Бессмертье обеспечено!

Льды все туже сжимает круг,

Весь экипаж по тревоге собран.

Словно от чьих-то гигантских рук,

Трещат парохода седые ребра.

Воет пурга среди колких льдов,

Злая насмешка слышится в голосе:

— Ну что, капитан Георгий Седов,

Кончил отныне мечтать о полюсе?

Зря она, старая, глотку рвёт,

Неужто и вправду ей непонятно,

Что раньше растает полярный лёд,

Чем лейтенант повернёт обратно!

Команда — к Таймыру, назад, гуськом!

А он оставит лишь компас, карты,

Двух добровольцев, верёвку, нарты

И к полюсу дальше пойдёт пешком!

Фрам — капитанский косматый пёс,

Идти с командой назад не согласен.

Где быть ему? Это смешной вопрос!

Он даже с презреньем наморщил нос,

Ему-то вопрос абсолютно ясен!

Встал впереди на привычном месте

И на хозяина так взглянул,

Что тот лишь с улыбкой рукой махнул:

— Ладно, чего уж… Вместе так вместе!

Одежда твердеет, как жесть под ветром,

А мгла не шутит, а холод жжёт,

И надо не девять взять километров,

Не девяносто, а — девятьсот!

Но если на трудной стоишь дороге

И светит мечта тебе, как звезда,

То ты ни трусости, ни тревоги

Не выберешь в спутники никогда!

Вперёд, вперёд, по торосистым льдам!

От стужи хрипит глуховатый голос.

Седов ещё шутит: — Ну что, брат Фрам,

Отыщешь по нюху Северный полюс?

Чёрную шерсть опушил мороз,

Но Фрам ничего — моряк не скулящий.

И пусть он всего лишь навсего пёс —

Он путешественник настоящий!

Снова медведем ревёт пурга,

Пища — худое подобье рыбы.

Седов бы любого сломил врага:

И холод, и голод. Но вот цинга…

И ноги, распухшие, точно глыбы…

Матрос расстроенно-озабочен,

Сказал: — Не стряслось бы какой беды.

Путь ещё дальний, а вы не очень…

А полюс… Да бог с ним! Ведь там, между прочим,

Все то же: ни крыши и ни еды…

Добрый, но, право, смешной народ!

Неужто и вправду им непонятно,

Что раньше растает полярный лёд,

Чем капитан повернёт обратно!

И, лёжа на нартах, он все в метель,

Сверяясь с картой, смотрел упрямо,

Смотрел и щурился, как в прицел,

Как будто бы видел во мраке цель,

Там, впереди, меж ушами Фрама.

Солнце все ниже… Мигнуло — и прочь…

Пожалуй, шансов уже никаких.

Над головой — полярная ночь,

И в сутки — по рыбине на двоих…

Полюс по-прежнему впереди.

Седов приподнялся над изголовьем:

— Кажется, баста! Конец пути…

Эх, я бы добрался, сумел дойти,

Когда б на недельку ещё здоровья…

Месяц жёлтым горел огнём,

Будто маяк во мгле океана.

Боцман лоб осенил крестом:

— Ну вот и нет у нас капитана!

Последний и вечный его покой:

Холм изо льда под салют прощальный,

При свете месяца как хрустальный,

Зеленоватый и голубой…

Молча в обратный путь собрались.

Горько, да надо спешить, однако.

Боцман, льдинку смахнув с ресниц,

Сказал чуть слышно: — Пошли, собака!

Их дома дела и семейства ждут,

У Фрама же нет ничего дороже,

Чем друг, что навеки остался тут,

И люди напрасно его зовут:

Фрам уйти от него не может!

Снова кричат ему, странный народ,

Неужто и вправду им непонятно,

Что раньше растает полярный лёд,

Чем Фрам хоть на шаг повернёт обратно!

Взобрался на холм, заскользив отчаянно,

Улёгся и замер там недвижим,

Как будто бы телом хотел своим

Ещё отогреть своего хозяина.

Шаги умолкли, и лишь мороз

Да ветер, в смятенье притихший рядом,

Видели, как костенеющий пёс

Свою последнюю службу нёс,

Уставясь в сумрак стеклянным взглядом.

Льдина кружится, кружат года,

Кружатся звезды над облаками…

И внукам бессоннейшими ночами,

Быть может, увидится иногда,

Как медленно к солнцу плывут из мрака

Герой, чьё имя хранит народ,

И Фрам — замечательная собака,

Как чёрный памятник вросшая в лёд!

Фиолетовый вечер забрался в сад,

Рассыпая пушинками сновиденья.

А деревья все шепчутся и не спят,

А деревья любуются на закат,

И кивают, и щурятся с наслажденьем.

— Спать пора, — прошептал, улыбаясь, вечер,

Он приятелю синим платком махнул,

И тогда, по-разбойничьи свистнув, ветер

Подлетел и багровый закат задул.

Покружил и умчал по дороге прочь.

Сразу стало темно и пустынно даже.

Это в чёрных одеждах шагнула ночь

И развесила мрак, как густую пряжу.

И от этой сгустившейся темноты,

Что застыла недвижно, как в карауле,

Все деревья, все травы и все цветы

Тихо-тихо ресницы свои сомкнули.

А чтоб спать им светло и спокойно было

И никто не нарушил бы тишину,

Ночь бесшумно созвездья вверху включила

И большую оранжевую луну.

Всюду блики: по саду и у крылечка,

Будто кто-то швырнул миллион монет.

За оврагом, притихшая сонно речка,

Словно мокрый асфальт, отражает свет,

У рябины во мраке дрожат рубины

Темно-красным огнём. А внизу под ней

Сруб колодца, как горло бутылки винной,

Что закопана в землю до вешних дней.

В вышину, точно в вечность, раскрыты двери.

Над кустами качается лунный дым,

И трава, будто мех дорогого зверя,

Отливает то синим, то золотым…

Красота — все загадочней, ярче, шире,

Словно всюду от счастья висят ключи.

Тонко звезды позванивают в эфире…

И затмить красоту эту может в мире

Лишь любовь, что шагнёт вдруг к тебе в ночи!

I

Метель ревёт, как седой исполин,

Вторые сутки не утихая,

Ревёт как пятьсот самолётных турбин,

И нет ей, проклятой, конца и края!

Пляшет огромным белым костром,

Глушит моторы и гасит фары.

В замяти снежной аэродром,

Служебные здания и ангары.

В прокуренной комнате тусклый свет,

Вторые сутки не спит радист,

Он ловит, он слушает треск и свист,

Все ждут напряжённо: жив или нет?

Радист кивает: — Пока ещё да,

Но боль ему не даёт распрямиться.

А он ещё шутит: мол, вот беда —

Левая плоскость моя никуда!

Скорее всего, перелом ключицы…

Где-то буран, ни огня, ни звезды

Над местом аварии самолёта.

Лишь снег заметает обломков следы

Да замерзающего пилота.

Ищут тракторы день и ночь,

Да только впустую. До слез обидно.

Разве найти тут, разве помочь —

Руки в полуметре от фар не видно?

А он понимает, а он и не ждёт,

Лёжа в ложбинке, что станет гробом.

Трактор если даже придёт,

То все равно в двух шагах пройдёт

И не заметит его под сугробом.

Сейчас любая зазря операция.

И всё-таки жизнь покуда слышна.

Слышна, ведь его портативная рация

Чудом каким-то, но спасена.

Встать бы, но боль обжигает бок,

Тёплой крови полон сапог,

Она, остывая, смерзается в лёд,

Снег набивается в нос и рот.

Что перебито? Понять нельзя,

Но только не двинуться, не шагнуть!

Вот и окончен, видать, твой путь!

А где-то сынишка, жена, друзья…

Где-то комната, свет, тепло…

Не надо об этом! В глазах темнеет…

Снегом, наверно, на метр замело.

Тело сонливо деревенеет…

А в шлемофоне звучат слова:

— Алло! Ты слышишь? Держись, дружище! —

Тупо кружится голова…

— Алло! Мужайся! Тебя разыщут!.. —

Мужайся? Да что он, пацан или трус?!

В каких ведь бывал переделках грозных.

— Спасибо… Вас понял… Пока держусь! —

А про себя добавляет: «Боюсь,

Что будет все, кажется, слишком поздно…»

Совсем чугунная голова.

Кончаются в рации батареи.

Их хватит ещё на час или два.

Как бревна руки… спина немеет…

— Алло! — это, кажется, генерал.

— Держитесь, родной, вас найдут, откопают…-

Странно: слова звенят, как кристалл,

Бьются, стучат, как в броню металл,

А в мозг остывший почти не влетают…

Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,

Как мало, наверное, необходимо:

Замёрзнув вконец, оказаться в тепле,

Где доброе слово да чай на столе,

Спирта глоток да затяжка дыма…

Опять в шлемофоне шуршит тишина.

Потом сквозь метельное завыванье:

— Алло! Здесь в рубке твоя жена!

Сейчас ты услышишь её. Вниманье! —

С минуту гуденье тугой волны,

Какие-то шорохи, трески, писки,

И вдруг далёкий голос жены,

До боли знакомый, до жути близкий!

— Не знаю, что делать и что сказать.

Милый, ты сам ведь отлично знаешь,

Что, если даже совсем замерзаешь,

Надо выдержать, устоять! —

Хорошая, светлая, дорогая!

Ну как объяснить ей в конце концов,

Что он не нарочно же здесь погибает,

Что боль даже слабо вздохнуть мешает

И правде надо смотреть в лицо.

— Послушай! Синоптики дали ответ:

Буран окончится через сутки.

Продержишься? Да?

— К сожалению, нет…

— Как нет? Да ты не в своём рассудке! —

Увы, все глуше звучат слова.

Развязка, вот она — как ни тяжко.

Живёт ещё только одна голова,

А тело — остывшая деревяшка.

А голос кричит: — Ты слышишь, ты слышишь?!

Держись! Часов через пять рассвет.

Ведь ты же живёшь ещё! Ты же дышишь?!

Ну есть ли хоть шанс?

— К сожалению, нет… —

Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет.

Как трудно последний привет послать!

И вдруг: — Раз так, я должна сказать! —

Голос резкий, нельзя узнать.

Странно. Что это может значить?

— Поверь, мне горько тебе говорить.

Ещё вчера я б от страха скрыла.

Но раз ты сказал, что тебе не дожить,

То лучше, чтоб после себя не корить,

Сказать тебе коротко все, что было.

Знай же, что я дрянная жена

И стою любого худого слова.

Я вот уже год тебе неверна

И вот уже год, как люблю другого!

О, как я страдала, встречая пламя

Твоих горячих восточных глаз. —

Он молча слушал её рассказ,

Слушал, может, в последний раз,

Сухую былинку зажав зубами.

— Вот так целый год я лгала, скрывала,

Но это от страха, а не со зла.

— Скажи мне имя!..-

Она помолчала,

Потом, как ударив, имя сказала,

Лучшего друга его назвала!

Затем добавила торопливо:

— Мы улетаем на днях на юг.

Здесь трудно нам было бы жить счастливо.

Быть может, все это не так красиво,

Но он не совсем уж бесчестный друг.

Он просто не смел бы, не мог, как и я,

Выдержать, встретясь с твоими глазами.

За сына не бойся. Он едет с нами.

Теперь все заново: жизнь и семья.

Прости, не ко времени эти слова.

Но больше не будет иного времени. —

Он слушает молча. Горит голова…

И словно бы молот стучит по темени…

— Как жаль, что тебе ничем не поможешь!

Судьба перепутала все пути.

Прощай! Не сердись и прости, если можешь!

За подлость и радость мою прости! —

Полгода прошло или полчаса?

Наверно, кончились батареи.

Все дальше, все тише шумы… голоса…

Лишь сердце стучит все сильней и сильнее!

Оно грохочет и бьёт в виски!

Оно полыхает огнём и ядом.

Оно разрывается на куски!

Что больше в нем: ярости или тоски?

Взвешивать поздно, да и не надо!

Обида волной заливает кровь.

Перед глазами сплошной туман.

Где дружба на свете и где любовь?

Их нету! И ветер как эхо вновь:

Их нету! Все подлость и все обман!

Ему в снегу суждено подыхать,

Как псу, коченея под стоны вьюги,

Чтоб два предателя там, на юге,

Со смехом бутылку открыв на досуге,