Бухенко Владимир Федорович

Интервью – Николай Чобану

Я родился в 1924 году в районном центре Липовец Винницкой области. В нашей крестьянской семье было шестеро детей, три брата и три сестры, я был самым младшим. Но в 1932 году отец умер, и нас, детей, раздали родственникам, потому что содержать нас у матери не было никакой возможности. Меня усыновила сестра моей мамы, которая жила в Киеве. После окончания семилетки я поступил в энергетический техникум. Успел проучиться там два года, когда началась война.

22 июня по Киеву прокатился слух, что началась война, и только уже потом было сообщение по радио. Сам город 22-го числа не бомбили – только военный аэродром в пригороде. Но налеты начались почти сразу, и поэтому в городе начали копать щели, приспосабливали под убежища разные подвалы.

– Вы знали, что приближается война?

– Тогда в нашей стране было твердое убеждение, что война с Германией неизбежна. Но после заключения Пакта о ненападении с Германией делалось все возможное для его соблюдения и чтобы не допустить ни малейшего повода для провокации. У меня, например, был такой случай. В техникуме мне дали путевку в летний лагерь отдыха. Там организовывались всевозможные концерты самодеятельности. Я знал одно стихотворение о революционной борьбе немецкого народа и решил с ним выступить в одном из таких концертов. Так меня предварительно прослушали на предмет того, чтобы проверить, нет ли чего в этом стихотворении обидного или провокационного для немцев.

Представьте, даже в студенческих лагерях думали о таких вопросах, чтобы не дать Германии лишнего повода для начала войны. Напряжение было такое, что все понимали – война с Германией неизбежна, но каких-либо примет приближения начала войны я не видел.

– Как ваше окружение восприняло известие о начале войны?

– Тогда были очень сильные пропаганда и уверенность в том, что наша страна и армия самые сильные и в случае начала войны мы быстро перенесем боевые действия на территорию врага и разобьем его. Молодежь готовили к войне: мы сдавали различные нормативы, и, например, я был «Ворошиловским стрелком». Очень много внимания уделялось патриотической работе, мы верили и партии, и Сталину, и поэтому неудивительно, что мы все хотели поскорее попасть в армию, чтобы защищать нашу Родину.

Но когда наши войска начали отступать, начались бомбежки Киева, а тем более когда началась эвакуация предприятий, стало тревожно. Моего отчима послали организовывать эвакуацию в районах, а мы с тетей где-то в конце июля уехали в город Фрунзе, где у меня жила сестра. Эвакуация происходила организованно, и нам повезло, мы уехали относительно спокойно. Добирались до Фрунзе тяжело, примерно 1,5 месяца. Продуктов, конечно, не хватало, но как-то выкручивались.

– Что-то запомнилось из того месяца, что вы еще были в Киеве?

– Налеты. Причем что меня несколько удивило? Летят немецкие самолеты, по ним ведут огонь зенитки, но никого не сбивают, а наших истребителей вообще не видно. Это меня очень удивило, ведь до войны казалось, что у нас мощная оборона.

– Что было во Фрунзе?

– Беженцев особенно не ждали, хорошо хоть у меня там была сестра. Я устроился жить у нее в общежитии и почти сразу пошел работать слесарем на патронный завод. Это время запомнилось мне как тяжелейшее: изнурительный труд по 12 часов в день при очень скудном питании…

800 граммов хлеба, который мы получали, были основной частью нашего рациона. Кое-какие продукты еще можно было купить, но стоили они очень дорого. Еще при нашем заводе была столовая, где рабочих кормили скудным обедом. Выдавались и карточки на некоторые продукты, которые можно было отоварить в магазине, но сложность была в том, что рабочий день у нас составлял 12 часов и отоварить эти карточки мы просто не успевали. В неделю был всего один выходной, и, кроме того, после работы у нас еще были обязательные занятия по военной подготовке. Это только в молодости можно такое выдержать…

– Когда вас призвали в армию?

– На заводе я проработал примерно год, а в октябре 1942 года меня призвали и направили в пехотное училище, которое находилось в том же Фрунзе. Видно, учли, что у меня семилетнее образование и два курса техникума, для того времени это было немало.

В училище было тоже очень тяжело, нас «загружали» очень сильно. Зато нормально кормили и мы жили в хороших условиях. Это был огромный плюс по сравнению с условиями работы на заводе. Но «гоняли» нас в училище нещадно. Особенно запомнились изнурительные марш-броски в полной выкладке. Среди курсантов людей с боевым опытом вообще не было, а среди преподавателей почти не было. Состав курсантов был многонациональный, примерно половина славяне, а половина азиаты, но жили мы очень дружно. Моими друзьями, например, были узбек Юнусов и казах Курманов. Думаю, что обучили нас неплохо, конечно, не сравнить с подготовкой в мирное время, но основам нас обучили. Морально мы, правда, оказались совсем не готовы к тому, что нас ждало уже в первых боях.

– А с вашими товарищами вы не обсуждали причины неудач начала войны?

– Только после войны мы стали узнавать все эти факты. А тогда что мы, простые солдаты, да и младшие командиры могли знать? Конечно, ничего. Тогда, конечно, все списывалось на «вероломное нападение фашистов» и на нашу неготовность к войне.

В училище мы недоучились. Через четыре месяца учебы, в январе 1943-го, наш учебный батальон срочно отправили на фронт под Сталинград. Говорили, что офицерские звания получим в дороге, но этого так и не произошло, и мы все остались простыми солдатами. Но пока мы ехали, бои под Сталинградом уже закончились, и всех, а нас было, я думаю, больше тысячи курсантов, просто «раскидали» по разным подразделениям 27-й гвардейской стрелковой дивизии.

По дороге на фронт мы постоянно общались на остановках с ранеными, которых везли в тыл на лечение. И получалась из их рассказов такая невеселая картина: что они воевали всего кто месяц, кто полтора, два – это максимум. И мы начали потихоньку понимать, что в лучшем случае через два месяца и нас повезут в госпиталя…

Выгрузили нас севернее Сталинграда, построили, и начали ходить вдоль строя «покупатели». В разведку набирал бравого вида старший лейтенант. А в разведчики, как известно, отбирали только добровольцев. И мы с моим товарищем Алексеем Солодовниковым решили: погибать, так с музыкой, свои жизни надо «продать» подороже. Мы подошли к этому офицеру и попросились в разведку. Он задал нам несколько вопросов, и то, что у нас не было боевого опыта, его не смутило. Из добровольцев он отобрал всего десять человек. Так мы оказались в отдельной разведроте 27-й гвардейской стрелковой дивизии, которая входила в состав 29-го стрелкового корпуса 62-й армии под командованием Чуйкова. За бои под Сталинградом 62-ю армию, единственную из армий, наградили орденом Ленина, и она стала 8-й гвардейской. Ведь награждали только полки, дивизии, корпуса, а армии не награждали. Мне повезло, в составе этой разведроты я воевал до самого конца войны.

– Какая структура и задачи были у вашей разведроты?

– В составе нашей роты было два взвода пешей разведки и взвод конной разведки. Но «конники» разведкой почти не занимались, а выполняли, скорее, функции связистов и коноводов у командования дивизии. Среди них большинство людей было «в возрасте». Во взводах пешей разведки была только молодежь. Самый опытный и заслуженный разведчик нашей роты, Виктор Кривоногов, был с 1921 года, и воевал он с самого начала войны. Он был у нас самым старшим по возрасту, а, например, все 10 человек, которые пришли одновременно со мной, были 1924 года рождения. Постоянно в составе роты было 40–45 человек, но непосредственно для «выходов» у нас были две группы примерно по 12 человек. Большинство разведчиков были славяне, но были люди и других национальностей. У некоторых были судимости, но на это не обращали внимание, так как ребята были хорошие и смелые. За что они их получили, я не интересовался, думаю, за незначительные преступления. По моим данным, с момента моего прихода и до конца войны в нашей роте воевало человек 100. Потери роты за чуть более двух лет фронта составляют примерно 50 %.