Крылатая фраза настойчиво рекомендовала один раз увидеть вместо того, чтобы сто раз услышать.
      Страбон придерживался иной точки зрения. Главное для ученого — охватить предмет в целом, не отвлекаясь на мелкие детали. А значит, важнее всего — не чувства, не зрение, а ум — холодный, трезвый рассудок, способный воссоздавать целостную картину, обобщать, делать выводы.
      Но это необходимо, когда материал собран. А как его раздобыть? Ведь ясно, что никому не-под силу объехать всю землю, чтобы рассказать о ней. Стало быть, волей-неволей приходится полагаться на других. Желательно, конечно, на очевидцев — путешественников, воинов, купцов, хотя многим из них доверять опасно и нужно обязательно сравнивать их сообщения со сведениями других людей. «Очевидность и согласие всех свидетельских показаний достоверней данных любого инструмента». В этом собственно и видел Страбон свою задачу. В конце концов сочинений, описывавших землю или отдельные ее части, появлялось немало — и сугубо научных, и рассчитанных на широкую публику. Одни писатели вызывали полное доверие, к другим относились с сомнением, третьи явно хотели просто развлечь читателей небылицами.
      Собрать воедино всю информацию о мире, сопоставить известия, выявить противоречия, устранить ошибки — вот этого до Страбона еще не делал никто.
      В конкретных описаниях он привлекает прежде всего очевидцев. Им он всегда отдает предпочтение; иногда сравнивает с ними других авторов, писавших понаслышке, а то и вовсе переписывавших чужие труды.
      Из Полибия Страбон выбирает именно те сведения, которые тот мог получить на основании личных впечатлений, во время плаваний по морям. Посидония, побывавшего в Иберии, он использует, когда заводит речь о западе Европы. Говоря об Индии, он обращается к Эратосфену, писавшему под свежим впечатлением от открытия этой страны, и к спутникам Александра Македонского, сопровождавшим его в походах. Не пренебрегает Страбон и рассказами современников, особенно тех, кого считал своими друзьями, «Многие специфические особенности Аравии, — пишет он, — стали известны благодаря недавнему походу римлян против арабов, который был совершен в наше время под предводительством Элия Галла».
      И все же взор ученого чаще обращен в прошлое, к его предшественникам. Ибо слишком уж несоизмеримы заслуги прежних великих ученых и путешественников и современных ему географов. Правда, события последних веков, разумеется, расширили представления о мире. Стало ясно, в чем ошибались и Гомер, и Геродот, и Посидоний, и Эратосфен. Но, уточняя и критикуя своих предшественников, Страбон тем не менее отталкивается во многом от них. Более того, он специально разъясняет, что именно с ними, как с достойными учеными, и следует спорить, потому что другие попросту не заслуживают никакого внимания.
      Походы римлян, признает Страбон, познакомили с некоторыми новыми областями, особенно в Европе (Галлия, Британия, Германия, альпийские области) и Азии (Кавказ, берега Каспия). «Все эти области прежним географам были недостаточно известны. Поэтому я могу сказать о них несколько больше моих предшественников. Особенно это станет ясно, когда я буду им возражать. Однако возражения мои меньше относятся к ранним географам, чем к Эратосфену и его-преемникам. Ибо, поскольку они располагали более обширными сведениями, чем большинство географов, то позднейшему ученому, очевидно, труднее будет обнаружить их ошибки. И если я все же вынужден возражать в чем-то именно тем людям, которым я ближе всего следую, то меня надо извинить. Я ведь отнюдь не собираюсь критиковать всех вообще географов — большинство их трудов, которым не стоит подражать, и я не рассматриваю. Я буду высказываться только о тех, чьи мнения обычно правильны. Поэтому вполне достаточно критиковать Эратосфена, Гиппарха, Посидония, Полибия и других подобных авторов».
      Страбон, правда, забывает об этом обещании. Увлеченный полемикой, не раз цитирует он малоизвестных и явно незначительных писателей, высмеивая их легковерие либо обвиняя в сознательном искажении истины. Не всегда, однако, ясно, сам он выносит оценку или же попросту переписывает чужую критику, добавляя от себя лишь редкие поправки.
      В общей сложности на 770 страницах его книги встречается почти полтораста авторов, которых Страбон счел возможным процитировать. Среди них историки (свыше полусотни), поэты (тридцать семь), философы (шестнадцать), географы (пятнадцать), грамматики, астрономы, врачи, ораторы, политические деятели и т. д.
      На кого же ссылается он чаще всего?
      На историков V века до н. э. — Геродота (тридцать раз), Гелланика (десять), Фукидида (десять); на историков IV века до н. э. — Эфора (пятьдесят семь), Мегасфена (двадцать), Онесикрита (девятнадцать), Аристобула (шестнадцать), Феопомпа (четырнадцать); на историков II века до н. э. — Полибия (сорок девять) и I века до н. э. — Артемидора Эфесского (пятьдесят).
      Из поэтов на первом месте стоит Гомер. Его имя встречается на двухстах сорока страницах (почти треть всего сочинения сопровождается цитатами из «Илиады» и особенно «Одиссеи»). Далее идут: Гесиод (двадцать шесть раз), Пиндар (двадцать четыре), Софокл (девятнадцать), Еврипид (восемнадцать), Каллимах (шестнадцать). Среди ученых особым вниманием Страбона пользуются Эратосфен (сто четыре) и Посидоний (семьдесят пять). Кроме них Страбон приводит выдержки из Гиппарха (сорок), географа и грамматика Деметрия из Скепсиса (тридцать один), грамматика Аполлодора из Афин (тридцать), путешественника Евдокса Книдского (пятнадцать), географа Гекатея Милетского (четырнадцать). Из философов поклонник стоиков Страбон чаще всего цитирует, однако, Аристотеля и Платона.
      Поражает не только объем использованного материала. В конце концов значительную часть (а возможно, и большинство) цитат Страбон мог списать из других сочинений. Точно установлено, что некоторых работ, на которые есть ссылки, он заведомо сам не читал. Но одно обстоятельство, явно не случайное, обращает на себя внимание. Среди полутора сотен имен лишь четырнадцать принадлежат современникам.
      Страбону довелось быть свидетелем не только захватнических походов, переворотов и гражданских войн. Он жил в эпоху, которую позднее назвали «золотым веком» римской литературы. При нем творили (и он не мог их не читать) знаменитые поэты: Вергилий, Гораций, Овидий, Лукреций Кар, Катулл, Тибулл, Проперций; не менее прославленные историки: Тит Ливий, Корнелий {50} Непот, Саллюстий Крисп, Помпей Трог, Диодор Сицилийский, Веллей Патеркул, Валерий Максим, ученый-энциклопедист Варрон. Почти всех их Страбон пережил. Он мог не только познакомиться с их произведениями, но и оценить их по достоинству. Увы, он демонстративно молчит. Не замечает, не хочет замечать, — будто римской культуры не существует вовсе. Единственное исключение сделано для Посидония. Но ведь тот как-никак был сирийским греком.
      К слову сказать, сам Страбон не избежал своеобразного исторического возмездия. Его «Исторические записки», видимо, широко читались. Во всяком случае их цитируют и Плутарх, и Иосиф Флавий, а позднее — Тертуллиан. А «Географию» современники не оценили. Можно еще понять, что мимо нее прошел Птолемей, принципиальный противник страбоновского описательного подхода к географии. Но трудно объяснить, почему о ней не упоминает такой дотошный ученый, славящийся именно своей энциклопедичностью, как Плиний Старший.
      Итак, Страбон предпочитает оглядываться назад. Но отсюда вовсе не вытекает, что древние авторы заслуживают полного доверия. Мало того, что они во многом устарели, кое-кто из них вообще является лгуном, чьи писания нельзя принимать всерьез. Особенно достается историкам. Страбон заранее извиняется, что вынужден обращаться к ним: «Читатель должен простить меня и не раздражаться, если я подчас допускаю промахи (ибо большинство исторических сведений я черпаю у таких писателей), а скорее быть довольным тем, что я излагаю факты лучше других или дополняю то, что они пропустили по неведению».
      Дело, однако, вовсе не сводится к поправкам. На протяжении всего труда Страбон постоянно разражается филиппиками в адрес тех ученых, которых отличает яркая, живая манера изложения. С водой выплескивается младенец. Страбона, которого отличает деловой стиль, очевидно, раздражает всякая «художественность», «развлекательность» — они, по его мнению, только вредят тексту, лишают его серьезности. У тех, кто рассказывает мифы и сказки, цель проста — «доставлять удовольствие и вызывать удивление». Для оратора, поучает Страбон, главное иное — наглядность. Историк же должен стремиться прежде всего к истине. А о какой истине можно говорить, например, у Гелланика — ведь у него «всюду обнаруживается величайшая небрежность». Или у Геродота и ему подобных писателей, которые «болтают много нелепостей, уснащая свои рассказы небывальщиной, словно каким-то музыкальным мотивом или приправой».
      Справедливости ради надо заметить, что доверчивость Геродота вызывала нарекания еще за пятьсот лет до Страбона. Фукидид упрекал его за то, что он рассказывает о невероятных событиях, заботясь не об истине, а о том, чтобы произвести приятное впечатление. Но в течение пяти последующих веков все же авторитет Геродота оставался незыблемым, и старший современник Страбона, Цицерон, имел право назвать его «отцам истории» — прозвище, которое утвердилось за ним навсегда.
      «Я обязан передавать то, что говорят, но не обязан всему верить», — провозглашал Геродот. Страбон формулирует свой принцип иначе: «Там, где я имею свое суждение, я сообщаю то, что считаю правильным, где— нет, там называю источники, а где нет свидетельств, там и я умалчиваю».
      Поэтому нередко Страбон, раздраженный тем, что писатель некритически воспринимает те или иные сведения, вообще не упоминает его трудов, зачеркивая даже то ценное и оригинальное, что в них содержится. Неуловимая грань! И вот уже добросовестность оборачивается нудным педантизмом, строгость — сухостью, требовательность — придирчивостью, принципиальная оценка — брюзжанием.
      Историков, которые пишут интересно и красочно, Страбон обвиняет в погоне за дешевой популярностью, в том, что они идут на поводу у читателей и слушателей. Поэтому скорее уж, с его точки зрения, можно поверить; поэтам — Гомеру и Гесиоду — или трагикам, рассказывающим о подвигах легендарных героев, чем Геродоту, Гелланику, Ктесию из Книда (V век до н. э.). В другом месте Страбон обвиняет этих историков в том, что они специально разукрашивают изложение мифами, чтобы удовлетворить читателей, питающих особую любовь ко всему необычному и чудесному.
      Пожалуй, наибольший гнев Страбона вызывают соратники и спутники Александра Македонского, описывавшие его походы и завоеванные земли. Среди них были и географы, и полководцы, и историки. Многое из того, что ими рассказано, вызывает сомнение. Но все же ученый Мегасфен оставил сочинение «Индия», долгие годы служившее основным источником, знакомившим с этой таинственной для греков и римлян страной. Подробный отчет флотоводца Неарха о плавании из Индии в Переднюю Азию (от Инда до устья Евфрата) в 326 году до н. э. давал представление о неведомых прежде азиатских берегах. Экзотические сведения об Индии сообщил и Деимах, посол при индийском царе (III век до н. э.). Их Страбон аттестует беспощадно: «Все писавшие об Индии в большинстве случаев оказывались лгунами, но всех их превзошел Деимах. На втором месте по выдумкам стоит Мегасфен. Онесикрит же, Неарх и другие помаленьку начинают бормотать правду. Мне довелось убедиться в этом, когда я писал „Деяния Александра“» [раздел «Исторических записок»].
      Почему же в трудах ученых и писателей эпохи Александра Македонского столько ошибок и несообразностей? Страбон объясняет это двумя причинами. Во-первых, все они больше заботились о прославлении македонского вождя, чем об истине. А во-вторых, они ничем не рисковали, сообщая о самых невероятных явлениях: ведь речь шла о столь отдаленных районах, что никто ничего не мог ни проверить, ни опровергнуть.
      Не щадит Страбон и географа Артемидора Эфесского. Этот ученый, живший на рубеже II и I веков до н. э., путешествовал по Средиземному и Красному морям и Атлантическому океану. В своем «Перипле» он не только описал берега морей, но и указал расстояния между отдельными пунктами, поведал об обычаях разных народов, привел немало исторических сведений. Страбон высоко оценивал труд Артемидора, часто цитировал его, хотя и упрекал за отсутствие научного подхода (по мнению одного из исследователей, «если бы труд Артемидора сохранился, слава Страбона в значительной мере померкла»). Тем не менее, когда Страбон уличает Артемидора в ошибке, он без стеснения называет его профаном, а в другой раз столь же резко заявляет, что «его рассказы, соответствующие вкусам простонародья, никоим образом не заслуживают доверия».
      Из путешественников особое раздражение вызывает у Страбона Пифей из Массалии. Какими только язвительными эпитетами не награждает он смелого первопроходца! Пифей «всегда обманывает людей», он — «отъявленный лгун», его сообщения об областях за Рейном — «сплошные выдумки». Страбон решительно отказывается верить известиям Пифея о загадочной Фуле, подводя, так сказать, теоретическую базу: Фула — самая северная точка известной нам земли. А поскольку Пифея уличили в ошибках и неточностях, когда он рассказывал о давно уже исследованных странах, то совершенно очевидно, что он лжет, говоря о неведомых местах.
      С наивысшим почтением Страбон относится к Гомеру. В соответствии с модой того времени географ обязан был высказать свое отношение к его творчеству. И Гомер, этот «муж многогласный и многоученый», стоит по сути дела вне критики. Его Страбон защищает от упреков, нередко приводит в оправдание поэта различные чтения его текста и толкования комментаторов. Сравнивая очертания берегов, рельеф местности и т. п. с гомеровскими описаниями, Страбон ссылается на то, что «нельзя допускать, чтобы в чем-то наши суждения противоречили суждениям поэта, принятым всеми на веру». Гордясь своей объективностью, Страбон утверждает: «Поскольку различные авторы говорят по-разному, я должен рассмотреть их точки зрения. Вообще пользуются доверием люди старейшие, опытнейшие и наиболее знаменитые. А так как Гомер в этом смысле превосходит всех, то и нужно разобрать его сообщения и сопоставить с нынешним положением дел».
      Посидония Страбон называет «самым ученым философом нашего времени». И это при том, что отношение к географической науке, цели и задачи, стоящие перед ними, абсолютно различны. По Посидонию, география должна объяснять мир, а не описывать его, т. е. быть физикой, а не хорографией. Страбону же явно не по душе, что Посидоний столь часто обращается к математике. Объясняя причины различных явлений, «Посидоний много занимается изучением причин, подражая Аристотелю, — т. е. как раз тем, что наша школа [стоиков] избегает делать, поскольку причины — предмет довольно неясный». Манера его изложения тоже чужда Страбону. И тем не менее он следует именно ему, когда излагает историю географии, общие проблемы этой науки, рассуждает о форме земли, расположении материков и океана, зонах земного шара. Упреков же Посидоний заслуживает разве что за излишнюю доверчивость. Он, например, верит в реальность плавания финикийцев вокруг Африки при фараоне Нехо II (VI век до н. э.), о чем сообщает Геродот и что, тем не менее, как полагает Страбон (правильнее сказать, в чем не сомневается Страбон, ибо он редко колеблется в своих оценках!), является чистейшей выдумкой. Что же касается плавания в Индию Евдокса из Кизика, о котором подробно повествует Посидоний, то приговор Страбона категоричен: «Вся эта история не особенно далека от выдумок Пифея, Евгемера и Антифана Бергского. Но тех еще можно извинить, как мы прощаем выдумки фокусникам — ведь это их специальность. Но кто может простить это Посидонию, человеку, весьма искушенному в доказательствах, и философу?»
      Заимствуя у Посидония многие сведения, Страбон, уличив его в нескольких неточностях, не в силах удержаться от язвительного замечания: «Я не представляю себе, как можно доверять Посидонию, когда он рассуждает о неизвестных предметах (об этом он не может сказать ничего правдоподобного), если он и об известном-то говорит столь неразумно… Ему следовало бы в несколько большей степени заботиться об истине». Это, правда, отнюдь не мешало Страбону на протяжении всей книги многократно (и с полным доверием) цитировать Посидония и даже использовать его аргументы в полемике с другими писателями и учеными. Излагая же знаменитый труд Посидония «Об Океане», Страбон старается подчеркнуть наиболее спорные места, выискивая с мелочной придирчивостью все «противоречивое», «недостоверное» и «невозможное».
      Но чаще всего на страницах «Географии» мелькает имя Эратосфена. Разбору его сочинений и взглядов посвящены целиком первые две книги. Многочисленные цифры, извлеченные Страбоном из работ других авторов, он сверяет прежде всего с эратосфеновскими вычислениями. По мнению Страбона, Эратосфен — великий ученый. Он достоин наивысших похвал и особой критики. Именно потому, что своим огромным авторитетом как бы узаконивает неточности, ошибки и заблуждения.
      Прежде всего Страбон недоволен тем, что Эратосфен отнюдь не благоговеет перед Гомером, даже более того — обвиняет того в недостатке учености, в поэтических вольностях и вообще не считает достойным внимания авторитетом.
      Конечно, осторожно замечает Страбон, поэту дозволено придумывать, сочинять то, чего не существует, но все же он не должен противоречить ни фактам, ни здравому смыслу. Гомер же точен и правдив, и потому именно он — истинный основоположник научной географии, поскольку «превзошел всех людей древнего и нового времени не только достоинствами своей поэзии, но и, как я полагаю, знанием условий общественной жизни. Он заботился не только об изображении событий, но и о том, чтобы узнать как можно больше фактов и передать их потомкам, старался познакомить с географией отдельных стран и всего обитаемого мира».
      «Нелепо было бы наделять Гомера всесторонними знаниями… В этом случае ты, Эратосфен, пожалуй, прав. Но ты не прав, когда отнимаешь у Гомера великую ученость и объявляешь поэзию сказками, в которых, как ты говоришь, разрешено выдумывать все, что годится для развлечения».
      В то же время Эратосфен чересчур снисходителен к таким не заслуживающим доверия лицам, как Пифей или современник Геродота историк Дамаст. Даже если в их сообщениях есть крупица истины, их все равно не следует цитировать, поскольку они — заведомые лгуны. «Ссылаться же на авторитет Дамаста ничуть не лучше, чем пользоваться свидетельствами Антифана из Берги или мессенца Евгемера и прочих писателей, которых сам Эратосфен цитирует, чтобы высмеять их нелепую болтовню» (упрек, как видим, тот же, что и Посидонию). Многие неточности у Эратосфена проистекают от того, что он часто исходит из «обывательских представлений». И Страбон считает себя вправе заявить, что его задача — исправить ошибки прославленного предшественника, которого он, разумеется, безмерно уважает, но кому особенно доверять не решается.
      Дело, оказывается, в том, что Эратосфен… не нашел себя. Будучи математиком и астрономом, склонный к точным наукам, а не к описательным, вроде истории или географии, он чувствовал всю важность и необходимость философского осмысления своих трудов. «Он колебался между стремлением к философии и боязнью всецело посвятить себя этой профессии. В итоге философия сделалась для него чем-то посторонним, отвлекающим от основных занятий, или даже предметом забавы». Несчастье Эратосфена в том, что он был «математиком среди географов и географом среди математиков» и потому вызывал нарекания и тех и других.
      Критикуя Эратосфена, Страбон, однако, делает это в основном чужими устами — прежде всего привлекая на помощь Гиппарха (особенно когда уточняются координаты и расстояния между отдельными районами и пунктами). «Мне нечего добавить к его замечаниям», — объявляет Страбон. Замечания эти и в самом деле, как правило, справедливы, хотя бы уже по тому, что в III веке до н. э. почти совсем не знали ни Испании, ни Галлии, ни Британии, ни Германии, очень смутно представляли себе области к северу и востоку от Боспора, районы Кавказа и Каспия. Но Страбону хочется быть объективным. И он с гордостью указывает, что не только исправил ошибки Эратосфена, но и защитил его от нападок, в частности — того же Гиппарха, который, по мнению Страбона, слишком уж заядлый спорщик.
      Что же касается Полибия, то он тоже исправляет Эратосфена — «иногда правильно, а иногда сам впадая в еще большие ошибки». Поэтому, хотя к Полибию Страбон относится с подчеркнутым уважением и во многом даже подражает ему, тем не менее он скрупулезно высматривает у него погрешности в описании Европы и Африки.
      Почти сто страниц первых двух книг «Географии» посвящены анализу и критике сочинений предшествующих ученых. Критике иногда серьезной, иногда мелочной и поверхностной. Как бы подводя итог этой части своего труда, Страбон заключает: «Пока достаточно сказанного здесь о моих предшественниках — всех, кого я счел достойными засвидетельствовать мое право предпринять одинаковый с ними труд, требующий таких больших поправок и дополнений».
      В этой фразе — молчаливое предположение, что уж его-то труд абсолютно строг и научен и не нуждается в особых поправках. Верил ли Страбон в это? Вряд ли. Иначе он не написал бы зачеркивающей многие усилия фразы о том, что географы, и он сам в том числе, большую часть сведений получают из чужих уст, т. е. пишут на основании слухов — тех самых слухов, против которых было выпущено им столько язвительных стрел.

      Честолюбие Страбона в конце концов было удовлетворено: он действительно написал книгу необычную — огромную, всеобъемлющую и, конечно же, полезную многим. Единственное, чего он не успел в жизни — увидеть ее в руках читателей. Издана она была, то есть переписана и размножена, — уже после смерти автора (как полагают, после 23–24 года н. э.).
      Многие годы Страбон собирал материал, делал выписки, заметки. Все это на рубеже нашей эры (примерно около 7 года до н. э.) было аккуратно распределено по разделам и главам. Родилась книга. Правда, отнюдь не в окончательном виде. Огромное количество сведений и в самом деле относится к последнему десятилетию до н. э.: упоминаются сооружения, которые возводились именно в те годы, сражения и походы, явно описанные их современником, и т. п.
      И вдруг… В семи разных местах произведения всплывает имя пасынка Августа — Тиберия, ставшего императором. Но это случилось ведь в 14 году н. э.! Может быть, это просто более поздние вставки, сделанные чужой рукой? Не очень-то похоже: рассказ о деятельности Тиберия и его сыновей органично входит в текст. Но есть еще более непонятные пассажи.
      Вот автор подробно, чуть ли не как очевидец (все-таки он тогда, видимо, находился в Риме), повествует о гибели легионов под командованием Вара в Тевтобургском лесу (9 год н. э.) и о том, как Германик, племянник Тиберия, отомстил за это германскому племени херусков. «Все они, — пишет Страбон, — понесли наказание и доставили молодому Германику блестящий триумф, во время которого вели самых знатных пленников», в том числе жену вождя херусков Арминия, который «и теперь еще продолжает воевать».
      Триумф — и это установлено абсолютно точно — состоялся 26 мая 17 года. Страбон описывает процессию так, словно наблюдал за ней непосредственно. Когда же он мог поведать о ней? В 20 году Арминий уже погиб. А в 19 году скончался Германик, о смерти которого упоминаний нет. Более того, специально подчеркивается, что дети Тиберия — Германик и Друз — во всем помогают отцу. Итак, остается единственная дата — 18 год.
      Ей вполне соответствует и другое сообщение — об альпийских племенах, которых Тиберий и его брат «в течение одной летней кампании заставили прекратить набеги, так что теперь идет уже 33-й год, как они живут мирно». Покорение этих племен относится к 15 году до н. э.
      Можно допустить, что в написанное сочинение педантичный автор не переставал вносить добавления, уточнения, поправки. Ничем иным не объяснить неожиданного замечания о мавританском царе Юбе II, который «скончался недавно, и власть унаследовал его сын Птолемей», внук Антония и Клеопатры. Но Юба-то умер все-таки в… 22 году (!).
      Так или иначе «География» Страбона дает представление о мире, каким он виделся в начале новой эры. В сущности «круг земель» был не так уж велик. «Обитаемый», известный мир протянулся от Испании до Индии, от берегов Скандинавии до верховьев Нила у границ Эфиопии. Иными словами: римляне в I веке н. э. знали хорошо узкую полоску северного берега Африки, небольшую часть Азии (до Ганга и Афганистана), наконец, примерно третью часть Европы — до северного побережья Балтийского моря и Ирландии. Они не знали почти всей Восточной Европы, всего Дальнего Востока, Сибири, Средней Азии (кроме ее южных областей) и Китая. Они, естественно, не подозревали о существовании огромного материка в Западном полушарии. Но вполне доверяли авторитетным высказываниям ученых-греков, давно уже доказавших шарообразность нашей планеты.