Елена Арсеньева

Возлюбленная Казановы

Ю. М.

Только тебе. Всегда тебе.

Часть I

АВГУСТА-ЕЛИЗАВЕТА

1. Русская княгиня

В Риме, почти на берегу Тибра, неподалеку от величественного собора Сант-Джованни и маленькой, изящной церкви Сант-Элиджио-дельи-Орефичи, построенной по планам Рафаэля, некогда проходила улица, называемая Виа Джульетта, – тихая, вовсе безлюдная в полдень, почти непроезжая, так что трава прорастала меж камней ее мостовой. В 1760 году там, как раз напротив роскошного палаццо Сакето, стояла небольшая двухэтажная вилла Роза, выстроенная в античном стиле и, как подобает по названию, почти полностью скрытая со стороны улицы зарослями вьющихся роз. Эта чудная белая вилла пустовала уже изрядное время, к вящему огорчению немногочисленных обитателей Виа Джульетта, на глазах у которых ветшало нежилое строение, зато к радости целой стаи летучих мышей, уже свивших свои гнезда в сем заброшенном человеческом гнезде. Но в июне с ворот виллы Роза наконец-то исчезла табличка о сдаче внаем. Впрочем, новые владельцы пока не появились, и личности их оставались никому не ведомы. Только синьору Джакопо Дито, помощнику управляющего в палаццо Сакето, именно в июне довелось повстречать высокого господина в длинном темном плаще, плотно запахнутом, несмотря на жару. Сей незнакомец поздним вечером выходил из боковой калиточки виллы Роза. Причем из-за шляпы, низко надвинутой на глаза, нельзя было различить его лица. Однако стремительностью движений, повадкою своею он чем-то напоминал орла.

– Ничуть не удивлюсь, если окажется, что его фамилия Аквила^[1], – сказал Джакопо Дито своей жене.

Синьора Агата полагала, что за всяким домыслом непременно скрывается нечистый, а потому сделала за спиной рожки против сглаза.

Вид у этого «синьора Аквилы» был столь таинственный, что Джакопо даже допускал, что пред ним какой-нибудь мятежный корсиканец, сыскавший в Риме укрытие от генуэзской полиции либо от своих же соотечественников^[2], скорых на расправу. Однако загадочный незнакомец более не появлялся, и ничто не указывало, что именно он является нанимателем виллы.

И вот в один из октябрьских дней по Виа Джульетта вдруг загрохотали колеса нескольких телег, остановившихся… около забытой виллы! Возчики начали вносить в дом укутанные в рогожу вещи. Там, где уголок рогожи нечаянно отставал или был оторван, можно было увидеть темное резное дерево мебели, явно очень дорогой, или краешек мраморной статуи, даже на неискушенный взгляд представлявшей большую ценность.

Следом за возчиками явились пятеро поденщиц и до позднего вечера натирали мебель виллы, отмывали мраморные полы и окна, обметали паутину. Конечно, ниже достоинства синьора Джакопо было бы явиться их расспрашивать, но Агата, бывшая много моложе и проще своего мужа, пришла под окна виллы и заговорила с девушками под предлогом, что хочет пригласить их убрать в палаццо Сакето. Девушки охотно согласились и рассказали, что для работы на вилле Роза их подрядил очень суровый, но очень щедрый господин, велевший называть себя синьором Фальконе. Несомненно, это был тот, кого Джакопо именовал «Аквила», так что он не особенно и ошибся^[3].

Специально нанятый садовник подстриг лужайку возле лестницы, но не прикоснулся к зарослям у ограды, что вызвало смутные подозрения у синьора Джакопо, который глаз не сводил с происходившего по соседству. Нестриженая садовая изгородь усугубляла таинственность синьора Фальконе…

Через два дня спешное обустройство виллы закончилось. И вот однажды в сумерках, когда стаи летучих мышей кружились над крышей белой виллы, словно не могли решить, воротиться им в привычное обиталище или остеречься происшедших там перемен, тишину Виа Джульетта вновь нарушили цокот копыт и стук колес.

Небольшая наемная карета остановилась у виллы Роза.

Синьор Джакопо, – по чистой случайности, разумеется! – оказавшийся неподалеку, наблюдал, как кучер и лакей сняли с крыши несколько сундуков и узлов и унесли в дом. Затем из кареты вышел синьор Фальконе и подозрительно огляделся, словно желая убедиться в безлюдности улицы. Синьор Джакопо – просто так, на всякий случай, отпрянул в тень ограды. Видимо, Фальконе остался удовлетворен, ибо по его знаку из кареты выскочила вертлявая, проворная особа и присела в глубоком реверансе; затем выбралась маленькая полная синьора.

В следующее мгновение Фальконе снял шляпу и, низко кланяясь, протянул руку элегантной даме в плаще с капюшоном. Когда она ступила на землю, появилась еще одна, удостоенная гораздо меньших почестей. Однако первая дама тотчас подхватила вторую под руку, из чего синьор Джакопо сделал вывод: первая дама – это госпожа, Фальконе – домоправитель, толстуха – нянька или воспитательница, вертушка – горничная, а вторая дама – любимая подруга или бедная родственница госпожи.

Обе синьоры оказались статны и высоки ростом – почти с Фальконе, за коим проследовали на виллу Роза. Шествие замыкали толстуха с вертушкою.

«Какие-нибудь немцы», – почему-то подумал синьор Джакопо не без презрения. Он иногда читал газеты и знал, что немцы ничем не лучше австрийцев, разве что живут где-то на севере. Прежде их называли викинги; они все высоки ростом, голубоглазы и чрезвычайно свирепы нравом.

– Варвары! – буркнул синьор Джакопо с апломбом потомственного римлянина, наблюдая, как Фальконе запирает за собою ворота виллы Роза. – Все это плохо кончится, клянусь Мадонной!..

* * *

Туман, окружавший вновь прибывших, рассеивался медленно.

Они вели замкнутый образ жизни: никого не принимали у себя и никуда не выходили. Синьор Джакопо Дито мог ручаться за это. Он проглядел все глаза, истоптал подметки новых башмаков, отираясь с утра до вечера у ворот виллы Роза, чтобы, словно невзначай, встретить хоть кого-то из ее обитателей. Синьора Агата чуть свет неслась на базар, подкарауливая молоденькую служаночку соседей среди возов, на которых были навалены уже тронутые осенним холодком плоды загородных садов, полей и огромные кисти винограда. Но та почти не знала по-итальянски, а потому лишь улыбалась, приседала, опускала глазки и лепетала: «Не понимаю».

Вечерами из-за кованой изгороди неслись звуки клавесина, гитары и свежие женские голоса, медленно и печально выпевавшие что-то непонятное. Синьор Дито был против воли растроган благозвучием сего наречия, ибо никогда не мог предположить такой мелодичности в немецком языке. Велико же оказалось его изумление, когда он наконец-то узнал, что вилла Роза была снята не для какой-то там немки, а для греческой княгини!

Ни один настоящий римлянин отроду не признавал исторического приоритета Эллады, но, во-первых, синьор Джакопо был сентиментален, во-вторых, он знал, что истинные сокровища Рима – это все-таки античные статуи, вывезенные из Греции… Словом, греческая дама имела право на его расположение; тем паче ничто не занимало его столь сильно, как таинственная principessa^[4] и ее окружение. И, очевидно, Святая Мадонна вняла его молитвам, потому что не прошло и двух недель, как синьор Фальконе вдруг появился в палаццо Сакето и, пользуясь правом близкого соседа, спросил Джакопо, где в Риме можно раздобыть приличную упряжку и прочный, но легкий экипаж. При ближайшем знакомстве он оказался словоохотлив, приветлив, радушен и в ответ на любезность пригласил Джакопо посетить виллу Роза.

Синьор Дито бывал там в прежние времена и поразился, увидев, как все изменилось. Роскошные поставцы с посудою, столы, накрытые тяжелыми, шитыми золотом скатертями, серебряные люстры со множеством подсвечников, бархатом обитые табуреты, многочисленные ковры, изделия искусных азийцев, шторы с кистями, темные старинные портреты – все это своей варварской роскошью скрывало обдуманную античную простоту залов. Добродетельные и скромные сальные свечи стояли только в прихожей, а во внутренних покоях горел дорогой аристократический воск. (Джакопо даже не видел щипцов для снятия нагара!) Сладко пахло ладаном и жжеными кипарисными шишечками, до аромата которых, как выяснилось, была весьма охоча княгиня. И пусть через высокие арки на террасу обильно вливалась чистейшая благодать божьего мира, все-таки Джакопо сделалось душно в комнатах, и он с охотою спустился в сад.

Погоду ноября римляне уныло называют омерзительной: почти каждый день полуденный сирокко приносит дожди; здесь же еще благоухали поздние бледные розы, бездумно чирикала меж зеленых дубов и лавров какая-то птица, струи фонтана сияли, изливаясь в каменную чашу, посреди которой маленькая нимфа в венке стыдливо пыталась прикрыть охапкою мраморных цветов свою девственную наготу…

Здесь Фальконе представил синьора Дито сиятельной княгине, вышедшей прогуляться перед сном, после чего и вилла, и сад стали казаться ему каким-то волшебным местом – скромным и в то же время истинно величавым, под стать синьоре Агостине.

В то время княгине исполнилось лет двадцать семь или двадцать восемь. Она была черноглаза, черноволоса и на редкость красива; выражение ее мраморно-белого лица часто менялось: в иные минуты его черты слишком ясно выдавали привычку властвовать над всем, что ее окружает, но в другое время она вся излучала приветливость и доброжелательность, лишенные какого бы то ни было апломба.

Компаньонка княгини понравилась гостю куда меньше. Глаза у нее были не черные (непременная принадлежность красавицы!), а то ли голубые, то ли зеленые, то ли серые, волосы – блеклого русого оттенка, черты лица напрочь лишены классического благородства. Держалась она замкнуто и без малейшей учтивости по отношению к гостю. Конечно, ее положение требовало, чтобы она большею частью помалкивала, однако опытному синьору Джакопо показалось, что мысли этой явной авантюристки вертятся отнюдь не вокруг интересов госпожи, а заняты исключительно собственной персоною, вовсе уж незначительной, на его взгляд.

Как бы там ни было, ни малой толики зловещей загадочности не удалось отыскать синьору Дито ни в молодой княгине, отдыхавшей от османских притеснений в благодатном климате Папской республики, ни в ее окружении. К концу своего визита он даже ощутил некоторую скуку от того, что сие приключение, начинавшееся столь интересно, завершилось весьма прозаично.

Однако синьор Дито был бы вновь заинтригован, увидав, как, едва ворота виллы Роза сомкнулись за ним, приветливая княгиня Агостина бросилась на шею к невзрачной компаньонке, расцеловала ее и горячо воскликнула:

– Теперь этот не в меру любопытный сосед уж, наверное, от нас отвяжется! Ты умница, Лизонька, ты была права, что настаивала пригласить его и открыться перед ним, и с завтрашнего дня мы начнем выезжать!

– Да, ваше сиятельство, – кивнул присутствовавший при сем Фальконе, – воистину лучший способ отвлечь от нас излишнее внимание – это выставить себя напоказ. Спасибо, княжна.

Сероглазая компаньонка смущенно опустила взор.

Господи, как она была счастлива этой похвалою! Она так старалась быть полезною! Казалось, проживи она еще два века, а все же не хватит времени отплатить добром этим людям, вернувшим ей жизнь, спасшим ее, когда…

Как всегда, вспомнив былое, она невольно вздрогнула, словно и теперь бил ее сокрушительный озноб, от которого не было спасения. Кажется, никогда в жизни не промерзала она так, как в тот знойный сентябрьский день!

* * *

Лиза невольно двигалась в воде, посылая вперед обломок дерева, но понимала, что скоро силы вовсе иссякнут, и это понимание не вселяло в нее страха. Волны швыряли ее, как судьба. Сознание мутилось. Она давно утратила понятие о времени и только тупо удивлялась, обнаружив, что поднялся ветер и вокруг вздымаются пенные валы.

Еще одна волна подняла ее, и Лиза, запрокинув голову, увидела совсем близко жаркий взор солнца, глядящего на нее с просторного прозрачного неба. И взмолилась… Она о чем-то просила бога – не о жизни, не о спасении даже, а о чем-то, что дороже жизни и выше спасения! Она не помнила теперь своей мольбы, помнила только, как вдруг снизу ее ударило с такой силою, что дух занялся, а обломок весла вырвался из окоченелых рук.

От сего могучего толчка Лиза пролетела несколько саженей по воздуху и, прежде чем снова погрузиться в изумрудную белопенную волну, успела увидеть далеко впереди черные зубчатые утесы, выступавшие в море.

Берег! Так вот отчего ярились волны! Они почуяли близость берега!

Но близко ли, далеко ли он, ей-то теперь все равно. Для нее он был равно недостижим. Ни одной, ни единой силушки не оставалось более в ее теле; и где-то в глубине сознания она даже вяло разозлилась на надежду, искрой вспыхнувшую в сердце. Бессильная покорность заглушила предсмертный ужас, а эта надежда, не могущая осуществиться, делала ее неминучую погибель мучительной…

Она не успела подумать, даже вновь окунуться не успела, потому что со всего маху шлепнулась на что-то мокрое, холодное, скользкое и широкое, будто плоский камень, внезапно поднявшийся из волн. Сдавленный стон вырвался из ее груди. И тут же «камень» под нею ожил, задвигался, сгорбился, а потом вновь швырнул Лизу вперед и вверх. Вновь принял ее и вновь швырнул… И она уже не осознавала, когда же закончилась эта убийственная скачка по волнам. Новый толчок выбросил ее прямо на кромку берега, она не знала, было на самом деле или только мерещилось, что рядом все время выпрыгивало из моря точно такое же иссиня-черное существо, какое она видела у подножия Карадага; было на самом деле или чудилось, будто мелькал большой внимательный молочно-карий глаз и словно бы всегда улыбающийся рот неведомой добродушной твари божьей…

Лиза очнулась от острой боли во всем теле и долго-долго терпела эту боль, прежде чем поняла наконец, что лежит на мокрой гальке, которая беспощадно впилась в грудь, живот и колени. Волны, которым удавалось дотянуться до нее, жадно лизали раны, а все тело сотрясал страшный озноб.

Первым побуждением было отползти как можно дальше от воды: она боялась, как бы волны не утащили ее обратно в море. Но встать на четвереньки, попеременно двигая руками и ногами, удерживаться, чтобы не упасть плашмя, оказалось невыносимо трудно. И еще этот холод, который пронизывал все тело, студил кровь, леденил сердце! Хотелось свернуться клубком, подтянув колени к подбородку, зажмуриться и всем существом искать в глубине себя хоть малую искорку тепла, чтобы взлелеять ее и раздуть из нее спасительный костер, однако Лиза медленно двигалась вперед, повинуясь какому-то животному чутью, и свежий ветер подгонял ее прочь от моря.

Она вползла в щель меж двух обломков скалы; ветер исчез, как по волшебству. Перед нею лежала ровная, гладкая базальтовая плита. Когда Лиза заползла на нее и со стоном распростерлась, в ее тело медленно начало проникать живительное тепло снизу, от разогретой солнцем плиты, и сверху, с небес, ибо уже давно перевалило за полдень; горячие тени далеко протянулись от утесов; и только такое измученное и продрогшее существо, как Лиза, не могло ощутить, насколько же раскалено все вокруг: обломки скал, галька и даже самый воздух, который дрожал и плавился раскаленным маревом.

Рокот моря почти не долетал сюда, ветер реял где-то в вышине, и Лиза тотчас крепко уснула, а может быть, рухнула в спасительное беспамятство.

Пробудилась она в полной тьме. Небо, безмерное, как океан, покрыто было алмазной звездной пылью, которую еще не разметал своим серебряным лучом месяц. Вокруг стояла тишина, только вдали чувствовалось затаенное дыхание моря. Лиза приподнялась и села, но едва удержалась, чтобы не упасть вновь, так вдруг закружилась голова. Сон приободрил ее, но от глубокой усталости, голода и жажды тело ее сделалось как бы невесомым.

Стиснув зубы, шатаясь, как былинка, Лиза долго искала и наконец нашарила щель в камнях, через которую проникла в это убежище, и кое-как выбралась на берег.

Море тихонько ворчало. Ветер, на этот раз теплый, ароматный, мягкий, дул с берега. Там, на высоком обрыве, мерцали далекие огни, вселяя в душу тревожное ожидание.

Наверное, селение? Как будто слышалась тихая, протяжная песнь. Там можно найти воду и пищу. Но было безумием пускаться в путь бог весть куда потемну, когда вокруг хоть глаз выколи.

Лиза с трудом отыскала вход в свое убежище и легла на еще теплый камень, глядя ввысь. На миг выступил из тьмы образ былого. Алексей… нет, Лех Волгарь! Она отогнала призрак молитвою. Не для того спас ее господь, чтобы сейчас рвать себе сердце воспоминаниями! Что свершилось, то свершилось. И если господь допустил сие, значит, это зачем-то было нужно.

Никакого ужаса, унижения или раскаяния она не ощущала: горько-соленые волны растворили все. Осталась лишь глухая, ноющая тоска… Но это пройдет, она ведь знает! Тоска томила оттого, что вновь неопределенное ожидание воцарилось в ее судьбе.

Сонмы летучих мышей, налетевших невесть откуда, реяли над ее головой с писком и шуршанием острых крыл, словно они были духами, хозяевами этой осенней ночи, которая прошла для Лизы между надеждой и отчаянием.

Под утро она забылась и очнулась вновь, когда солнце поднялось из моря и озарило округу.

Лиза выбралась на берег и наконец-то смогла разглядеть, куда ее забросило на сей раз.

Она стояла в небольшой и уютной бухточке, почти полностью закрытой от моря скалистыми отрогами. Прямо с берега взбиралась на крутогорье и вилась по зеленым полям узкая лента дороги. Наверху она раздваивалась: одна тропка исчезала за увалом, вторая – вела к горстке домишек, притаившихся в сени приземистых дубов. Далеко-далеко, заслоняя весь остальной мир, громоздились горы. Белые и прозрачные, словно туман. Над всей этой мощной крепостью природы раскинулось ярко-синее небо. Тишина и тепло. Воздух благоухал цветами, медом, дымком…

Пока Лиза счастливыми, повлажневшими глазами смотрела на эту мирную картину, на холме появился маленький ослик, навьюченный такою огромною вязанкою хвороста, что за этим ворохом не было видно погонщика.

Лиза вся подалась вперед, чтобы окликнуть его, и только тут сообразила, что она совсем голая. На ней и нитки не было!

В ужасе метнулась за камень, споткнулась, упала без сил.

Хотя бы глоток воды, чтобы смочить губы! Но воды не было. Жара, без сомнения, спасшая Лизе жизнь вчера, сегодня могла погубить ее. И ничего, ничего нельзя сделать. Совсем как там, в калмыцкой степи, год назад.

Год назад? Господи, да неужто только год назад?! Словно бы целая жизнь прошла.

Тогда ее спас Хонгор. А теперь? Кто придет, чтобы спасти ее глупую, никчемную, никому, даже ей самой, не нужную жизнь?

Бог весть сколько прошло времени: час или день? Лиза впала в забытье, но у грани смерти все ее чувства и ощущения были обострены последнею тягою к жизни; потому, лишь только на лицо пала чья-то легкая тень, она открыла глаза, словно от прикосновения.

Неподвижная черная фигура в развевающихся одеждах, заслонившая от нее свирепое солнце, казалась окаменевшей в священном ужасе. Гортанным голосом женщина спрашивала что-то. Лиза не в силах была ответить, даже если бы поняла, о чем речь.

Догадавшись, в каком она состоянии, женщина подхватила Лизу под мышки и одним резким движением взвалила на спину ослика – наверное, того самого, которого Лиза недавно видела на холме, ибо на каменистом пляже лежала громадная куча хворосту. Хозяйка погнала ослика по берегу, но скоро остановилась, стащила девушку наземь и… окунула головой в узенький, довольно глубокий ручеек, вьющийся меж камней. Господи, почему же Лиза не знала о нем раньше!

Немалое минуло время, прежде чем к Лизе воротилась жизнь. Она вдруг ощутила, что сердце бьется сильно и ровно; и пусть голова еще кружится, но туман уплыл из глаз; она, не отрываясь, глядит на ручей, чье беспрерывное, сверкающее течение было сродни беспорядочному течению мыслей. И странный покой ложился на сердце, вдруг поверившее: истечет и эта беда…

Наконец Лиза смогла оторваться от созерцания, повернулась.

Женщина в черном раскладывала по кучкам привезенный ею хворост. Ослик смирно стоял рядом с Лизою, словно стерег ее, приветливо кося большим карим глазом в коротких светлых ресничках.

Лиза подняла дрожащую руку, коснулась его ласковых, бархатных губ и невольно всхлипнула. Он был такой живой! И совсем по-иному увиделись ей теперь зеленые пятна рощи, дальние, призрачные горы, лазурное небо…

Радостное восклицание заставило Лизу вздрогнуть. Женщина оставила работу и подошла к ней, улыбкою и взглядом выражая свое удовольствие при виде девушки, вполне вернувшейся к жизни.

– Матушка Пресвятая Богородица! – ахнула Лиза вне себя от изумления, не падая ниц только потому, что уже стояла на коленях.

Было от чего сойти с ума. Словно бы сама Пресвятая Дева смотрела на нее!

Смуглое, иконописное лицо со следами печальной и в то же время горделивой красоты; огромные карие очи, излучающие свет доброты; скорбные уста, впалые щеки, черный плат… Или все-таки Лиза уже умерла и теперь встретилась с Богородицей на том свете?

Но вдруг заикал ослик, и чары рассеялись. Теперь перед Лизой стояла только немолодая усталая женщина, одновременно обрадованная ее возвращением к жизни и явно обеспокоенная тем, что делать дальше. Она разразилась целым потоком совершенно непонятных Лизе слов, и у той немного отлегло от сердца: они нисколько не напоминали турецкий язык.

Желая проверить внезапно мелькнувшую догадку, Лиза сложила пальцы щепотью и медленно перекрестилась, пытливо глядя в грустные карие глаза. Они тотчас вспыхнули, женщина торопливо осенила себя ответным крестом и крепко обняла Лизу, как мать обнимает дочь, воротившуюся после долгой разлуки. Вслед за тем женщина сняла свой платок – голова ее, с двумя толстыми косами, уложенными тяжелою короною, была совершенно седая – и ловко завернула Лизу в черную ткань.

– София. – Женщина ткнула себя в грудь пальцем и вопросительно взглянула в лицо незнакомке.

– Елизавета, – повторила та ее движение. – Я русская…

Лицо Софии приняло при этих словах такое изумленное и недоверчивое выражение, что Лизе стало смешно, будто она назвалась турецкой султаншею или китайской принцессою. Впрочем, может быть, София просто ничего не поняла?.. Однако тут же из карих глаз хлынули слезы, и София снова принялась обнимать Лизу, приговаривая столь же непонятно, как и прежде; однако теперь Лиза почему-то смогла угадать, что София за что-то благодарит бога. И в голове мелькнула шальная и шаловливая мысль: «Господь бог особенно охотно помогает тем, кто помогает себе сам!»

* * *

Теперь ей уже ничто не было страшно. Будто в полусне, сидела верхом на ослике, которого вела в гору простоволосая София. Свершился волшебно-тихий переход из дня в сумерки… Зрелище божьего мира опьяняло Лизу, хотя картина его здесь была скупа: узкие полосы пастбищ, клочки полей, повсюду оливковые деревья. Кругом стояли каменные дубы; только отвесно падающие обрывы были защищены от их нашествия.

Во всем здесь чувствовалась властная рука времени. Это она расщепила стволы олив и скрючила дубы, прочертила глубокие морщины по лику гор, выветрила досуха каменистую землю. Древностью, немыслимой древностью, веками жизни, традиций, преданий веяло все вокруг, словно это и была прародина человечества. В голове Лизы не укладывалось несусветное множество лет, отделявшее ее от мгновения, когда эта суровая красота впервые явилась взору творца. Однако меньше всего уместны были здесь слова «седая старина». Эта земля была древняя, но и вечно юная, как свет небесный, как биение самой жизни – мир в начале бытия…

Лиза даже не заметила, как ослик добрел до белого низенького домика с плоской крышею, внутри которого София засветила тусклую масляную лампу и подала на стол пресный хлеб, козий сыр, оливки и похлебку с фасолью.

Лиза медленно ела, сонно уставясь на тонко округленный бок глиняного кувшина, из которого София наливала ей молоко, когда дверь вдруг распахнулась и в дом вошли низкорослый, кряжистый мужчина в черной куртке и бараньей шапке, по виду крестьянин, и женщина, закутанная в черный плат. Она шагнула было к Софии, но, заметив незнакомку, застыла на пороге.

София, быстро погладив Лизу по голове, словно желая приободрить, метнулась навстречу новым гостям и торопливо заговорила, очевидно, объясняя появление Лизы в этом доме. Мужчина то и дело перебивал ее короткими грубыми вопросами, грозя грязным, скрюченным пальцем; женщина молчала, но Лиза всем телом ощущала ее пытливый взгляд.

Разговор Софии и незнакомца становился все горячее, и Лиза поняла, что более не может оставаться безучастным предметом обсуждения этих людей.

– Я русская, – тихо молвила она, не надеясь, впрочем, что кому-то здесь есть до этого дело. – Я бежала с турецкой галеры, из рабства…

Вновь пришедшие переглянулись, затем мужчина выступил вперед и, пристально глядя из-под насупленных бровей маленькими черными глазками, спросил на ломаном русском языке:

– Пра-во-слав-но? Иисус Крис-тос?

Лиза ударила себя в грудь, истово крестясь:

– Да, да! Помогите мне, ради господа бога! Я хочу вернуться в Россию!

– Ты хочешь в Россию? – переспросила незнакомая женщина, забавно выговаривая русские слова. – Это далеко. Это опасно. Здесь Греция. Остров Скирос. В Греции османы. Ты можешь снова попасть к ним.

– Османы?! – Лиза поникла на лавке. – Да где их нету, проклятущих?

– Не бойся. В нашем селении их сейчас нет. Но тебе не стоит здесь оставаться; они часто наведываются сюда. Сегодня ночью уходит фелука… идет в Италию. Там будут русские. Они пробираются домой. Хочешь присоединиться к ним?

– Хлоя! – предостерегающе воскликнул мужчина, но Лиза не дала ему договорить.

– Да! Хочу! Конечно! – страстно воскликнула она, подскочив к женщине и обняв ее так жарко, что покрывало соскользнуло с ее лица, открыв прелестные молодые черты, до такой степени схожие с чертами Софии, что Лиза, не веря своим глазам, оглянулась и встретила ласковую, понимающую улыбку старой женщины, таящую в себе и глубокую печаль.

Девушка тоже улыбнулась. И улыбка Софии отразилась в светлом зеркале ее лица.

Лизой вдруг овладело такое облегчение, что силы вновь покинули ее, и она почти упала на скамью. София поспешно поднесла к ее губам кружку с козьим молоком, а мужчина, мрачно молчавший, повернулся к девушке и обменялся с нею несколькими греческими словами, которые были переведены Лизе лишь через несколько дней. Впрочем, если бы она сразу услышала их по-русски, они все равно мало что объяснили бы ей.

– Ты можешь накликать беду на всех нас, Хлоя! – сказал крестьянин с тревогою, на что девушка твердо ответила ему:

– Отец, госпожа никогда не простила бы мне, что я оставила в беде ее соотечественницу. Будем молить господа, чтобы нам не пришлось в этом раскаиваться…

* * *

Наступила ночь, предвестница близкой свободы. Все четверо спустились на берег. Спиридон (так звали черноглазого крестьянина, оказавшегося мужем Софии и отцом Хлои) нес какую-то тяжесть. София подожгла охапку хвороста, приготовленного днем. Греки напряженно всматривались в тяжело вздыхавшую тьму, которая была морем и слившимся с ним небом.

Лиза, одетая в такую же домотканую юбку и рубаху, закутанная в такой же платок, какие носили София и Хлоя, тоже уставилась вдаль, не ведая, что должно явиться оттуда, но всем сердцем готовая к новым переменам в своей судьбе.

Вдруг Хлоя тихонько ахнула, вцепившись в Лизину руку. В следующий миг та и сама увидела колеблющийся огонек, услышала осторожные шлепки весел по воде.

– Это он! – промолвил Спиридон с облегчением, бросаясь вперед, чтобы помочь лодке пристать.

Лицо человека, сидевшего на веслах, было вовсе неразличимо. Хлоя, Спиридон и София наперебой начали ему объяснять что-то по-гречески, и Лиза сразу поняла, что речь снова пошла о ней, злосчастной. Ее пронизал мгновенный ужас оттого, что, возможно, этот человек не пожелает взять ее с собою. Но он, не проронив ни слова в ответ, поднял со дна лодки свой фонарь и поднес к самому лицу Лизы, одновременно удерживая ее другой рукою, так что она не могла ни отшатнуться, ни отвернуться и только покорно смотрела на огонь широко раскрытыми глазами, из которых вдруг медленно заструились непрошеные слезы.

Наконец незнакомец опустил фонарь, что-то буркнув. Хлоя издала радостное восклицание, Спиридон начал с усилием втаскивать в лодку свою ношу, а Лиза все еще стояла, слепо, как сова, внезапно попавшая на свет, уставясь вперед и понимая лишь одно – он согласен. К добру, к худу ли, но он согласен!

Лодка отошла от берега. Хлоя махала двум темным неподвижным фигурам до тех пор, пока суденышко не скользнуло в узкий проход меж утесов и свет костров не исчез, будто по волшебству. Берег скрылся в ночи, и Хлоя тихонько заплакала. Ни Лиза, ни гребец не проронили ни слова, да и какие слова могли утешить эту девушку, которая только что простилась с родными. Быть может, навеки! Никто ничего не говорил, не объяснял Лизе, но ей многое стало понятно по надрыву прощальных слов, по обреченности последних объятий, по этим безнадежным, тихим рыданиям в ночи. О, Лиза хорошо знала, что такие тихие слезы самые безнадежные, ибо значат одно: «Никогда более! Никогда!..»

Она не осмелилась нарушить печаль Хлои, так что все трое оставались погруженными в глубокое молчание до тех пор, пока среди сырой шевелящейся тьмы не вспыхнул сигнальный огонь и лодка не подошла к фелуке, покачивавшейся недалеко от берега. Путешественники вскарабкались по веревочной лестнице, прежде передав невидимым матросам свой груз, оказавшийся железным сундучком. Небольшим, но очень тяжелым.

– Господи Иисусе! – раздался испуганный женский голос, едва они ступили на палубу. – Почему вас трое?! Кто это?!

Лиза обреченно вздохнула, представив, что сейчас сызнова начнется запальчивое и многословное обсуждение. Но тут же замерла, будто пораженная молнией: женщина говорила по-русски! И не с натугою, не коверкая слова, как Спиридон и Хлоя, а живым, свободным русским языком, с протяжным московским аканьем выпевая слова!

– Господи Иисусе! – невольно повторила Лиза.

Тут человек, сидевший прежде на веслах, шагнул вперед и проговорил:

– Отложим разговор до утра, Яганна Стефановна. Поднимется ее сиятельство, и мы с Хлоей все объясним.

– Но, граф Петр Федорович… – попыталась не согласиться женщина, однако ее перебили куда более властно, чем в первый раз: