Лючия поджала губы. Безобразно плохо, что он обнаружил в ней наличие ума. Мужчина не должен даже подозревать, что у женщины есть ум! Не хватало еще, чтобы Шишмарев начал ее остерегаться и скрытничать, а ведь Лючия намерена вызнать о задуманном им предприятии как можно больше. Разумеется, и речи нет, будто она намерена участвовать в этом безобразии! Но выведать побольше нужно. Зачем? Да хотя бы затем, чтобы потом предупредить княжну Александру об опасности. Как-никак, сестра. Кому же еще ее спасать, ежели не родной сестре?

Подавив ехидную ухмылку, Лючия потупилась, сложила руки на коленях и, нервно теребя кайму шали, пробормотала:

– Простите, сударь. Я была так неучтива, перебивала вас лишь из своего женского любопытства. Все это меня заинтересовало до крайности. Так необычно, так волну-у-юще!..

Намеренно растянув последнее слово, она дрогнула ресницами – густые тени задрожали на бледных щеках, потом медленно, рассчитанно медленно подняла виноватые и враз томные глаза на Шишмарева – и несколько мгновений глядела на него этим взором, в коем робости становилось все меньше, а томности – все больше, почти физически ощущая, как он затрепетал. Еще бы ему не затрепетать. Подумаешь, какой-то захудалый Шишмарев! Да от ее взгляда сам Лоренцо Анджольери вибрировал, словно туго натянутая струна…

Лоренцо, дьявол! При воспоминании о нем призывный свет в глазах Лючии погас, осталась лишь робость, и Шишмарев с видимым облегчением вздохнул, словно вырвался из некоего плена, принимая прежний уверенный вид:

– Коли так, сударыня, слушайте. Едет княжна Александра налегке, ибо весь ее гардероб в Москву отправлен загодя, – назидательно проговорил он, и Лючия едва удержалась, чтобы не фыркнуть: «Много ты знаешь о женском уме! Да ведь это и без вопросов ясно любой женщине: если на бал едут налегке, стало быть, наряды либо отправлены загодя, либо прибудут позже!«

– Смею вас заверить… да что! поклясться готов, что план мой продуман до тонкости и никаких нестыковок быть не может. Разве что помешает какая-нибудь непредвиденность, но от них никто не может уберечься. Тут уж придется сообразоваться с обстоятельствами, и посему я особенно счастлив, что моей партнершей в игре будет столь предприимчивая и хваткая особа.

– Один вопрос! – не выдержав, Лючия умоляюще сложила руки. – Только один!

– Ну? – недовольно буркнул Шишмарев.

– Мы с вами знакомы лишь с позавчерашнего дня, а ваш замысел, судя по всему, обдуман весьма тщательно и задолго до этого. Что произошло бы, когда б вы не встретили меня?

– Ну, что, – неохотно проворчал Шишмарев. – Князь Андрей…

– Андрей? – вскинула брови Лючия.

– Извольский, князь Андрей Извольский принужден был бы исполнить условие пари и похитить княжну Александру.

– Принужден? – с запинкою повторила Лючия. – Per amor di Dio! ^[22] Так значит, он женится на ней не по любви?

– По любви?! – с непередаваемым пренебрежением воскликнул Шишмарев. – Кто здесь говорит о любви?! Да эти двое друг друга терпеть не могут!

***

Ах, какая долгая, бесконечно-долгая выдалась нынче ночь! Сначала этот безумный разговор с Шишмаревым, который так и закончился ничем; потом бессонница подступила, и Лючия чуть не до свету сидела под окошком, глядя в непроглядную тьму, столь же необозримую, как все белое, заснеженное пространство России. О Мадонна, эта страна что-то притупила в Лючии, словно бы поуспокоила ее пылкую натуру, до того, что некоторые из ее пленительных свойств здесь как бы оледенели. Вот ведь не кинулась она очертя голову в авантюру, предложенную Шишмаревым, а испросила времени подумать до утра. На самом деле она, разумеется, не намерена была играть в эту нечистую игру с собственной сестрою, но показалось неучтивым без убедительного объяснения отвергнуть просьбу человека, коему она дважды обязана. Кроме того, быстрый ум Лючии уже невольно занялся этим «маскарадом», которому, само собой, не суждено сбыться. Ведь сейчас в Венеции маскарад… а Лючия устроила бы его продолжение здесь, в России. Она не сомневалась, что сумела бы отлично изобразить княжну Александру, поскольку была прирожденная актриса. И что бы там ни молотил языком Шишмарев насчет десятилетней разницы, дело всего лишь в пудре, румянах и напомаженных губах. Разумеется, грим немножко старит, но Лючия, ночная бабочка, к нему так привыкла, что и в дороге не переставала подкрашиваться. Но если все это смыть, откроется то же свежее восемнадцатилетнее личико, каким, надо полагать, обладает и княжна Александра. Ее сестра… Наверное, она, выросшая среди этих просторов, такая же сонная, малоподвижная, ко всему на свете равнодушная, как и вся ее страна. Да и князь Андрей, очевидно, таков! Лючия их не винила: такая стынь вокруг – тут не до пылкости чувств! Вообще, наверное, русские занимаются любовью только летом – как медведи, пробудившиеся от спячки! Эта мысль до того позабавила Лючию, что она громко фыркнула, и, словно в ответ, за перегородкой раздались шаги Шишмарева.

Вишь-ка, тоже не спит, мечется из угла в угол. Вот свидетельство того, сколь ошибочна посылка Лючии о сонном русском темпераменте: уж Шишмарева-то вялым, бездеятельным никак не назовешь! Он испытывает к князю Андрею ненависть просто-таки вулканической силы, ежели измыслил и тщательно приуготовил против него такую каверзу. Не просто женить на нелюбимой, вдобавок нанеся урон ее чести, – женить на приблудной авантюристке, которая оставит князя вскорости в самом позорном положении, сделав предметом насмешек. Единственное благо, которое может произойти в случае согласия Лючии, это то, что княжна Александра постепенно восстановит свою репутацию и не утратит девственности. Однако для Лючии, которая рассталась с сим сокровищем во времена незапамятные с помощью какого-то баркайоло, благо сие было сомнительным. Но для этих оледенелых русских, пожалуй, невинность девицы должна иметь значение…

Шишмарев за стенкой громко топнул об пол. Небось изнемогает от беспокойства, что его план сорвется. Да, для него это много значит, не просто самолюбие потешить! Если Шишмарев, конечно, не соврал, то в случае удачи он сделается истинным набобом ^[23], а при провале не только впадет в настоящую нищету, но и может угодить в долговую яму, перенеся вдобавок позорную публичную порку, которую русские называют торговой казнью. Тетушка его, финансовый гений опасного предприятия, конечно, ни за чем не постоит, чтобы покарать ослушавшегося племянника. Ведь она уверена в своей полной, почти царственной безнаказанности!

Лючия хихикнула, вспомнив, как вчера Шишмарев обрисовывал ей теткин норов. Старуха презирала его какого-то там дальнего, чуть ли не в восьмом колене, предка, который, совершив мезальянс, утратил приставку к фамилии и звался теперь просто Шишмарев, а не Шишмарев-Лихачев. Помешанная на родовитости, эта княгиня теперь презирала и всех потомков того бедолаги, всячески их унижала и даже кликала презрительными именами.

«Вообразите себе, – трясясь от ярости, рассказывал Лючии Шишмарев, – она, тетушка, мне и говорит: Шишмаревы-Лихачевы, как и просто Лихачевы, Кожины и Кульбакины, судя по Государеву Родословцу ^[24], ведут свой род от общего высокочтимого предка – короля Албании Элмаса, отца Наяды – Феи Мелюзины! А ты, дескать, как родился Стюхой Шишмаревым, так и в гробу будет лежать Стюха Шишмарев!»

Шишмарева звали Евстигней, и, конечно, превратить сие имя в Стюху можно было отнюдь не из большой любви! За неродовитость презирала тетушка Наяда (ее так звали в честь той самой, достопамятной) и Андрея Извольского, предок коего, Опочинин, всего лишь каких-то 400 лет назад вышел из воли , то есть из власти, великого князя Ивана Калиты и переселился жить во Владимирское княжество. За это вся родня от него отступилась, да и Калита желал отомстить, но не успел – помер волею божией, а потомок его, Семен Гордый, строптивого боярина простил, милостиво разрешив ему зваться Извольским и сделаться основателем нового княжеского рода. Однако вовсе не отсутствие корней в тысячелетней тьме времен столь восстановило Наяду Шишмареву-Лихачеву против князя Андрея. Суть была совсем в другом…

Лючия зевнула. Grazie a Dio ^[25], кажется, удастся уснуть. А она-то уж думала так и сидеть ночь под окошком в одной рубахе, укутавшись в шаль, слушая нервические метанья Шишмарева и перебирая в памяти разговор с ним.

Лючия торопливо сбросила с плеч шаль и шмыгнула в постель, но лишь голова коснулась подушки, как сон исчез, будто и не приходил никогда, и перед внутренним взором, словно многоцветные карты, брошенные на зеленое сукно игрального стола, замелькали откровения Шишмарева.

Да, пожалуй, можно не сомневаться, что он был с Лючией вполне откровенен. Ведь игра шла ва-банк. Утаил только причину пари, проигранного Извольским. Небось какая-нибудь безделица… вдобавок, Лючия почти не сомневалась, что проигрыш сей был подленько подстроен Шишмаревым – именно для того, чтобы любой ценой свершилась месть. Мести алкала тетушка Наяда, и причина сего была враз пустой – и огромной, это уж как посмотреть.

В имении Извольских была расторопная крепостная швейка Ульяна. Игла у девки в руках так и летала, и сие свойство было единственным, кое выгодно отличало Ульяну от ровесниц. Внешне девка никак не удалась: маленькая, кривобоконькая, на лице черти горох молотили; вековуха, а потому злющая, неприветная! Несмотря на ее огромный портновский талант, хозяева ее не больно-то жаловали и с охотою согласились продать соседке-помещице Шишмаревой-Лихачевой, тем паче что вздорная барыня предложила сумму баснословную. Однако Наяда отправлялась навестить какую-то родню в Киеве, и сошлись на следующем: она воротится через полгода, тогда и заберет покупку. А деньги внесет сейчас.

Князь Андрей жил широко, был богат, однако от денег никогда не отказывался: взял их и тотчас купил себе в свору новую английскую борзую, которая прежде была ему не по карману.

Соседка отбыла в Киев. Прошел месяц, два, три… и вдруг грянул гром с ясного неба: Улька-то беременна, да не просто, а чуть ли не на сносях! Кто-то все же польстился на сию невзрачную старую деву, однако же покрывать грех не стал. Кое-как добились от чреватой девки, что соблазнил ее захожий коробейник еще по весне, а стало быть, за три месяца до того, как Шишмарева-Лихачева ее купила.

Ну что ж, раз брюхатая – надо рожать. Улька и родила в свой срок, и даже два месяца, расцветшая, пополневшая и похорошевшая, кормила своего младенчика (ее новая хозяйка у родни подзагостилась), но все же настал наконец срок идти ей на новое место. И тут она бросилась в ноги барину с мольбой: младенца оставить в Извольском. Такое бессердечие молодой матери всех покоробило, но просьбу уважили. Однако Улька не успокоилась и вымолила, в ногах у барина валяючись, у него клятву перед иконами, что ни за что не отдаст ребенка соседке. Тот посмеялся – и поклялся.

Итак, Улька ушла, обливаясь слезами; сына ее отдали какой-то грудастой молодке, у которой было с избытком молока и для своего, и для чужого младенчика, однако через два дня Шишмарева-Лихачева явилась в Извольское с требованием отдать ей ребенка. Мать, мол, измучилась, молоко из сосцов течет… Князь Андрей, помня клятву, которую выплакала у него Улька, попросил, чтобы она сама пришла за младенцем. Но и через неделю та не явилась, а вновь приехала соседка и пригрозила судом: мол, ежели в момент свершения купли-продажи дитя уже было зачато, значит, плод Улькина греха тоже принадлежит новой владелице.

Князь Андрей пожал плечами и согласился, тем паче что отец-то дитяти был вовсе человек захожий, не его крепостной! Однако он помнил клятву, а потому просил у соседки разрешения переговорить с Улькою. Наяда заартачилась. Потом князь Андрей как-то узнал, что Улька тяжело больна, а ребенка все же брать не хочет. Началась тяжба. Князь Андрей был нетерпелив, судебная волокита его утомила. Он предложил Шишмаревой-Лихачевой откупить свою бывшую крепостную. Та неохотно согласилась, ибо тоже не любила принародных тяжб, однако цену назначила и за молодую мать, и за приплод с учетом понесенного ею ущерба. Цена, верно, вышла несусветная. Чтобы быстро набрать эту сумму, князь Андрей даже свору распродал, предмет зависти всех соседей, и Улька водворилась в прежнем месте жительства, однако и она, и ее хозяин, очевидно, одолеваемый жадностью, принялись распускать чудовищные слухи про тетушку Наяду, выставив ее истинным монстром и зверем в человеческом облике. Разумеется, тетушка обиделась и пожелала отомстить, но втихую.

Самым удобным орудием мести был безденежный племянник, живший исключительно ее щедротами и чаявший баснословного наследства. Наяда, между тем, уже почти пообещала отказать все свое достояние соседнему монастырю, с настоятелем коего была в большой дружбе и не раз делала в монастырь самые что ни на есть щедрые вклады. Итак: удовольствует ее шутка, учиненная Шишмаревым с Извольским, – тотчас в его пользу будет переписана духовная. Нет – все имение, и доходы, и сбережения отойдут монастырю.

При этом тетушка предоставила племяннику крупную сумму, из которой он смог и подкупить слуг княжны Александры, и, надо полагать, обеспечить князю Андрею проигрыш пари.

***

Как и при исповеди Шишмарева за накрытым столом, так и теперь, по размышлении, многое в сем рассказе оставалось абсолютно неясным. Например, князь Андрей представал каким-то вздорным дураком. Зачем понадобилось продавать свое имущество? Ведь через месяц, ну, два, три получил бы доходы с имения – и выкупил свою крепостную. С чего такая спешка? Ответ был один: не заезжий коробейник, а сам князь был отцом Улькиного ребенка и не смог отказать в просьбе своей бывшей любовнице.

От брезгливости Лючия даже передернулась. Князю – спать с крепостной, с мужичкой?! Она уже достаточно пробыла в России, чтобы усвоить взгляд на крестьян как на существ низшей расы, однако – слишком мало, чтобы понять, как невелика разница, порою отделяющая господина от его рабов, чьи жизни в уединенных имениях взаимно зависят друг от друга и близко сплетены. Поэтому вся история, рассказанная Шишмаревым, казалась ей сущей дичью. Тетушка Наяда, разумеется, тоже симпатий не вызывала, но ее побуждения были хотя бы понятны! В случае с Улькиным ребенком закон явно был бы на ее стороне, а князь Андрей поступил с дамою как истинный медведь.

Что это там рассказывал о нем Шишмарев? Некоторые особы вроде бы находят князя неотразимым? Можно представить их понятие о неотразимости! Небось полусонный увалень больше шести футов ростом, вдобавок поперек себя шире, грубый, громогласный, унизанный драгоценностями, пахнущий потом, с лицом словно из дерева вытесанным…

И Шишмарев осмелился предложить ей, Лючии Фессалоне, княжне Казариновой, утонченной и нежной, как бархатный лепесток испанской розы, броситься в объятия этого чудища, который валялся в навозе с крепостными девками?! Лючия, привстав, в сердцах взбила кулаками подушку, жалея, что это не Шишмарев и не Извольский одновременно; перевернула ее, рухнула на прохладную сторону, в ярости от того, что утро близко, а сон далек… и вдруг глаза ее закрылись сами собой, и она словно провалилась в пуховую, мягкую бездну, успев еще изумиться, что ей все-таки удалось уснуть.

6

Привет из Венеции

Она проснулась оттого, что кто-то довольно сильно сжал ей руку. Лючия давно уже отвыкла томно потягиваться, предаваясь утренней неге: просыпалась мгновенно, как солдат, готовый еще с закрытыми глазами схватиться с противником. И ей был понятен промельк удивления на лице Шишмарева (а разбудил Лючию именно он), встретившего не затуманенный, а острый, бессонный взгляд. Но, глядя на нее так же остро, Шишмарев выпалил:

– Княжна уже здесь!

Итак, он не оставил своего несусветного замысла, хотя их затянувшийся разговор так ничем и не кончился…

Лючия за спиной подоткнула подушку повыше и села, откинув со лба волосы (она всегда спала без чепца, справедливо полагая, что у нее еще будет время наспаться в нем досыта, когда сделается почтенной матроною). Ей хотелось выпалить сразу, что она не намерена участвовать в интриге, а потом, отделавшись от Шишмарева, как-нибудь встретиться с княжной и предупредить о готовящемся покушении. И все-таки что-то ее останавливало, мешало бросить бесповоротное «нет», добавив все, что она думает о Шишмареве…

А ему, конечно, нельзя было отказать в проницательности! Резко выставив ладонь, словно останавливая Лючию, он проговорил:

– Погодите, сударыня! Вижу, отказ ваш уже созрел и вот-вот сорвется с языка, будто переспелое яблоко с ветки. Но… погодите. Еще несколько слов.

Он подошел к окну и взглянул на сияющий полдень:

– Эка погода разгулялась! Солнышко так и ломит жаром! Нет, воля ваша, а не согласен я с теми, кто говорит, будто луна в Италии лучше, чем солнце в России!

Сердце Лючии пропустило удар, и кончики пальцев у нее мгновенно похолодели. Впрочем, со свойственной ей самоуверенностью она почти сразу внушила себе, что это – не более, чем пустая фраза, и сумела сказать вполне безразлично:

– Да? Не знаю, мне трудно судить, потому что…

– А мне показалось, синьора, что вы вполне можете судить, – резко повернулся к ней Шишмарев.

– Вот уж не знаю, с чего вы взяли! – передернула она плечами, призвав на помощь все свое умение блефовать. – Ей-богу, я в жизни своей не была…

– Не спешите согрешить лживой божбою, – наставительно перебил Шишмарев.

Теперь хорошо бы возмутиться, да посильнее! Это Лючия умела делать отменно:

– Да что вы себе позволяете, сударь?! Бесцеремонно врываетесь в комнату к даме и обвиняете ее во лжи…

– Да что вы! – снова, как нанятый, перебил ее Шишмарев. – Это вовсе не я!

– Не вы?! – театрально изумилась Лючия. – То есть ваш облик принял кто-то другой и ворвался ко мне?

– Да нет же, ворвался я, – пояснил Шишмарев так терпеливо, словно говорил с умственно скорбной. – А вот во лжи обвиняю не я.

– Кто же? – всерьез удивилась Лючия. – Господь бог?

– Ну, с господом или даже одним из его ангелов сей господин схож весьма слабо, а вот на диаволова подручного зело смахивает. Знаете, ведь ко всякому крупному врагу рода человеческого приставлены другие – так, на мелкие послуги. Все они пронырливы, умом востры, догадливы, а под деланной вертлявостью таят наблюдательность и сметливость. Один такой, вообразите, заявился здесь чуть рассвело. Человек отважный: пустился ночью из Москвы! Я как раз завтракал – на его счастье, ибо он хоть и говорит на трех языках, но, по его собственному признанию, я – чуть ли не первый, кто мог связать хотя бы три слова по-французски.

– И как же вы изъяснялись? – спросила Лючия лишь для того, чтобы хоть что-нибудь спросить, чтобы не сидеть замерев от страха, хотя, казалось бы, чего бояться? Мало ли чужеземцев путешествует по России, какая ей может быть в том угроза?

– При нем был толмач-полячишка. Сверху шелк, а в брюхе щелк. Однако по-италийски чешет, как бес.

– У вас куда ни ткни, сударь, сплошные бесы! – сухо усмехнулась Лючия.

– Да видели бы вы сего итальянца, сами сочли бы его мелким исчадием. А голос один чего стоит! Ничего гнусавее в жизни моей не слыхивал. Просто-таки взрезает уши!

Сердце Лючии снова засбоило. Да нет, быть не может… Не может быть!

– И вот, вообразите, этот синьор Чезаре… Ох, сударыня, что с вами?! – всполошенно подскочил Шишмарев, не в шутку испугавшись мертвенной бледности, вдруг покрывшей лицо его собеседницы, словно у нее в один миг выпустили всю кровь.

– Ни-че-го, – едва выдавила по слогам Лючия, вонзая в ладони ногти, чтобы придти в себя. – Итак, что вам сказал Чезаре?

Шишмарев поглядел на нее и задумчиво прижмурил один глаз.

– Ну, он сказал… он сказал, что ищет особу, которая выдает себя за княжну Казаринофф… и в точности описал ту даму, которую вы увидите, ежели соблаговолите посмотреть в зеркало. Ума не приложу, зачем сия особа ему понадобилась?

«Затем, что меня отдал ему Лоренцо! – едва не воскликнула Лючия, словно наяву слыша ледяной голос убийцы своего отца. – Но как, как они могли узнать?! – И тут ее словно обожгло: – Письмо! Я уронила письмо, когда бежала вслед за Маттео из тайного кабинета! Нет, он уже больше не тайный. Однако секретный ящик в стене Маттео, кажется, запер. О Мадонна, пусть это будет так, пусть Лоренцо бесплодно ищет бумаги, ради которых убил Фессалоне, пусть терзается напрасно пролитой кровью! – Но вдруг новая догадка заставила ее задрожать, как в лихорадке: – Да ведь Чезаре потому преследует меня, что его хозяин не сомневается: письма я увезла с собой! И он будет гоняться за мной до тех пор, пока не прикончит так же, как отца. Нет, – тут же поняла Лючия, – письма для него важнее моей жизни. Он или начнет пытать меня, или попытается увезти назад, в Италию. Ну, это, конечно, будет затруднительно, хотя… всякие существуют зелья! Иные превращают человека против его воли в покорного раба! Уж если научились безнаказанно отделываться от своих врагов, если aqua Tofana и aquetta de Perugia ^[26] водились про запас у всех, то что говорить о каком-нибудь гашише! Да венецианец без этого одурманивающего зелья – как немец без табакерки! О, porca mizeria, черт возьми, что же мне делать?! Бежать, надо скорее бежать!.. А что, если меня выдали Шишмарев или Фотинья?!»

Собеседник словно почуял, о чем она думает, и его ответ несколько успокоил Лючию:

– Слава богу, что при сем разговоре не случилось Фотиньи: надо полагать, она самолично отвела бы чужестранца к вам! – Шишмарев игриво хихикнул. – Ну а я, признаюсь, оказался недогадлив и сперва возомнил, что речь идет о княжне Александре. И даже, надо сказать, несколько был оскорблен, что ее приняли за какую-то самозванку, в то время как она самая что ни на есть урожденная… и все такое прочее. А потом меня будто ударило: да ведь синьор Чезаре едет от Москвы, разыскивая даму, от Москвы следующую! Княжна же Александра еще только в Москву направляется. И тут я смекнул, о ком речь. Одна незадача: мы с вами еще ни о чем не договорились, а сей Чезаре уже знал заранее, что вы скажетесь княжной Казаринофф. Воистину, диавол вездесущ! – Он в комическом испуге вылупил глаза. – Однако же серой рядом с ним не пахло, из чего я сделал вывод, что его проницательность зиждется на конкретном знании предмета… Да неужели князь Сергей Николаевич, сей оплот супружеской верности, дал-таки трещинку при виде некоей прекрасной синьорины – как нетрудно догадаться, вашей матушки, сударыня?..

Лючия глядела на Шишмарева неподвижными, расширенными глазами, словно кролик на удава, а тот явно наслаждался ее испугом. Однако страх – это была лишь маска, которую Лючия хорошо умела носить, хотя и презирала всяческую слабость. На самом же деле она уже почти пришла в себя, и трескучая скороговорка Шишмарева, вчера так раздражавшая, сегодня немало способствовала ее успокоению. К мыслям возвращалась прежняя ясность, и она уже успела прокрутить в голове, как избавиться от Чезаре. Его надобно или убить (это предпочтительнее, хотя труднее), или сбить со следа так, чтобы он вовеки не нашел Лючию! Это не менее трудно. Главное, не дать ему увидеть себя, приблизиться, знает она этих венецианцев! Ну как же, как ускользнуть?!

Она в ярости стиснула виски: думай, думай! – и вдруг догадка возникла в голове – такая простая и такая страшная, что Лючия едва сдержалась, чтобы не закричать в голос от того, что она собирается сделать. Это было, конечно, наилучшим выходом, но найти его было мало: надо было еще решиться!

Лючия взяла гребень и торопливо пригладила волосы, кое-как заплела косу. Шишмарев смотрел на нее разинув рот. Дурак! Поверил, что у нее вот-вот сердце разорвется от ужаса! Да Лючия Фессалоне, чтоб он знал, в жизни даже в обморок не падала! И еще вопрос, кто будет диктовать условия, если… если она все же…

– Отвернитесь, – скомандовала Лючия, – я оденусь.

Шишмарев, вытянувшись во фрунт, сделал поворот через правое плечо, и, ей-богу, окажись у него сей минут в руке сабля, он отсалютовал бы, как на параде!

Когда Лючия собиралась в казино, ее туалет был долог и тщателен, требовал помощи модисток и портных. Однако при надобности она могла собраться мгновенно, словно пехотинец, которому протрубили побудку, так что Шишмареву пришлось вновь выкатить глаза, когда, получив через минуту приказ обернуться, он увидел перед собой вполне одетую даму. Единственное, чего она не успела, это накраситься, и Шишмарев даже перекрестился, взглянув на нее, а Лючия поняла, что он пылко берет назад свои вчерашние оскорбления насчет двадцативосьмилетнего возраста.

– Вот что, сударь, – отрывисто проговорила Лючия, взяв операцию в свои руки. – Есть здесь где-нибудь место, откуда бы я могла наблюдать за княжной Александрой, оставаясь для нее незримой?

Шишмарев задумчиво нахмурился:

– Есть.

– Где?

– Идемте, я провожу. Прошу прощения, но мне придется проследовать первым.

– Оставьте церемонии, – нетерпеливо бросила Лючия. – Не до них теперь!

– Вы правы, – бросив на нее острый взгляд, проговорил Шишмарев и выскользнул за дверь.

Лючия кралась за ним на цыпочках по полутемному коридору. Проходя мимо одной из дверей, Шишмарев обернулся и принялся корчить ужасные гримасы, тыча туда пальцем. По его ужимкам Лючия поняла: за этой дверью спит Чезаре! Интересно бы знать, какими байками угомонил его Шишмарев? Уж не посулил ли, что доставит добычу прямо в его лапы? Нет, доверять Шишмареву нельзя, он служит только себе, вернее – наследству тетушки Наяды.

Наконец опасная дверь осталась позади, и Лючия с Шишмаревым прошли в холодные сенцы, пристроенные на задах избы. Шишмарев остановился и, знаком призвав Лючию к молчанию, принялся выколупывать паклю, которой были заткнуты пазы в бревенчатой стене.

Лючия терпеливо ждала, зябко поводя плечами, и вот наконец Шишмарев прильнул к образовавшемуся отверстию, удовлетворенно кивнул, а потом посторонился, махнув занять его место.

Она быстро шагнула вперед и прижалась лицом к настывшим бревнам.

У стола, в точности на том месте, где ужинала вчера Лючия, сидела девушка в сером платье (этот цвет вызвал презрительную усмешку у венецианки) и, склонившись, играла с толстым и ленивым серым котом, валявшимся на полу, как подушка. Она наклонялась так низко, что Лючии видны была только стройная напряженная спина и короною уложенные косы темно-бронзового оттенка.

Кот равнодушно взирал на белый пальчик, поцарапывающий перед ним пол, и наконец ответил на заигрывания широчайшим зевком.

С возмущенным восклицанием хозяйка серого платья выпрямилась, сердито шлепнув ладонью по столу, и тут кот ожил! Невозможно было даже представить, что этот бесформенный, как сырое ржаное тесто, ком способен взвиться с таким проворством! Но все-таки он оказался тяжеловат: только и смог, что зацепился когтями за край стола – и повис. Девушка порывисто протянула руки, пытаясь его подхватить, но обмякший увалень не удержался и тяжело рухнул – повинуясь извечной кошачьей привычке, на все четыре лапы. Видно было, что это событие повергло его в величайшее изумление, так что он даже остолбенел, но через несколько мгновений опамятовался – с хриплым мявом, взывающим к сочувствию, плюхнулся на бок, вернувшись к состоянию привычной ленивой расслабленности.

Что-то зазвенело, раскатилось золотыми бубенчиками, наполнив убогую комнату чудными, мелодичными звуками. Казалось, звенят солнечные лучи, пронизывая золотые кудри, нимбом окружившие лицо княжны Александры. Не тусклая бронза, нет, бледное северное золото, – вот с чем были сравнимы ее светло-русые волосы, а взглянув на сияющую бело-розовую кожу, увидев, как розовеют похожие на мальвы четко очерченные губы, как сверкают ясные серо-зеленые глаза, Лючия поняла утонченное кокетство, с каким был выбран для платья этот жемчужно-серый бархат: никакой другой цвет так не оттенил бы сияющих красок точеного юного лица, чудилось, исполненного блаженного неведения своей ослепительной красоты.

«Santa Msdonna! – смятенно подумала в первое мгновение Лючия. – Да этот Извольский, верно, без глаз, если равнодушен к ней!»

И только тут до нее дошло, что она смотрит на свое ожившее отражение.

И зеркала, и приемный отец, и поклонники, и соперницы, и слуги – все в один голос, хотя и с разным выражением лиц, твердили, что она красива, и Лючия привыкла к этому слову, привыкла воспринимать цветистые комплименты как должное. Но сейчас она почувствовала себя обделенной, ибо всех восхвалений на свете казалось ей мало для описания этого особенного, простодушно-очаровательного взгляда, и мгновенно вспыхивающей и тут же гаснущей улыбки, и этих высоко взлетающих дуг бровей, словно обладательница их то и дело чем-то изумлена… А волосы, ее волосы! Сразу видно, что она никогда не причесывалась ни золотыми, ни серебряными, ни, тем более, свинцовыми гребнями: ведь металл делает волосы темными. У Лючии они имели более насыщенный оттенок, и хотя вот так же мелко, непослушно кудрявились надо лбом и на затылке, она помадила их, укладывая тяжелой, затейливой прядью и нипочем не позволяя развеваться свободно и естественно.

Вот в чем разница, вдруг с болью поняла Лючия! Эта смеющаяся во весь рот красавица естественна и простодушна, как утреннее розовое солнце, радостно вышедшее на лазурь небес. Она же, Лючия, при том, что схожа с Александрою во всем, от формы длинных, тонких пальцев до манеры вскидывать брови, все же не солнце, а оливко-бледная луна, загадочно возлежащая на черном бархате ночи, и каждое изящное движение ее продумано, и каждый призывный взгляд, каждая утонченная улыбка исполнены отточенного мастерства охотницы за мужчинами. Porca Madonna, да Лючия не смеялась от души уже лет десять, если не больше, небось и не сумеет!

И вдруг острая, темная зависть к этой ослепительной девушке, к ее улыбке, взору, кудряшкам надо лбом больно ударила в сердце и опьянила Лючию.

Да, повезло княжне Александре, что она появилась на белый свет несколькими минутами позже своей сестры! Воистину, неизреченная милость Провидения! Когда б не это, княжну звали бы сейчас Лючией, и ее волосы потемнели бы от металлических гребней, как душа – от вечной жажды денег, удовольствий, мужчин, и каждое ее движение было бы не грациозно-порывистым, как у котенка, а томно-заученным, словно у кошки перед мартовским котом. Невинность, богатство, уверенность в завтрашнем дне – вот что есть у Александры и чего нет у Лючии, хотя должно принадлежать ей по праву! Зато она обладает умением быстро мыслить и совершать неожиданные поступки, не жалея потом о последствиях…